Шеншин-Фет.
Жена просит присоединить ее усердные приветствия Вашим дамам и Вам.
С. А. ТОЛСТОЙ
48
Московско-Курской ж. д. станция Коренная Пустынь. 9 апреля 1886 г.
Дорогая графиня!
Из Филаретовского Катехизиса {1} я помню фразу: "Имя Божие святится в нас и чрез нас". Эта фраза всплыла в моей памяти, когда я обратился к Вам с этими строками. Независимо от удовольствия хотя на письме явиться ординарцем при Вашей прелестной особе... (Я очень хорошо помню то брюзгливое выражение, с каким Вы отзывались о старичках селадонах; но ведь я не старик, я дух, а какой? старый или молодой? судить не мне.) Пишу Вам на основании той фразы из Катехизиса, ибо уверен, что то, что святится чрез Вас и чем в настоящую минуту я полон через край, чему настоящие строки служат подтверждением, ни в ком так ясно, так полно и непосредственно не святится, как все-таки в Вас. Конечно, Вы поймете, что мне бы всего ближе было обратиться к непосредственному источнику моей радости; но во-первых, наша радость не отвечает на письма, а во-вторых, никаким убеждениям в угоду я не имею повода говорить против своих, которых я никому не навязываю, зная, что это бесполезно. Убеждения не занимают, а наживают. - Теперь позвольте поблагодарить Вас за нас обоих за дорогой подарок. Опечатков, к Вашей чести, очень мало {2}. Каждый вечер я раскладываю пасьянс, Марья Петровна вяжет платок Пенелопы, а Анна Андреевна читает нам вслух. Я не только не могу сам много читать таких вещей подряд, но даже не могу слушать более часу или двух. Там, где одна самобытная красота догоняет другую, душа не может их глотать, как устрицы. Нужна передышка. Покойный Тургенев, опровергая мое мнение касательно гениальности какого-либо человека, нередко говаривал: "Да позвольте, ведь я же его знал лично или читал". В самом деле, люди наклонны требовать от гения, чтобы он стоял от них в глубине веков, а живому гению они не доверяют. Какой же это гений, с которым можно выпить стакан вина и сыграть в карты? Ах! с какой надеждой быть Вами понятым, пишу я эти строки! Если не поймете, виновато будет мое неуменье высказаться. Я не только мог бы сказать: "я уверен" - но я знаю, что сочинения Льва Николаевича останутся драгоценными навеки. Что же, однако, в них драгоценно? Кто хочет изучать первобытных людей, изучает быт дикарей. Кто хочет изучить душу человека, пусть присмотрится к детям, этому прототипу человека. Что для ребенка высшее наслаждение? Игрушка. Что же ему в ней дорого? Завоевание, усвоение прототипа предмета, совершенно независимо от самого предмета. Вот почему он едет с таким наслаждением на стулекарете, погоняя четверку скамеек; я в старину запрягал их <в> шестерик с форейтором. Вот почему он просит: нарисуй мне лошадку, и пока эстетически и умственно не развит, довольствуется колбасой с пятью черточками, из которых четыре представляют ноги, а пятая хвост. Но придет пора, когда мальчик, которому я нарисую совершенно правильную лошадку в дрожках, скажет: зачем ты нарисовал верховую в упряжи? Ты нарисуй густоногую рысистую; тогда будет так. Он одинаково будет рад, когда Сверчков напишет ему разбитую почтовую клячу или Лев Николаевич старого Холстомера. Хорошо или дурно такое требование со стороны человека? вопрос неуместный, равняющийся вопросу: хорошо или дурно <нрзб.> понапрасну есть, пить и спать?
Сейчас только заметил, что моя философия грешит против русского языка, говорящего: "пить, есть" - так как для пьяницы питье дороже еды. Что же, однако, в этих картинках, начиная с Гомера, до Шекспира и Толстого нам дорого, а что вредит наслаждению и прочности творения? Срисуйте нагого Аполлона, идущего на Пифона с раздутыми мужеством ноздрями, срисуйте в упавшей на пояс сорочке, тунике, Венеру; их не тронут века, всегда будут красоваться юноши-герои, всегда будут всепобедные красавицы. Нарядите того же Аполлона в самый модный фрак, а Венеру в наимоднейшую шляпку <нрзб.> и платье "верблюд" - и как бы Айе и Минангуа ни клялись, что моднее и лучше нельзя одеть человека, на будущий год это будут нетерпимые уроды; ибо наше модное воззрение на хорошее только губит правду природы.
