но факт налицо: Ваши редкие письма и окончательное молчание на сборы мои в Ясную Поляну не требуют толкований. Даже в настоящем я предоставил бы времени разгадку неизвестного. Но вежливость, сажая меня между двумя стульями, этого не дозволяет;
Мне нужно написать выехавшему в настоящее время из Питера Страхову несколько слов... адресу в Ясную. Писать тому, кто ...лает читать - невежливо. Писать в дом того, кому постоянно писал, не написавшему самому - невежливо; ибо равняется в переводе на общежительный язык словам: а к тебе писать не хочу. .................... дилеммы, не только еще более невежлив, но и вполне безосновен, то я поневоле впадаю в первый. Давным-давно я постиг слова nil admirari {ничему не удивляться (лат.).}, ибо сознал, что в мире нет ничего без причины, а если таковые есть, то явление неизбежно.
Прошу передать графине Софье Андреевне то неизменное глубокое уважение, которым она постоянно меня исполняла.
Ваш четверть столетия усердно шагавший с вами в ногу
А. Шеншин.
44
28 сентября <1880 г.>. Будановка.
"N'esperez pas faire lever a quelqu'un pour un autre le petit bout du doigt, s'il n'a quelque interet, quelque plaisir a le faire: cela n'est pas et ne sera jamais".
Bentham {*} {1}.
{* "Не надейтесь, что Вам удастся заставить кого-либо пошевелить пальцем ради другого, если он в этом не видит для себя выгоды или удовольствия: этого нет и никогда не будет" (фр.).}
Спасибо, дорогой граф, за отзыв, я только этого и жажду. Мне нужно знать, что Вы прочли мое маранье, - очевидно, для Вас не нужное, но нужное для меня. Слава богу, что я понимаю, с кем - в Вас - имею дело. Дай бог, чтобы меня бранили, как я браню Вас, хотя подчас желал бы Вас укусить. Нужны же Вы мне по той простой причине, что принадлежите к исключениям, ищущим под словами - понятий, тогда как для всех достаточно слова: "_это ныне не в моде_". Я третьего дня вернулся из Воронежа и, признаюсь, устал на чугунках 500 + 500 верст. <...> Сам Воронеж - хорош, лучше Тулы и Орла, берег над широким Воронежем живописно горист и напоминает Киев. Собор громадный, свидетельствующий о совершенном отсутствии в русском человеке архитектурного вкуса, вследствие чего все наши церкви напоминают пять просфир, спеченных крестообразно.
Античный портик, римский купол, татарская мечеть, католический собор, даже индийская пагода имеют кричащий характер, а русская просвирня не выходит из бесформенной кучи. Лучшее, что я видел в Воронеже, - это на монастырском дворе двух журавлей, прекрасно и красиво содержанных, с золотистокрасными бровями, прелестным хвостом и плюмажами и хохолками на голове и ручных до смешного. Зная, что они танцмейстеры, я вызвал их на балет, и они отличились такой резвой грацией, такой прихотью движений, что я залюбовался. В перерывах танцев самец схватил тряпку, подшвырнул ее и, когда она достигла зенита, сам подпрыгнул за ней, распустив крылья, и снова поймал ее на лету. Дай бог, чтобы мой рыжий жеребец вышел такой хороший. Поэтому не сердитесь, когда я Вас всех люблю и хвалю, и не сердитесь, когда браню, а браню за то, что не понимаю, а не потому, что это дурно. Я люблю только то, что прелестно пляшет в журавле, ибо это тайная жизнь, die Sache an sich {вещь в себе (нем.).}, которую для людей знают одни поэты. Поэтому я постоянно повторяю слова поэта Льва Толстого, ибо он писал по-журавлиному, непонятно для себя самого, то есть истинно. Я бы мог написать книжку его афоризмов, печатных и разговорных. Удовольствуюсь указать на ближайшие к делу. Ясно, что как по мере расстояний Будановка уходит, а Москва приходит, пока не придет вся в ущерб первой, так и человек, всецело задавшись предстоящей смертью, совершенно игнорирует жизнь или может игнорировать. Что это может быть с точностью и вероятностью брегета показано в смерти Андрея ("Война и мир"), который не слышит и не видит той, которая столько принесла жертв и для которой он и дышал. Ни один осмысленный человек не усомнится в этой реальной и художественной правде. Раз уже не любит жизни, она для него ничто. Но это не у всех и даже исключение. Великий курфюрст, дед Фридриха Великого, за час до смерти раздавал своих заводских лошадей своим генералам и бранил за дурной выбор. Так, вероятно, буду умирать и я. Я понимаю, что это значит отсрочивать смерть, но ведь и солнце также ее отсрочивает.
