Фет далеко не всегда подчинялся редакторским требованиям Тургенева, но мнение своего друга и "литературного советника" стремился узнать всегда, ибо он был для него величайшим авторитетом; вспоминая об их петербургском общении середины 1850-х годов, поэт писал: "...я стал чуть не ежедневно по утрам бывать у Тургенева, к которому питал фанатическое поклонение" {Там же, с. 33.}. Общение двух друзей на протяжении многих лет отличалось одной особенностью: неизменное влечение друг к другу сопровождалось столь же неизменными и яростными спорами.
Несмотря на "жестокие споры" и "суровые отзывы" о произведениях друг друга, отношения Фета и Тургенева в это время были самыми безоблачными. Настоящим праздником для них обоих становились летние приезды Тургенева из-за границы в Спасское, когда оба приятеля предавались любимейшему своему развлечению - охоте. Разговоры об охоте - такая же постоянная тема их переписки, как и литература; в письмах Тургенева находим подробнейшие описания охотничьих трофеев - этих нескончаемых тетеревов, рябчиков, дупелей, вальдшнепов, зайцев, лис и т. д. и т. д. "Всё земное идет мимо, все прах и суета, кроме охоты", - написал однажды Тургенев Фету, и за этой шуткой скрывался вполне серьезный смысл: для таких "поэтов природы", какими были оба художника, охота представляла собой самую органичную форму участия в жизни природы. Не случайно Тургенев (в письме И. Борисову от 28 января 1865 года), чувствуя приближение старости, среди важнейших остающихся жизненных ценностей поставил рядом чувство красоты и охотничью страсть: "Благо, чувство к красоте не иссякло; благо, можешь еще порадоваться ей, всплакнуть над стихом, над мелодией... А тут охота - страсть горячая, сильная, неистомимая..." То же самое мог сказать о себе и Фет.
После одного из таких совместно проведенных охотничьих сезонов Тургенев писал Фету: "Часто думаю я о России, о русских друзьях, о Вас, о наших прошлогодних поездках - о наших спорах. Что-то Вы поделываете? Чай, поглощаете землянику возами - с каким-то религиозно-почтительным расширением ноздрей при безмолвно-медлительном вкладывании нагруженной верхом ложки в галчатообразно раскрытый рот. А Муза? А Шекспир? А охота?" Это письмо (от 18 июня 1859 года) стоит уже на той границе, за которой отношения Фета и Тургенева вступили в новую полосу (как выразился позже Фет - от "лирического" периода перешли в "эпический"), отмеченную уже не просто спорами, но непримиримым идейным противостоянием. Нетрудно заметить, что эта перемена совпала с наступлением новой социально-политической эпохи в России-эпохи 60-х годов. "Перемену атмосферы" поэт переживал очень остро - и мы уже знаем, какое решение было им принято: оставить литературу и заняться практической деятельностью, стать сельским хозяином. О своей новой жизни Фет подробно писал Тургеневу; тот отвечал ему в ноябре 1860 года: "Ваши письма меня не только радуют - они меня оживляют: от них веет русской осенью, вспаханной уже холодноватой землей, только что посаженными кустами, овином, дымком, хлебом; мне чудится стук сапогов старосты в передней, честный запах его сермяги - мне беспрестанно представляетесь Вы: вижу Вас, как Вы вскакиваете и бородой вперед бегаете туда и сюда, выступая Вашим коротким кавалерийским шагом... Пари держу, что у Вас на голове все тот же засаленный уланский блин!" Но вот, приехав в мае 1861 года в родные края, Тургенев уже въяве видит своего друга в новом образе "сельского хозяина" и сообщает Полонскому: "Он теперь сделался агрономом-хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресл - с какими-то волосяными вихрами за и под ушами - о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом..." Опять были долгие разговоры, беспощадные споры и, конечно, охота... 14 июля 1861 года Тургенев пишет Полонскому: "Теперь он возвращается восвояси, т. е. в тот маленький клочок земли, которую он купил, посреди голой степи, где вместо природы существует одно пространство (чудный выбор для певца природы!), но где хлеб родится хорошо и где у него довольный уютный дом, над которым он возится как исступленный. Он вообще стал рьяным хозяином, Музу прогнал взашею..."