Я уверен, что Лев Николаевич теперь сам очень хорошо понимает, что Марья Алек, в "Семейном счастьи", невзирая на всю свою тонкую развитость - не может быть счастлива, потому что в деле реальной жизни она пустой орех, который, стоит его разгрызть, наполняет рот горькой пылью, когда ожидаешь маслянисто-сладкого ядра. Она праздно скучающее существо. Напрасно думает она пристегнуть себя к жизни мужа материнской любовью. Это дело великое и святое. Но невозможно тащить общее супружеское ярмо (любимая метафора древних), не имея ни малейшего понятия о напряжении сил везущего в паре и потому не будучи в состоянии ни на минуту соразмерить и собственных. Этого мало - сказать себе: я хочу скакать во весь дух. Надо наверное знать и чувствовать, может ли моя пара нестись с одинаковой силой и быстротой? А если не может, то надо <нрзб.> покорно идти в ногу или отстегнуть свою сторону, то есть выдернуть свою занозу из ярма. Третьего выбора нет.
В нагой красоте Гомера, Гете, Толстого каждый может брать, что ему под силу, и любоваться своей проницательностью и догадливостью, хотя два рядом стоящие могут видеть совершенно различное - вид насильственной надетой тенденции, как бы ловко и, кажись, кстати это ни было сделано - разрушает всю непосредственную прелесть.
Простите, дорогая графиня, во-первых, за гнусный почерк. Диктуя в последнее время, я совершенно разучился писать. Рука дрожит и ковыляет нестерпимо; а во-вторых, что решился Вам высказать то, как я, плавая в самом чистом, детском восторге, боюсь за собственную будущность этого восторга.
Излишне говорить, что весь дом Ваш, начиная с Вас, каждый вечер у нас перед глазами и мы желаем Вам всего, всего лучшего. Про наслаждение уже не говорю. Сама Анна Андреевна порой восклицает: "ах! какая прелесть!" Целую Вашу руку и прошу передать всем, всем наши усердные поклоны и Христос воскресе!
Искренне преданный Вам
А. Шеншин.
Прилагаю написанное сегодня стихотворение.
Долго снились мне вопли рыданий твоих... (см. т. 1).
—
Вы убедились, что я писать не могу, а потому продолжаю диктовать. Снег стаял, река прошла, и зимняя гололедица не прошла даром. Рожь местами подопрела, а пшеницу, кончивши овсяный сев, пересеем просом. Итак, на пятый год нашему ярму придется поневоле умерить шаг. Приезжавший из воронежской деревни управляющий еще по снегу, привез смету в 25 тысяч чистого дохода. На слова мои "дай бог 10 тысяч" он отвечал: "ну, это уж так же верно, как то, что я сижу против вас за столом". Не знаю, что сделала гололедица там. Не пришлось бы сделать уступку и из 5 тысяч? Баба пришла за 6 верст валяться в ногах, чтобы у нее взяли сборные от нескольких дворов яйца по 15 к. за десяток. Глупая девочка насчитала 80 яиц, и баба ушла домой, получивши 1 р. 20 к. Дома после общего счета хозяек оказалось, что яиц 100, и баба в отчаянии пришла в третий раз за 6 верст, дополучить 20 к.; нечем разговеться. Нас завалили раками и рыбой.
49
31 мая 1886 г.
Московско-Курской ж. д. станция Коренная Пустынь
Дорогая графиня! Весь дом спит: мои часы на столе показывают половину шестого утра, и я хочу воспользоваться временем высказать Вам то, что считаю для себя полезным.
Человек скользит и падает, и улица смеется. Даже Грибоедов это знает и растянул своего Репетилова во весь рост. Но спросите упавшего, который, быть может, сломал руку или ногу: смешно ли ему? У Островского девица, научающая другую светским темам разговоров, говорит: "одна тема: что лучше - женщины или мужчины? а другая: что лучше - иметь и потерять, или ждать и не дождаться?" {1} И театр хохочет. А между тем тут сокрыты самые близкие каждому, существенные вопросы, сводящиеся на двустишие Баратынского:
Или надежду и волнение,
Иль безнадежность и покой {2}.
Только третьего дня вечером, то есть 26 мая, я получил из Курской почтовой конторы Ваше дорогое письмо от 13-го, тогда как бы я должен был получить его 14-го в 11 часов со станции Коренная Пустынь. В этом виновата Ваша прекрасная качеством бумага, представляющая более лота весу и потому подлежащая в губернской конторе штрафу. Но не в штрафе дело, а во времени, необходимом для высылки мне объявления и т. д.