В вагоне я купил себе русскую Библию, очень добросовестный и грамотный перевод и хорошее издание в переплете за 4 рубля. У меня не было Библии русской. Читал со вниманием и увидал следующее. Истинное примитивно, непосредственно и потому, будучи, с одной стороны, тайной, с другой -простое откровение. Хранилищем такого откровения является язык, - религия, - и чем они примитивней, тем более истинны, то есть философски. Очевидно, что на простой вопрос, что такое? явился такой же простой ответ: семя. Ответ, который современная биология не изменила и не уяснила. Потому что одно простое верно. А так как семя всему голова, то есть начало всякой жизни, то нельзя его не чтить его семейству. От этого семейного культа не ушла ни одна народность, ни одна самостоятельная религия. Даже у нас осталось поклонение предку, охранителю семейного угла, дышавшему, заплетающему гриву излюбленной лошади, и когда что-либо является страшное, мы говорим, чур меня! то есть щур - пращур меня (защити). То же было и у греков, римлян с их ларами, и еще примитивней в Сирии, где во всяком семействе был свой домашний бог, а у всякого города свой ваал (нарицательно). Поэтому нечего удивляться, что Саваоф признает всех соседних богов, но постоянно толкует о своей ревности к ним и говорит, что те не еврейские боги, а он один еврейский настоящий и потому отдает евреям всех подданных других богов в безотчетное рабство и терзание, как чужаков. Вот на этой-то почве выросло то нравственное учение, над разъяснением сущности которого Вы в настоящее время работаете. Я охрип повторять, что Вы, во-первых, осуществляете мою исконную мысль, что Евангелие есть проповедь полнейшего аскетизма и отрицание жизни, совершенно вопреки церковному учению о противном, а во-вторых, что я наперед уверен, что Ваш труд {2} будет блистательным этого подтверждением. Это я сто раз повторял Страхову.
Но как бы гениально ни было уяснение смысла известной книги, книга остается книгой, а жизнь с миллионами своих неизбежных требований остается жизнью и семя семенем, требующим расцвета и семени. Поэтому отрицание не может быть руководством жизни и ее требований, тем более у человека, существа искусственного, ибо родится наг, без рогов, копыт и подножного корма и требует дубинки на защиту семейства и запасу и т. д. Поэтому я часто повторяю экспромт Толстого: "Вот, Полонский, жена, дети, хлеба нету; ну что! Так нехорошо". Отрицает Андрей. Для него нет обожаемой женщины, зато нет и занесенного над ним ножа. Ему все это все равно. Этого для него уже нет. И это я могу понять. Но чтобы человек мог любить хоть что-нибудь в мире, не только жену, детей, а ну хоть старую рукопись или кофе, и в то же время говорить об отрицании жизни, - этого я не понимаю, потому что это прямое противоречие с исключением одним другого. Или для меня ничего нет, хоть сейчас пропади свет и я сам, или же еще что-то осталось дорогое, в таком случае для дела все равно: человек ли это, или любимая мысль, или ощущенье. Любить - значит расширять свое существо на внешний объект, и почему лучше расширять его на опиум, водку, чем на человека, кошку, гладкий фундамент под оранжереей? Даже дошедший до крайности самоуничижения Христос говорил "Tat twam asi" {"Это ты" (санскр.).