Хотя Фет и "прогнал музу взашею", но литератор в нем неудержимо просился наружу - и он взялся за публицистику. Еще в конце 1861 года Борисов сообщил Тургеневу: "...нельзя Вам заранее не поведать о восхитительной статье Фета: "Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство". Ничего не выдумано, все истинная правда. Но все это передано неподражаемо, фетовски" {"Тургеневский сборник", вып. III. Л., 1967, с. 354.}. Деревенская публицистика Фета, его размышления о сельском хозяйстве появились в журнале "Русский вестник" (1862, Ќ 3 и 5) под названием "Записки о вольнонаемном труде". Вот отзыв Тургенева после прочтения "Записок": "Дайте нам также продолжение Ваших милейших деревенских записок: в них правда - а нам правда больше всего нужна - везде и во всем". Таким же было впечатление Тургенева и после знакомства с первыми очерками "Из деревни": "...ощущал при этом значительное удовольствие. Правда, просто и умно рассказанная, имеет особенную прелесть". Но Тургенев ценил не только правду фетовских очерков - но и многое в практической деятельности своего друга. В 1867 году в центральных губерниях России был неурожай; в числе пострадавших были и крестьяне Мценского уезда. Фет организовал в Москве литературный вечер в пользу голодающих крестьян; вырученная сумма была роздана крестьянам в кредит. В 1871 году кредит был возвращен - и Фет организовал постройку сельской больницы для борьбы с сифилисом {"Здание бывшей земской больницы существует уже более 90 лет. Сейчас в нем размещается участковая больница" (Н. Чернов. Орловские литературные места. Тула. 1970).}. Тургенев писал ему в связи с этим: "А за поход Ваш по поводу сифилиса нельзя Вас не похвалить - вот это дело, дельное дело - и дай бог Вам успеха и помощи отовсюду! На Вашу больницу с домом я немедленно подписываюсь на сто рублей серебром". А незадолго до этого Тургенев говорил о хозяйственной деятельности Фета: "А что Вы выводите славных лошадей и вообще хозяйничаете с толком - за это Вам похвальный лист! Вот это точно дело и оставляет дельный след". Однако одобрение "дельности" Фета никак не свидетельствует о том, что Тургенев разделял убеждения своего друга. Более того, именно теперь в поведении Фета, его устных высказываниях, его письмах и публицистике все явственнее проступал облик почвенника и консерватора; и с этим Фетом Тургенев, либерал и западник, вступил в яростную и непримиримую полемику. Еще как-то осенью 1862 года Тургенев, описывая в письме к Фету свое новое жилище в Бадене ("зелени пропасть, деревья старые, тенистые... виды красивые"), получил известие о "плачевном конце предприятия Гарибальди" и после перерыва в несколько дней продолжил письмо Фету: "...я не мог более писать. Хотя мне хорошо известно, что роль честных людей на этом свете состоит почти исключительно в том, чтобы погибнуть с достоинством, и что Октавиан рано или поздно непременно наступит на горло Бруту - однако мне все-таки стало тяжело. Я убедился, что человеку нужно еще что-то, сверх хороших видом и старых деревьев, и, вероятно, Вы - закоренелый и остервенелый крепостник, консерватор и поручик старинного закала - даже Вы согласитесь со мною, вспомнив, что Вы в то же время поэт - и, стало быть, служитель идеала". Характеристика Фега, хоть и гротескно-заостренная, дана во вполне дружеском тоне, без всякого "вызова"; и тем не менее само появление ее знаменательно. Первым предвестием назревающего конфликта можно считать письмо Тургенева от 15 июня 1866 года; в нем существенно то, что традиционные предметы споров Тургенева и Фета - "интуиция" и "свобода" - перенесены теперь из сферы психологии и философии творчества в область общественного поведения и гуманистических ценностей: "...моя претензия на Вас состоит в том, что Вы все еще с прежним, уже носящим все признаки собачьей старости упорством нападаете на то, что Вы величаете "рассудительством", но что в сущности не что иное, как человеческая мысль и человеческое знание <...> Вы видите, что наш "старый спор" еще не взвешен судьбою - и, вероятно, не скоро прекратится".