Если я пишу Вам, то, конечно, для того, чтобы говорить правду, так как в подобном случае ложь в устах юноши забавна и смешна, а в устах старика бессмысленна и презренна. Итак, я никогда и не ожидал при Ваших разнообразных занятиях - скорых ответов на мои письма, и впредь их не ожидаю. Совершенно не в том дело. Тем не менее почему-то в последний долгий период Вашего молчания ко мне закралась мысль, что я последним письмом, написанным по душе, без всяких задних мыслей и осторожности, чем-либо заслужил Вашу немилость, и, признаюсь, эта мысль неотвязно меня томила, особливо в одиночестве моих утренних бессонниц. Потерять вдруг такую постоянную и дорогую благосклонность было для меня нестерпимо. Очевидно - я стал искать причины такого горя. Сначала я ничего не мог понять, но мало-помалу я стал понимать, что Вы впали в великую и горестную для меня ошибку. Вы вообразили, что я лично раздут авторским самолюбием и ставлю свой небольшой талант на неподобающий ему пьедестал. Напрасно говорил я себе, что Вы должны лее знать, что этого нет, но ведь мое личное смирение нисколько не мешает мне понимать эту гордыню Музы у Горация, или тем более у Проперция. Ведь эта гордыня совершенно законна: не будь Гомера, не была бы Елена 4000 лет красавицей. - Зато как я счастлив, что мучился понапрасну. Я не могу желать быть Вам неугодным. Это четвероугольный круг. - У Вас опять Кузминские. Передайте им мои сердечные приветствия. Воображаю, как все у Вас жизненно. Я даже вчера написал Вам стихи:
Я не у Вас, я обделен... (см. т. 1).
Зачем Вы упомянули о возможности заглянуть в наше захолустье? Не великодушно так шутить. Марья Петровна относит симпатию Ваших прелестных девиц и милых мальчуганов не к своим заслугам, а к их особенной любезности. Я помню, как я услыхал серебристый гомерический смех в зале, так что подумал, что там что-либо произошло необычайное. Выхожу и вижу, что кто-то поставил плюшевую обезьяну на стеклянный колпак часов, и мальчики это увидали. Ведь это попадаешь в самую душистую <нрзб.>... жизненного цветка. - Меня Марья Петровна на днях привезла на подставных из Грайворонки за 100 верст в Щигры - на выборы гласных, куда меня умоляли принести своих 2 шара. Боже! как это гадко! Вернулся я в жару полуживым. Управляющий писал, что пшеница хороша, хоть я по аналогии писал ему, что она пропала. Теперь я воочию увидал, что я прав, и он сбирается косить ее на сено. Хорошо будет сено! Итак, 4-й год кряду надо сидеть на уменьшенной порции. Крыши выкрасили, ограду оштукатурили, стены дома освежили; а тут наша Анна Андреевна была без нас в лесу и говорит, что караулка подавит людей и ребят. Что же делать? Надо строить новую, светлую и покрыть железом. Что скажет кошелек, в котором действительно денег нет. Пока ничего не читал из обозначенного Вами. Прочту в Москве. Июля 15-го поджидаю Страхова из Крыма. Напомните Льву Николаевичу о великом его почитателе.
Преданный Вам
А. Шеншин.
50
Московско-Курской ж. д. станция Коренная Пустынь.
11-го августа 1886 г.
Дорогая графиня
Софья Андреевна.
Слова Пушкина:
"Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно; чтоб ты мною
Окружена была..." {1} -
я мысленно влагаю в уста Льва Николаевича с обращением ко мне. Действительно, продолжая медленно читать ежедневно его сочинения, мы с женою окружены постоянно его заслуженною славой. Невозможно его избежать. Сколько раз, ложась вечером в постель, я, при заметно увеличивающемся упадке сил, сижу, спустя ноги с кровати, и под влиянием Ивана Ильича {2} думаю: вот, если кто теперь увидит меня, то подумает, что старик задумался над каким-то важным вопросом, тогда как, в сущности, я выбираю более подходящий момент собраться с силами и взбросить свои ноги на тюфяк.
Страхов весьма подробно описал свое пребывание у Вас и все Ваши полевые затеи, но, к сожалению, окончил известием, что Вы себя не совсем хорошо чувствовали. Надеюсь, что в Ваши годы нездоровье не то, что в мои.