} - "люби как самого себя - ибо это единственное мое мерило", "никто же, когда плоть свою возненавиде, но питает и греет ю", и скажи он: "Люби более самого себя", - надо бы навсегда закрыть книгу. Жизнь индивидуума (у Шопенгауэра отдельной вещи) - есть смерть другого. Это закон Дарвина, которого он не выдумал, а который знает всякий, видевший хоть грача на пашне. Поэтому нельзя жить как-то по-новому, - иначе, чем жил Адам, Моисей и индюшка. Меня изумил Ваш вопрос, почему я, зная тщету жизни, не самоубьюсь? Да ведь я же точно так же, если не более, знаю тщету еды и питья. Почему же я ежедневно пью кофе и обедаю. Мое знание, и несомненное, нимало не мешает мне есть. Ем потому, что он (Wille) во мне хочет, а я перевожу и говорю: "я хочу и хочу нимало не <1 нрзб.> чем < 1 нрзб.> тщету моих действий. Не естественно ли спросить, почему тот, для кого жизнь не имеет, как наслажденье, никакой цены, не выпрыгивает из нее вниз, что для него ни крошечки не страшнее. Ничто. Страшно только бытие, то есть жизнь, а не ее отрицание. Отрицание жизни и небытие более чем близнецы. Это одно и то же. Пока не увижу противного, не поверю, чтобы Софья Андреевна не любила Вас или детей своих, потому что вижу, что она за них готова меня укусить. И никогда я не поверю, чтобы она годовым детям шила фраки с андреевской звездой, а взрослым давала соски с сахаром. А каждому, что ему приятно. Марье Петровне - Митрофаньи образки, а мне журавли, и я даже не помышляю тащить ее в журавлиную веру. Равным образом я не могу понять, как можете Вы стать в ту оппозицию, с такими капитальными вещами, как Ваши произведения, которые так высоко оценены мною. А меня не так-то легко подкупить или надуть в этом деле. Если бы я по вражде убил Вас, и тогда бы сказал, что это сокровищница художественных откровений и дай бог, чтобы русское общество доросло до понимания всего там хранящегося. Или Вы шутите, или Вы больны. Тогда, как о Гоголе, сжегшем свои сочинения, надо о Вас жалеть, а не судить. Если же под этой выходкой таится нечто серьезное, тогда я не могу об этом судить, как о великом стихотворении на халдейском языке. Я понимаю тщету мира умом, но не животом, не интуитивно. Но понять интуитивно и жить - этого я и у Шопенгауэра в 4-й книге, невзирая на красноречие, не понял. Он приводит пример уморившего себя принципиально - голодом. Я не отрицаю факта; но объясняю его тем, что боевой крючок соскочил и часы перестали бить. Это болезнь, а не нормальное состояние. Страхов прислал последнюю корректуру со словом: "Конец". Следовательно, жду одно: лист предисловий и затем - готово {3}. Страхов советует мне, чтобы понять Вашу точку зрения, дойти до отчаяния - испытал и это. Все лето доходил до отчаяния от дождей и теперь дохожу до отчаяния: кирпич неудачен, известка не готова, котельщики на дворе и толку нет. Все шиворот-навыворот - до отчаяния, а крючок все-таки не соскакивает.
За границу, кажется, до марта не поеду. Чувствую, что зимой не по силам. Знаю, что на длинное мое марание Вы скажете, это все не туда, не к делу. Жизнь - наслаждение в лишении, в страдании. Но для козявки и Наполеона страдание - страж на рубеже, который не надо переходить. А Вы меня туда суете. Шопенгауэр, по словам Борисова, входит наконец в большую моду в германских университетах. Слава богу. До глухого весть дошла. Наши общие усердные приветствия графине. Зимой заеду в Ясную. Пожалуйста, хоть изредка вспоминайте строчкой.
Будьте здоровы и не сердитесь.
Ваш А. Шеншин {4}.
45
18 октября <1880 г.>. Будановка.
Дорогой граф!