Поворотным пунктом в их отношениях оказался 1867 год. Летом этого года Фет был избран мировым судьей южного участка Мценского уезда; вступление в эту должность (которую он исправлял в течение десяти лет) стало существенным событием его жизни. И вот при очередней встрече, летом 1868 года, Тургенев увидел своего приятеля в "новом образе": "... он очень растолстел, облысел; бородища у него стала огромнейшая. Чтоб посмешить меня, он надел на себя судейский мундир - действительно, в нем он очень забавен". Мировой судья Фет смешил своего заграничного друга и в письмах, рассказывая ему истории и сценки из своей судейской практики (Тургенев даже советовал сделать на этом материале книжку: "...по двум-трем сообщенным им мне анекдотам я вижу, что это может выйти прелестно и препоучительно, вроде - помните - его хозяйственных писем"). Представление об этих "судейских сценках" дает одно из сохранившихся писем Фета к Тургеневу от 5 марта 1873 года (см. письмо Ќ 10).
Для того чтобы понять суть следующих писем Фета к своему другу, приведем выдержки из трех писем Тургенева Борисову первой половины 1870 года из Веймара: "Едва ли Фет приедет и в нынешнем году в Баден. ...он, хотя и полунемец, а вне России жить не может"; "Приятно мне думать, что я увижусь с Фетом - постараюсь, по старой памяти, с ним поспорить, что мне с каждым годом все труднее и труднее становится"; "Фет, действительно, стал каким-то странным: пишет мне длиннейшие и, говоря по совести, неудобопонятные письма". Чтобы оценить существо этих отзывов и их взаимную связанность, надо опять обратиться к "рубежному" 1867 году.
Избрание Фета на должность мирового судьи сыграло решающую роль в окончательном формировании его идеологии. Впрочем, достаточно определенно об этом сказал он сам в "Моих воспоминаниях": "...я подхожу к событию, которое по справедливости может быть названо эпохой, отделяющей предыдущий период жизни и в нравственном, и в материальном отношении от последующего" {MB, II, с. 122.}. Рассказав о своем избрании в мировые судьи, которым "предоставлялось судить публично по внутреннему убеждению", Фет затем целую главу своих воспоминаний отводит "судейским историям", отобрав их в виде некоторой "квинтэссенции" его судейского и жизненного опыта. О значении этого опыта для себя лично он говорит так: "...ведь и я сам, не будучи радикалом, был самым наивнейшим либералом до мозга костей. ... Я уверен, что читатель, удостоивший до сих пор мои воспоминания своего внимания, не испугается небольшого ряда судебных случаев, приводимых здесь мною в качестве лестницы, по которой я, руководимый наглядным опытом, мало-помалу, в течение 10'/2 лет, спускался с идеальных высот моих упований до самого низменного и безотрадного уровня действительности. Как ни тяжко было иное разочарование человека, до той поры совершенно незнакомого с народными массами и их мировоззрением, я все-таки с благодарностью озираюсь на время моего постепенного отрезвления, так как правда в жизни дороже всякой высокопарной лжи" {MB, II, с. 122, 124.}. Признание Фета говорит о той "почве", на которой его прежнее "вялое ожесточение" и "кислое брожение" (что чувствовал в нем Тургенев) перебродило в окончательную идеологию консервативного почвенничества. Поэтому, когда Тургенев летом 1870 года вновь увидел Фета, то в одеянии мирового судьи перед ним предстал непримиримый идейный противник. Тургенев писал Полонскому из Спасского (16 и 20 июня): "Я вчера вернулся от Фета, который живет отсюда в 70 верстах в степной местности, плоской, как блин. Сам он толст, лыс, бородаст - и в белом балахоне с цепью мирового судьи на шее представляет зрелище почтенное"; "Живется мне здесь ничего, хорошо - и, кроме рассуждений Фета, я еще никаких безобразий не встречал. Он страшно обрюзг, все еще пишет стихи, а главное - врет чушь несуразную, не столь часто забавную, как прежде". Если практическое хозяйствование Фета было "дельным делом", по выражению Тургенева; если - по его же предсказанию - фетовская судейская деятельность была пронизана "ясным и честным здравым смыслом и положительной законностью", то в своем общественном поведении, в защите своих убеждений Фет доходил, по собственному признанию, до "уродливых преувеличений", а по выражению того же Тургенева - был "удилозакусный" (что и принесло Фету репутацию архиреакционера). Тургенев не оставлял без внимания ни одного проявления "фетовского безобразничанья", и его письма к Фету являют цепь непрерывных столкновений. Фет демонстративно вышел из Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, ибо считал, что "литература способна быть забавой или отрадой и даже некоторым подспорьем насущному хлебу, но что чисто литературный труд в большинстве случаев так же мало способен прокормить отдельного человека, как и душевой крестьянский надел... Поэтому помощь должна являться к литератору, как и ко всякому другому труженику, только как помощь при неожиданном несчастии, но никак не в виде поощрения на бездоходный труд" {MB, II, с. 247.