Еще сегодня в "Карениной" меня поразила верная мысль, что у мущины есть моменты в жизни, к которым вся предшествующая жизнь есть как бы приготовление (Лев Николаевич под медведем) {3}. Я готов расширить эту мысль, сказавши, что наша будничная жизнь есть приготовление к высоким моментам; но там же прекрасно сказано, что кататься в лодке приятно и красиво, но направлять ее на веслах заботливо и трудно. Показывать Вам свои мозоли от весел я не имею никакого права, а хвастать веселой улыбкой, производимой катанием по реке жизни, не могу, так как никакой улыбки нет, и приходится молчать, потому что "одежды не имам, да вниду в онь" {4}.
Художественное наслаждение, доставляемое произведениями Л. Н., состоит в том, что читатель видит, как в запутанном вязании жизни он ловко и верно подымает на спицы одну петлю за другою. Не беда, если петля иногда расколона спицей или надета навыворот, но они все тут рядком, как бисер, и этим кончается художественная задача. Читателю предоставляется самому довязать чулок по собственной ноге, и вот я, лишенный слабостию зрения возможности работать самобытно, вместо того, чтобы диктовать свои мемуары, думаю надвязывать художественный чулок Льва Николаевича, хотя бы синими нитками. Потрудиться есть над чем; там художественно подняты все петли, из которых слагается человеческая жизнь. Я бы желал слышать совершенно откровенное мнение Ваше насчет подобной мысли.
Дожди совершенно нас залили и едва не лишили окончательно того скудного урожая, о котором и говорить неприлично, зато нас завалили рыбой, раками и чирятами.
Если мне не удастся отыскать для себя интересную умственную работу, для которой глаза не нужны, то положение мое будет в высшей степени плачевно. Нельзя век слушать чтение. Нельзя произвольно сделаться девяностолетним отцом нашего кучера Афанасия, который исправно ест, пьет и спит и ежедневно мимо моих окон с огромнейшей удочкой проходит к реке, но никогда не поймал ни одного пескаря.
По своему обычаю, мы 1-го октября думаем уже быть на Плющихе, где я тотчас же примусь печатать сегодня оконченные "Превращения" Овидия; но когда Вы приметесь за 8-ми рублевое издание Л. Н., мне неизвестно.
Примите и передайте Льву Николаевичу и всем милым Вашим наши общие с женой усердные приветствия.
Искренне преданный Вам А. Шеншин.
Если Татьяна Андреевна еще у Вас, то передайте и ей наши глубокие поклоны и скажите, что в начале ноября я собираюсь в Питер и к ним.
Тургенев когда-то сказал мне истину, которую я часто вспоминаю: что в нашей реальной жизни нигде нет ни черного, ни белого, а всегда бело-черное. Это, по отношению к миру духовному или отвлеченному, я готов добавить так: разум каждого человека имеет способность делать несомненно белый и несомненно черный ящик, как в баллотировочном, но воля человека кладет один и тот же шар направо и налево, отчего шар для кладущего становится несомненно белым или черным, хотя точно такой же шар положен следом идущим в противоположный ящик с одинаковым убеждением касательно его цвета.
51
Московско-Курской ж. д. станция Коренная Пустынь.
<18 сентября 1886 г.>.
Дорогая графиня
Софья Андреевна!
Сегодня первый день, что, опасаясь излишества, я перестал глотать по 20 гран, хинина в день, и чувствую себя лучше. Надолго ли?
Лев Николаевич до того всесторонне окружил частоколом наш умственный русский сад, что, куда бы мы ни пошли, приходится лезть через его забор, что и делаю в настоящем случае. Когда приходится долго катиться по железной дороге, то поневоле замечаешь не только пасущихся по сторонам лошадей, но и перелетающих через дорогу птиц; но когда поезд приближается к концу пути, то, забывая все виденное, инстинктивно хватаешься за мешки, и в мыслях одна дверь на Плющихе, которая все закроет и успокоит. Но когда находишься в пути в первый раз (а мы все проезжаем жизнь в первый раз) и не знаешь, далеко ли еще до Плющихи, тогда нет возможности отделаться от всех требований жизни. Я совершенно согласен со Львом Николаевичем, что вся сущность жизненной заботы в материальном труде и что поэзия и философия не более как роскошь жизни. Но что же делать, когда люди, даже ясно это сознающие, постоянно стремятся посредством мнимой науки привить всему народу эту роскошь, отрывая его тем самым от непосредственного труда? Не значит ли это устроить на доме самый чувствительный флюгер и удивляться, что он так послушен ветру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Жена просит присоединить ее усердные приветствия Вашим дамам и Вам.