Что я ни на йоту не переставал любить и чтить Вас, доказывает мое последнее письмо к Страхову. Марья Петровна, дай бог ей здоровья, ввиду скуки предпраздничных визитов решила на этот раз не ехать в Москву раньше 24 декабря. Зная, что Страхов приезжает к Вам на праздники, я думал встретиться с ним у Вас денька на два, а затем проехать вместе с ним в Питер, что в его сообществе мне, старику, не будет так тяжело. При этом я хотел прочесть графине Софье Андреевне начало моего перевода из "Фауста", чтобы знать, продолжать или нет. Надеюсь, что вы оба позволите мне доставить себе этот праздник. <...>
Вчерашнее письмо Ваше читал и перечитывал со вниманием и заслужил замечание жены: "Что это ты так думаешь долго?" И затрудняюсь отвечать на него, не зная, с чего начать. Вы одним почерком изгоняете все умственные авторитеты, всех представителей и светочей мысли и вслед за тем обращаетесь к мысли и цитуете авторитеты. Этого мало, цитуя свои авторитеты, Вы без всякого права придаете словам их смысл, которого они никогда иметь не могли. Вот почему Шопенгауэр называет трансцендентальную философию Канта снятием катаракты с глаз человечества, рядом с которым не подвергшиеся этой операции остаются во врожденном детстве реализма и материализма. Кант жил не далее как за сто лет назад и произвел над нами, то есть Вами и мной, эту операцию, а наша голова так устроена, что мы можем забывать исторические факты, но действительное знание, например, математика, утрачивается только с жизнью. Только с помощью открытия Канта центр тяжести мира извне перешел в мозговой узел и получил там свои качества. До тех пор это было немыслимо. Стоя на этой современной почве, Вы вдруг вкладываете в уста неоплатоника несвойственный ему смысл речи, переведя его ????? даже не словом _разум_, а разумение. Для него бог был монотеистическим богом, в честь которого и велись все христианские доктрины и изменения, то есть, по словам же основателя, пополнения монотеистетического закона. Ему как философу нужно было сказать, откуда взялся мир, и он говорит, что бог был разум, ибо для того - чтобы не наделать чепухи, надо разум. И разум был для этого у бога. Заметьте при этом, что _разум_ может служить философским основанием, - началом, - ибо он сила, - словом, вещь, тогда как разумение есть состояние, а не вещь сама в себе, как огонь - вещь, а горение - состояние, которое само неминуемо и властно указывает на свою причину, тогда как у вещи, у факта можно о том и не добиваться. Я особенно на Ijto указываю, так как в философии введение новых терминов без объяснений ведет слушателя к прямому непониманию. Если у Вашего разумения не то же отношение к разуму, как у горения к огню, то я его не понимаю и не знаю, что оно такое. Извините, если не понял непривычного термина. Но постараюсь на полпути понять его. Это запросто intelligentia по отношению к своему отцу intellect'у, под которым подразумевается вся анимально-умственная жизнь и который, невзирая на достижение в человеке вершины, - все-таки беден и беспомощен до крайности и едва хватает ему, голорожденному без копыт и рогов, на сохранение своего рода. При этом интеллект нимало не отличается от других явлений этого мира тем, что главное, его корень бессознателен и навеки человеку неведом. Равным образом по всему ряду существ он ярко отделен от воли и не имеет с нею ничего общего, и смешивать их можно, только преднамеренно избегая, как Вы справедливо говорили, света познания, - вопреки ежеминутного опыта, главного руководителя разума, к которому мы теперь обращаемся по Вашему же приглашению к ?????. Этот ????? неумолим и не подвержен никаким влияниям или _прямо_, или не прямо. Сделка невозможна, тогда как воля может сдаться на его резоны и подставлять ему мотивы. За то и на то она совершенная дура, да еще по природе злая, так как ей нужно пожирать из самосохранения. А пожираемому неприятно, нехорошо, _зло_, и поэтому искони эта воля