}. Не желая давать своих "трудовых денег" на помощь враждебным ему литераторам-разночинцам, Фет не удержался от "руготни" в их адрес. Тургенев отвечал ему (23 января 1370 года): "Ваши отзывы о Ваших - о наших - собратьях, русских литераторах, о нашем бедном Обществе становятся - говоря без прикрас - возмутительны. ...впечатление, производимое Вашей постоянной руготней, неприятно вяжется в моей голове с Вашим именем, с тем, в сущности симпатичным, воспоминанием, которое я храню о Вас. Довольно, Афанасий Афанасьевич! Довольно!.. Полно швырять (или швыряться, как хотите) грязью! А то ведь эдак, пожалуй, соскользнешь в Каткова... в Булгарина упадешь!" Фет высказал полную солидарность со статьями Каткова, появившимися в 1871 году в "Московских ведомостях" в связи с проводившейся реформой средних учебных заведений, которая была направлена против "кухаркиных детей": окончивших реальные училища разночинцев не допускать в университеты, а классические гимназии прочно отделить от реальных училищ. Тургенев писал Фету из Бадена 6 сентября 1871 года: "... Я вырос на классиках и жил и умру в их лагере... Классическое, как и реальное, образование должно быть одинаково доступно, свободно - и пользоваться одинаковыми правами". В одном из писем Тургенев как бы проводит "демаркационную линию" между своими и фетовскими убеждениями: "...Вы не любите принципы 92-го года (а 89-го года Вы уж будто так любите?), Интернационалку, Испанию, поповичей - Вам это все претит; а мне претит Катков, _баденские генералы_, военщина и т. д. Об этом, как о запахах и вкусах, спорить нельзя". Последняя фраза явно говорит о том, что и терпение, и желание Тургенева спорить с Фетом иссякали. Действительно, это письмо (от 13 сентября 1873 года) стоит в преддверии окончательного разрыва отношений. В переписке Фета и Тургенева возникают тягостные паузы. Одна из них последовала за письмом Фета от 5 марта 1873 года (см. письмо Ќ 10): Тургенев был нездоров, лечил подагру на водах в Карлсбаде и собрался с ответом Фету только 8 июня. В письме этом, в извинении своего молчания, Тургенев указывал на скуку как на факт, только и заставивший его взяться за перо; были там, очевидно, и еще какие-то выражения, мало приятные Фету. На это Фет отвечал письмом, датируемым Б. Я. Бухштабом серединой июня 1873 года (см. письмо Ќ 11).
"Наша переписка вступила в эпический период", - говорит в этом письме Фет; но уже совсем рядом был и последний, "драматический период". Совершенно отчетливой вехой, обозначившей наступление этого "драматического периода", оказалось событие, которое стало кульминацией всей жизни Фета, завершило его долгую борьбу с "несправедливой судьбой" и окончательно оформило социальный и идейный облик этого человека: 26 декабря 1873 года Александр II дал сенату указ "о присоединении отставного гвардии штабс-ротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина со всеми правами, званию и роду его принадлежащими". Фет превратился в Шеншина - стал законным членом рода Шеншиных, полноправным российским дворянином. Мог ли Тургенев в 1862 году, с "комическим преувеличением" величая скромного фермера (у которого в жизни не было даже самой захудалой крепостной деревни) "закоренелым и остервенелым крепостником, консерватором и поручиком старинного закала", - мог ли Тургенев предполагать, что слова его окажутся совсем не шуткой? Впрочем, одно из его писем Фету ясно показывает, что Тургенев давно угадывал магистральное направление внутреннего движения Фета; в этом письме (от 30 октября 1874 года) финал идейной эволюции Фета прямо связывается с началом - событиями двадцатилетней давности: "... Не могу, однако, не выразить своего удивления Вашему упреку г-ну Каткову в либерализме!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32