С. А. ТОЛСТОЙ
48
Московско-Курской ж. д. станция Коренная Пустынь. 9 апреля 1886 г.
Дорогая графиня!
Из Филаретовского Катехизиса {1} я помню фразу: "Имя Божие святится в нас и чрез нас". Эта фраза всплыла в моей памяти, когда я обратился к Вам с этими строками. Независимо от удовольствия хотя на письме явиться ординарцем при Вашей прелестной особе... (Я очень хорошо помню то брюзгливое выражение, с каким Вы отзывались о старичках селадонах; но ведь я не старик, я дух, а какой? старый или молодой? судить не мне.) Пишу Вам на основании той фразы из Катехизиса, ибо уверен, что то, что святится чрез Вас и чем в настоящую минуту я полон через край, чему настоящие строки служат подтверждением, ни в ком так ясно, так полно и непосредственно не святится, как все-таки в Вас. Конечно, Вы поймете, что мне бы всего ближе было обратиться к непосредственному источнику моей радости; но во-первых, наша радость не отвечает на письма, а во-вторых, никаким убеждениям в угоду я не имею повода говорить против своих, которых я никому не навязываю, зная, что это бесполезно. Убеждения не занимают, а наживают. - Теперь позвольте поблагодарить Вас за нас обоих за дорогой подарок. Опечатков, к Вашей чести, очень мало {2}. Каждый вечер я раскладываю пасьянс, Марья Петровна вяжет платок Пенелопы, а Анна Андреевна читает нам вслух. Я не только не могу сам много читать таких вещей подряд, но даже не могу слушать более часу или двух. Там, где одна самобытная красота догоняет другую, душа не может их глотать, как устрицы. Нужна передышка. Покойный Тургенев, опровергая мое мнение касательно гениальности какого-либо человека, нередко говаривал: "Да позвольте, ведь я же его знал лично или читал". В самом деле, люди наклонны требовать от гения, чтобы он стоял от них в глубине веков, а живому гению они не доверяют. Какой же это гений, с которым можно выпить стакан вина и сыграть в карты? Ах! с какой надеждой быть Вами понятым, пишу я эти строки! Если не поймете, виновато будет мое неуменье высказаться. Я не только мог бы сказать: "я уверен" - но я знаю, что сочинения Льва Николаевича останутся драгоценными навеки. Что же, однако, в них драгоценно? Кто хочет изучать первобытных людей, изучает быт дикарей. Кто хочет изучить душу человека, пусть присмотрится к детям, этому прототипу человека. Что для ребенка высшее наслаждение? Игрушка. Что же ему в ней дорого? Завоевание, усвоение прототипа предмета, совершенно независимо от самого предмета. Вот почему он едет с таким наслаждением на стулекарете, погоняя четверку скамеек; я в старину запрягал их <в> шестерик с форейтором. Вот почему он просит: нарисуй мне лошадку, и пока эстетически и умственно не развит, довольствуется колбасой с пятью черточками, из которых четыре представляют ноги, а пятая хвост. Но придет пора, когда мальчик, которому я нарисую совершенно правильную лошадку в дрожках, скажет: зачем ты нарисовал верховую в упряжи? Ты нарисуй густоногую рысистую; тогда будет так. Он одинаково будет рад, когда Сверчков напишет ему разбитую почтовую клячу или Лев Николаевич старого Холстомера. Хорошо или дурно такое требование со стороны человека? вопрос неуместный, равняющийся вопросу: хорошо или дурно <нрзб.> понапрасну есть, пить и спать?
Сейчас только заметил, что моя философия грешит против русского языка, говорящего: "пить, есть" - так как для пьяницы питье дороже еды. Что же, однако, в этих картинках, начиная с Гомера, до Шекспира и Толстого нам дорого, а что вредит наслаждению и прочности творения? Срисуйте нагого Аполлона, идущего на Пифона с раздутыми мужеством ноздрями, срисуйте в упавшей на пояс сорочке, тунике, Венеру; их не тронут века, всегда будут красоваться юноши-герои, всегда будут всепобедные красавицы. Нарядите того же Аполлона в самый модный фрак, а Венеру в наимоднейшую шляпку <нрзб.> и платье "верблюд" - и как бы Айе и Минангуа ни клялись, что моднее и лучше нельзя одеть человека, на будущий год это будут нетерпимые уроды; ибо наше модное воззрение на хорошее только губит правду природы.