прослыла (по справедливости) злой волей, прирожденной, - первородной, то есть наследственной. Пока у человека, то есть интеллекта, не было предмета познания - не было опыта, он никоим образом не мог знать добра и зла. Надо было испытать боль - зло - непосредственно, чтобы назвать его. Надо было древо познания, а с тем и стыд, совесть, раздвоение познания с волей. Нельзя, ничего не видавши и не испытавши, познавать. Что? Испытавши сам зло и благо, холод и тепло, нужно было по аналогии, окольным путем догадаться, что это и другому зло, а это не так было легко, когда такой ум, как Спиноза, отвергал боль у животных, хотя собака от кнута перед ним выла. На этой точке познание уже начало подставлять ненасытной воле мотивы, объясняя, что если тебе зло, то и другому (не забудь: зло), поэтому ты ешь, только не чужое, а то твое благо несомненное будет ему несомненным злом, которого ты так боишься. Здесь граница - Рубикон. На этом зиждется общество, государство. Дальнейшее ни для кого не обязательно. Я совершенно согласен, что познание приводит воле (во избежание авторитетов я нигде не заикаюсь о мировой воле Шопенгауэра, а говорю о знакомой, своей) и такой аргумент. Хотя то, чего ты постоянно алкаешь, для тебя несомненное благо, но это благо пока не достигнуто - ergo непрочно. Но твое чувство раздвоения при соделании неправ<ого> вечно для тебя от колыбели до могилы - и если ты в детстве зло оскорбил отца или мать, это будешь зло помнить до конца дней. Выбирай! Не знаю, можно ли любить разумение; но знаю наверное, что с разумными аргументами можно обращаться только к разуму, но не к воле непосредственно. Она дура и факт. И на основании этого факта меня яблоками не угощайте, ибо меня тошнит от их запаха. Тут философия бессильна. Я даже не допускаю мысли, чтобы кому-либо в голову пришло приказывать моей сокровенной воле, в отличие от моих явных дел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Мне нужно написать выехавшему в настоящее время из Питера Страхову несколько слов... адресу в Ясную. Писать тому, кто ...лает читать - невежливо. Писать в дом того, кому постоянно писал, не написавшему самому - невежливо; ибо равняется в переводе на общежительный язык словам: а к тебе писать не хочу. .................... дилеммы, не только еще более невежлив, но и вполне безосновен, то я поневоле впадаю в первый. Давным-давно я постиг слова nil admirari {ничему не удивляться (лат.).}, ибо сознал, что в мире нет ничего без причины, а если таковые есть, то явление неизбежно.
Прошу передать графине Софье Андреевне то неизменное глубокое уважение, которым она постоянно меня исполняла.
Ваш четверть столетия усердно шагавший с вами в ногу
А. Шеншин.
44
28 сентября <1880 г.>. Будановка.
"N'esperez pas faire lever a quelqu'un pour un autre le petit bout du doigt, s'il n'a quelque interet, quelque plaisir a le faire: cela n'est pas et ne sera jamais".
Bentham {*} {1}.
{* "Не надейтесь, что Вам удастся заставить кого-либо пошевелить пальцем ради другого, если он в этом не видит для себя выгоды или удовольствия: этого нет и никогда не будет" (фр.).}
Спасибо, дорогой граф, за отзыв, я только этого и жажду. Мне нужно знать, что Вы прочли мое маранье, - очевидно, для Вас не нужное, но нужное для меня. Слава богу, что я понимаю, с кем - в Вас - имею дело. Дай бог, чтобы меня бранили, как я браню Вас, хотя подчас желал бы Вас укусить. Нужны же Вы мне по той простой причине, что принадлежите к исключениям, ищущим под словами - понятий, тогда как для всех достаточно слова: "_это ныне не в моде_". Я третьего дня вернулся из Воронежа и, признаюсь, устал на чугунках 500 + 500 верст. <...> Сам Воронеж - хорош, лучше Тулы и Орла, берег над широким Воронежем живописно горист и напоминает Киев. Собор громадный, свидетельствующий о совершенном отсутствии в русском человеке архитектурного вкуса, вследствие чего все наши церкви напоминают пять просфир, спеченных крестообразно.
Античный портик, римский купол, татарская мечеть, католический собор, даже индийская пагода имеют кричащий характер, а русская просвирня не выходит из бесформенной кучи. Лучшее, что я видел в Воронеже, - это на монастырском дворе двух журавлей, прекрасно и красиво содержанных, с золотистокрасными бровями, прелестным хвостом и плюмажами и хохолками на голове и ручных до смешного. Зная, что они танцмейстеры, я вызвал их на балет, и они отличились такой резвой грацией, такой прихотью движений, что я залюбовался. В перерывах танцев самец схватил тряпку, подшвырнул ее и, когда она достигла зенита, сам подпрыгнул за ней, распустив крылья, и снова поймал ее на лету. Дай бог, чтобы мой рыжий жеребец вышел такой хороший. Поэтому не сердитесь, когда я Вас всех люблю и хвалю, и не сердитесь, когда браню, а браню за то, что не понимаю, а не потому, что это дурно. Я люблю только то, что прелестно пляшет в журавле, ибо это тайная жизнь, die Sache an sich {вещь в себе (нем.).}, которую для людей знают одни поэты. Поэтому я постоянно повторяю слова поэта Льва Толстого, ибо он писал по-журавлиному, непонятно для себя самого, то есть истинно. Я бы мог написать книжку его афоризмов, печатных и разговорных. Удовольствуюсь указать на ближайшие к делу. Ясно, что как по мере расстояний Будановка уходит, а Москва приходит, пока не придет вся в ущерб первой, так и человек, всецело задавшись предстоящей смертью, совершенно игнорирует жизнь или может игнорировать. Что это может быть с точностью и вероятностью брегета показано в смерти Андрея ("Война и мир"), который не слышит и не видит той, которая столько принесла жертв и для которой он и дышал. Ни один осмысленный человек не усомнится в этой реальной и художественной правде. Раз уже не любит жизни, она для него ничто. Но это не у всех и даже исключение. Великий курфюрст, дед Фридриха Великого, за час до смерти раздавал своих заводских лошадей своим генералам и бранил за дурной выбор. Так, вероятно, буду умирать и я. Я понимаю, что это значит отсрочивать смерть, но ведь и солнце также ее отсрочивает.
В вагоне я купил себе русскую Библию, очень добросовестный и грамотный перевод и хорошее издание в переплете за 4 рубля. У меня не было Библии русской. Читал со вниманием и увидал следующее. Истинное примитивно, непосредственно и потому, будучи, с одной стороны, тайной, с другой -простое откровение. Хранилищем такого откровения является язык, - религия, - и чем они примитивней, тем более истинны, то есть философски. Очевидно, что на простой вопрос, что такое? явился такой же простой ответ: семя. Ответ, который современная биология не изменила и не уяснила. Потому что одно простое верно. А так как семя всему голова, то есть начало всякой жизни, то нельзя его не чтить его семейству. От этого семейного культа не ушла ни одна народность, ни одна самостоятельная религия. Даже у нас осталось поклонение предку, охранителю семейного угла, дышавшему, заплетающему гриву излюбленной лошади, и когда что-либо является страшное, мы говорим, чур меня! то есть щур - пращур меня (защити). То же было и у греков, римлян с их ларами, и еще примитивней в Сирии, где во всяком семействе был свой домашний бог, а у всякого города свой ваал (нарицательно). Поэтому нечего удивляться, что Саваоф признает всех соседних богов, но постоянно толкует о своей ревности к ним и говорит, что те не еврейские боги, а он один еврейский настоящий и потому отдает евреям всех подданных других богов в безотчетное рабство и терзание, как чужаков. Вот на этой-то почве выросло то нравственное учение, над разъяснением сущности которого Вы в настоящее время работаете. Я охрип повторять, что Вы, во-первых, осуществляете мою исконную мысль, что Евангелие есть проповедь полнейшего аскетизма и отрицание жизни, совершенно вопреки церковному учению о противном, а во-вторых, что я наперед уверен, что Ваш труд {2} будет блистательным этого подтверждением. Это я сто раз повторял Страхову.