Я уверен, что Лев Николаевич теперь сам очень хорошо понимает, что Марья Алек, в "Семейном счастьи", невзирая на всю свою тонкую развитость - не может быть счастлива, потому что в деле реальной жизни она пустой орех, который, стоит его разгрызть, наполняет рот горькой пылью, когда ожидаешь маслянисто-сладкого ядра. Она праздно скучающее существо. Напрасно думает она пристегнуть себя к жизни мужа материнской любовью. Это дело великое и святое. Но невозможно тащить общее супружеское ярмо (любимая метафора древних), не имея ни малейшего понятия о напряжении сил везущего в паре и потому не будучи в состоянии ни на минуту соразмерить и собственных. Этого мало - сказать себе: я хочу скакать во весь дух. Надо наверное знать и чувствовать, может ли моя пара нестись с одинаковой силой и быстротой? А если не может, то надо <нрзб.> покорно идти в ногу или отстегнуть свою сторону, то есть выдернуть свою занозу из ярма. Третьего выбора нет.
В нагой красоте Гомера, Гете, Толстого каждый может брать, что ему под силу, и любоваться своей проницательностью и догадливостью, хотя два рядом стоящие могут видеть совершенно различное - вид насильственной надетой тенденции, как бы ловко и, кажись, кстати это ни было сделано - разрушает всю непосредственную прелесть.
Простите, дорогая графиня, во-первых, за гнусный почерк. Диктуя в последнее время, я совершенно разучился писать. Рука дрожит и ковыляет нестерпимо; а во-вторых, что решился Вам высказать то, как я, плавая в самом чистом, детском восторге, боюсь за собственную будущность этого восторга.
Излишне говорить, что весь дом Ваш, начиная с Вас, каждый вечер у нас перед глазами и мы желаем Вам всего, всего лучшего. Про наслаждение уже не говорю. Сама Анна Андреевна порой восклицает: "ах! какая прелесть!" Целую Вашу руку и прошу передать всем, всем наши усердные поклоны и Христос воскресе!
Искренне преданный Вам
А. Шеншин.
Прилагаю написанное сегодня стихотворение.
Долго снились мне вопли рыданий твоих... (см. т. 1).
—
Вы убедились, что я писать не могу, а потому продолжаю диктовать. Снег стаял, река прошла, и зимняя гололедица не прошла даром. Рожь местами подопрела, а пшеницу, кончивши овсяный сев, пересеем просом. Итак, на пятый год нашему ярму придется поневоле умерить шаг. Приезжавший из воронежской деревни управляющий еще по снегу, привез смету в 25 тысяч чистого дохода. На слова мои "дай бог 10 тысяч" он отвечал: "ну, это уж так же верно, как то, что я сижу против вас за столом". Не знаю, что сделала гололедица там. Не пришлось бы сделать уступку и из 5 тысяч? Баба пришла за 6 верст валяться в ногах, чтобы у нее взяли сборные от нескольких дворов яйца по 15 к. за десяток. Глупая девочка насчитала 80 яиц, и баба ушла домой, получивши 1 р. 20 к. Дома после общего счета хозяек оказалось, что яиц 100, и баба в отчаянии пришла в третий раз за 6 верст, дополучить 20 к.; нечем разговеться. Нас завалили раками и рыбой.
49
31 мая 1886 г.
Московско-Курской ж. д. станция Коренная Пустынь
Дорогая графиня! Весь дом спит: мои часы на столе показывают половину шестого утра, и я хочу воспользоваться временем высказать Вам то, что считаю для себя полезным.
Человек скользит и падает, и улица смеется. Даже Грибоедов это знает и растянул своего Репетилова во весь рост. Но спросите упавшего, который, быть может, сломал руку или ногу: смешно ли ему? У Островского девица, научающая другую светским темам разговоров, говорит: "одна тема: что лучше - женщины или мужчины? а другая: что лучше - иметь и потерять, или ждать и не дождаться?" {1} И театр хохочет. А между тем тут сокрыты самые близкие каждому, существенные вопросы, сводящиеся на двустишие Баратынского:
Или надежду и волнение,
Иль безнадежность и покой {2}.
Только третьего дня вечером, то есть 26 мая, я получил из Курской почтовой конторы Ваше дорогое письмо от 13-го, тогда как бы я должен был получить его 14-го в 11 часов со станции Коренная Пустынь. В этом виновата Ваша прекрасная качеством бумага, представляющая более лота весу и потому подлежащая в губернской конторе штрафу. Но не в штрафе дело, а во времени, необходимом для высылки мне объявления и т. д.
Если я пишу Вам, то, конечно, для того, чтобы говорить правду, так как в подобном случае ложь в устах юноши забавна и смешна, а в устах старика бессмысленна и презренна. Итак, я никогда и не ожидал при Ваших разнообразных занятиях - скорых ответов на мои письма, и впредь их не ожидаю. Совершенно не в том дело. Тем не менее почему-то в последний долгий период Вашего молчания ко мне закралась мысль, что я последним письмом, написанным по душе, без всяких задних мыслей и осторожности, чем-либо заслужил Вашу немилость, и, признаюсь, эта мысль неотвязно меня томила, особливо в одиночестве моих утренних бессонниц. Потерять вдруг такую постоянную и дорогую благосклонность было для меня нестерпимо. Очевидно - я стал искать причины такого горя. Сначала я ничего не мог понять, но мало-помалу я стал понимать, что Вы впали в великую и горестную для меня ошибку. Вы вообразили, что я лично раздут авторским самолюбием и ставлю свой небольшой талант на неподобающий ему пьедестал. Напрасно говорил я себе, что Вы должны лее знать, что этого нет, но ведь мое личное смирение нисколько не мешает мне понимать эту гордыню Музы у Горация, или тем более у Проперция. Ведь эта гордыня совершенно законна: не будь Гомера, не была бы Елена 4000 лет красавицей. - Зато как я счастлив, что мучился понапрасну. Я не могу желать быть Вам неугодным. Это четвероугольный круг. - У Вас опять Кузминские. Передайте им мои сердечные приветствия. Воображаю, как все у Вас жизненно. Я даже вчера написал Вам стихи:
Я не у Вас, я обделен... (см. т. 1).
Зачем Вы упомянули о возможности заглянуть в наше захолустье? Не великодушно так шутить. Марья Петровна относит симпатию Ваших прелестных девиц и милых мальчуганов не к своим заслугам, а к их особенной любезности. Я помню, как я услыхал серебристый гомерический смех в зале, так что подумал, что там что-либо произошло необычайное. Выхожу и вижу, что кто-то поставил плюшевую обезьяну на стеклянный колпак часов, и мальчики это увидали. Ведь это попадаешь в самую душистую <нрзб.>... жизненного цветка. - Меня Марья Петровна на днях привезла на подставных из Грайворонки за 100 верст в Щигры - на выборы гласных, куда меня умоляли принести своих 2 шара. Боже! как это гадко! Вернулся я в жару полуживым. Управляющий писал, что пшеница хороша, хоть я по аналогии писал ему, что она пропала. Теперь я воочию увидал, что я прав, и он сбирается косить ее на сено. Хорошо будет сено! Итак, 4-й год кряду надо сидеть на уменьшенной порции. Крыши выкрасили, ограду оштукатурили, стены дома освежили; а тут наша Анна Андреевна была без нас в лесу и говорит, что караулка подавит людей и ребят. Что же делать? Надо строить новую, светлую и покрыть железом. Что скажет кошелек, в котором действительно денег нет. Пока ничего не читал из обозначенного Вами. Прочту в Москве. Июля 15-го поджидаю Страхова из Крыма. Напомните Льву Николаевичу о великом его почитателе.
Преданный Вам
А. Шеншин.
50
Московско-Курской ж. д. станция Коренная Пустынь.
11-го августа 1886 г.
Дорогая графиня
Софья Андреевна.
Слова Пушкина:
"Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно; чтоб ты мною
Окружена была..." {1} -
я мысленно влагаю в уста Льва Николаевича с обращением ко мне. Действительно, продолжая медленно читать ежедневно его сочинения, мы с женою окружены постоянно его заслуженною славой. Невозможно его избежать. Сколько раз, ложась вечером в постель, я, при заметно увеличивающемся упадке сил, сижу, спустя ноги с кровати, и под влиянием Ивана Ильича {2} думаю: вот, если кто теперь увидит меня, то подумает, что старик задумался над каким-то важным вопросом, тогда как, в сущности, я выбираю более подходящий момент собраться с силами и взбросить свои ноги на тюфяк.
Страхов весьма подробно описал свое пребывание у Вас и все Ваши полевые затеи, но, к сожалению, окончил известием, что Вы себя не совсем хорошо чувствовали. Надеюсь, что в Ваши годы нездоровье не то, что в мои.