Но как бы гениально ни было уяснение смысла известной книги, книга остается книгой, а жизнь с миллионами своих неизбежных требований остается жизнью и семя семенем, требующим расцвета и семени. Поэтому отрицание не может быть руководством жизни и ее требований, тем более у человека, существа искусственного, ибо родится наг, без рогов, копыт и подножного корма и требует дубинки на защиту семейства и запасу и т. д. Поэтому я часто повторяю экспромт Толстого: "Вот, Полонский, жена, дети, хлеба нету; ну что! Так нехорошо". Отрицает Андрей. Для него нет обожаемой женщины, зато нет и занесенного над ним ножа. Ему все это все равно. Этого для него уже нет. И это я могу понять. Но чтобы человек мог любить хоть что-нибудь в мире, не только жену, детей, а ну хоть старую рукопись или кофе, и в то же время говорить об отрицании жизни, - этого я не понимаю, потому что это прямое противоречие с исключением одним другого. Или для меня ничего нет, хоть сейчас пропади свет и я сам, или же еще что-то осталось дорогое, в таком случае для дела все равно: человек ли это, или любимая мысль, или ощущенье. Любить - значит расширять свое существо на внешний объект, и почему лучше расширять его на опиум, водку, чем на человека, кошку, гладкий фундамент под оранжереей? Даже дошедший до крайности самоуничижения Христос говорил "Tat twam asi" {"Это ты" (санскр.).} - "люби как самого себя - ибо это единственное мое мерило", "никто же, когда плоть свою возненавиде, но питает и греет ю", и скажи он: "Люби более самого себя", - надо бы навсегда закрыть книгу. Жизнь индивидуума (у Шопенгауэра отдельной вещи) - есть смерть другого. Это закон Дарвина, которого он не выдумал, а который знает всякий, видевший хоть грача на пашне. Поэтому нельзя жить как-то по-новому, - иначе, чем жил Адам, Моисей и индюшка. Меня изумил Ваш вопрос, почему я, зная тщету жизни, не самоубьюсь? Да ведь я же точно так же, если не более, знаю тщету еды и питья. Почему же я ежедневно пью кофе и обедаю. Мое знание, и несомненное, нимало не мешает мне есть. Ем потому, что он (Wille) во мне хочет, а я перевожу и говорю: "я хочу и хочу нимало не <1 нрзб.> чем < 1 нрзб.> тщету моих действий. Не естественно ли спросить, почему тот, для кого жизнь не имеет, как наслажденье, никакой цены, не выпрыгивает из нее вниз, что для него ни крошечки не страшнее. Ничто. Страшно только бытие, то есть жизнь, а не ее отрицание. Отрицание жизни и небытие более чем близнецы. Это одно и то же. Пока не увижу противного, не поверю, чтобы Софья Андреевна не любила Вас или детей своих, потому что вижу, что она за них готова меня укусить. И никогда я не поверю, чтобы она годовым детям шила фраки с андреевской звездой, а взрослым давала соски с сахаром. А каждому, что ему приятно. Марье Петровне - Митрофаньи образки, а мне журавли, и я даже не помышляю тащить ее в журавлиную веру. Равным образом я не могу понять, как можете Вы стать в ту оппозицию, с такими капитальными вещами, как Ваши произведения, которые так высоко оценены мною. А меня не так-то легко подкупить или надуть в этом деле. Если бы я по вражде убил Вас, и тогда бы сказал, что это сокровищница художественных откровений и дай бог, чтобы русское общество доросло до понимания всего там хранящегося. Или Вы шутите, или Вы больны. Тогда, как о Гоголе, сжегшем свои сочинения, надо о Вас жалеть, а не судить. Если же под этой выходкой таится нечто серьезное, тогда я не могу об этом судить, как о великом стихотворении на халдейском языке. Я понимаю тщету мира умом, но не животом, не интуитивно. Но понять интуитивно и жить - этого я и у Шопенгауэра в 4-й книге, невзирая на красноречие, не понял. Он приводит пример уморившего себя принципиально - голодом. Я не отрицаю факта; но объясняю его тем, что боевой крючок соскочил и часы перестали бить. Это болезнь, а не нормальное состояние. Страхов прислал последнюю корректуру со словом: "Конец". Следовательно, жду одно: лист предисловий и затем - готово {3}. Страхов советует мне, чтобы понять Вашу точку зрения, дойти до отчаяния - испытал и это. Все лето доходил до отчаяния от дождей и теперь дохожу до отчаяния: кирпич неудачен, известка не готова, котельщики на дворе и толку нет. Все шиворот-навыворот - до отчаяния, а крючок все-таки не соскакивает.