Еще сегодня в "Карениной" меня поразила верная мысль, что у мущины есть моменты в жизни, к которым вся предшествующая жизнь есть как бы приготовление (Лев Николаевич под медведем) {3}. Я готов расширить эту мысль, сказавши, что наша будничная жизнь есть приготовление к высоким моментам; но там же прекрасно сказано, что кататься в лодке приятно и красиво, но направлять ее на веслах заботливо и трудно. Показывать Вам свои мозоли от весел я не имею никакого права, а хвастать веселой улыбкой, производимой катанием по реке жизни, не могу, так как никакой улыбки нет, и приходится молчать, потому что "одежды не имам, да вниду в онь" {4}.
Художественное наслаждение, доставляемое произведениями Л. Н., состоит в том, что читатель видит, как в запутанном вязании жизни он ловко и верно подымает на спицы одну петлю за другою. Не беда, если петля иногда расколона спицей или надета навыворот, но они все тут рядком, как бисер, и этим кончается художественная задача. Читателю предоставляется самому довязать чулок по собственной ноге, и вот я, лишенный слабостию зрения возможности работать самобытно, вместо того, чтобы диктовать свои мемуары, думаю надвязывать художественный чулок Льва Николаевича, хотя бы синими нитками. Потрудиться есть над чем; там художественно подняты все петли, из которых слагается человеческая жизнь. Я бы желал слышать совершенно откровенное мнение Ваше насчет подобной мысли.
Дожди совершенно нас залили и едва не лишили окончательно того скудного урожая, о котором и говорить неприлично, зато нас завалили рыбой, раками и чирятами.
Если мне не удастся отыскать для себя интересную умственную работу, для которой глаза не нужны, то положение мое будет в высшей степени плачевно. Нельзя век слушать чтение. Нельзя произвольно сделаться девяностолетним отцом нашего кучера Афанасия, который исправно ест, пьет и спит и ежедневно мимо моих окон с огромнейшей удочкой проходит к реке, но никогда не поймал ни одного пескаря.
По своему обычаю, мы 1-го октября думаем уже быть на Плющихе, где я тотчас же примусь печатать сегодня оконченные "Превращения" Овидия; но когда Вы приметесь за 8-ми рублевое издание Л. Н., мне неизвестно.
Примите и передайте Льву Николаевичу и всем милым Вашим наши общие с женой усердные приветствия.
Искренне преданный Вам А. Шеншин.
Если Татьяна Андреевна еще у Вас, то передайте и ей наши глубокие поклоны и скажите, что в начале ноября я собираюсь в Питер и к ним.
Тургенев когда-то сказал мне истину, которую я часто вспоминаю: что в нашей реальной жизни нигде нет ни черного, ни белого, а всегда бело-черное. Это, по отношению к миру духовному или отвлеченному, я готов добавить так: разум каждого человека имеет способность делать несомненно белый и несомненно черный ящик, как в баллотировочном, но воля человека кладет один и тот же шар направо и налево, отчего шар для кладущего становится несомненно белым или черным, хотя точно такой же шар положен следом идущим в противоположный ящик с одинаковым убеждением касательно его цвета.
51
Московско-Курской ж. д. станция Коренная Пустынь.
<18 сентября 1886 г.>.
Дорогая графиня
Софья Андреевна!
Сегодня первый день, что, опасаясь излишества, я перестал глотать по 20 гран, хинина в день, и чувствую себя лучше. Надолго ли?
Лев Николаевич до того всесторонне окружил частоколом наш умственный русский сад, что, куда бы мы ни пошли, приходится лезть через его забор, что и делаю в настоящем случае. Когда приходится долго катиться по железной дороге, то поневоле замечаешь не только пасущихся по сторонам лошадей, но и перелетающих через дорогу птиц; но когда поезд приближается к концу пути, то, забывая все виденное, инстинктивно хватаешься за мешки, и в мыслях одна дверь на Плющихе, которая все закроет и успокоит. Но когда находишься в пути в первый раз (а мы все проезжаем жизнь в первый раз) и не знаешь, далеко ли еще до Плющихи, тогда нет возможности отделаться от всех требований жизни. Я совершенно согласен со Львом Николаевичем, что вся сущность жизненной заботы в материальном труде и что поэзия и философия не более как роскошь жизни. Но что же делать, когда люди, даже ясно это сознающие, постоянно стремятся посредством мнимой науки привить всему народу эту роскошь, отрывая его тем самым от непосредственного труда? Не значит ли это устроить на доме самый чувствительный флюгер и удивляться, что он так послушен ветру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32