За границу, кажется, до марта не поеду. Чувствую, что зимой не по силам. Знаю, что на длинное мое марание Вы скажете, это все не туда, не к делу. Жизнь - наслаждение в лишении, в страдании. Но для козявки и Наполеона страдание - страж на рубеже, который не надо переходить. А Вы меня туда суете. Шопенгауэр, по словам Борисова, входит наконец в большую моду в германских университетах. Слава богу. До глухого весть дошла. Наши общие усердные приветствия графине. Зимой заеду в Ясную. Пожалуйста, хоть изредка вспоминайте строчкой.
Будьте здоровы и не сердитесь.
Ваш А. Шеншин {4}.
45
18 октября <1880 г.>. Будановка.
Дорогой граф!
Что я ни на йоту не переставал любить и чтить Вас, доказывает мое последнее письмо к Страхову. Марья Петровна, дай бог ей здоровья, ввиду скуки предпраздничных визитов решила на этот раз не ехать в Москву раньше 24 декабря. Зная, что Страхов приезжает к Вам на праздники, я думал встретиться с ним у Вас денька на два, а затем проехать вместе с ним в Питер, что в его сообществе мне, старику, не будет так тяжело. При этом я хотел прочесть графине Софье Андреевне начало моего перевода из "Фауста", чтобы знать, продолжать или нет. Надеюсь, что вы оба позволите мне доставить себе этот праздник. <...>
Вчерашнее письмо Ваше читал и перечитывал со вниманием и заслужил замечание жены: "Что это ты так думаешь долго?" И затрудняюсь отвечать на него, не зная, с чего начать. Вы одним почерком изгоняете все умственные авторитеты, всех представителей и светочей мысли и вслед за тем обращаетесь к мысли и цитуете авторитеты. Этого мало, цитуя свои авторитеты, Вы без всякого права придаете словам их смысл, которого они никогда иметь не могли. Вот почему Шопенгауэр называет трансцендентальную философию Канта снятием катаракты с глаз человечества, рядом с которым не подвергшиеся этой операции остаются во врожденном детстве реализма и материализма. Кант жил не далее как за сто лет назад и произвел над нами, то есть Вами и мной, эту операцию, а наша голова так устроена, что мы можем забывать исторические факты, но действительное знание, например, математика, утрачивается только с жизнью. Только с помощью открытия Канта центр тяжести мира извне перешел в мозговой узел и получил там свои качества. До тех пор это было немыслимо. Стоя на этой современной почве, Вы вдруг вкладываете в уста неоплатоника несвойственный ему смысл речи, переведя его ????? даже не словом _разум_, а разумение. Для него бог был монотеистическим богом, в честь которого и велись все христианские доктрины и изменения, то есть, по словам же основателя, пополнения монотеистетического закона. Ему как философу нужно было сказать, откуда взялся мир, и он говорит, что бог был разум, ибо для того - чтобы не наделать чепухи, надо разум. И разум был для этого у бога. Заметьте при этом, что _разум_ может служить философским основанием, - началом, - ибо он сила, - словом, вещь, тогда как разумение есть состояние, а не вещь сама в себе, как огонь - вещь, а горение - состояние, которое само неминуемо и властно указывает на свою причину, тогда как у вещи, у факта можно о том и не добиваться. Я особенно на Ijto указываю, так как в философии введение новых терминов без объяснений ведет слушателя к прямому непониманию. Если у Вашего разумения не то же отношение к разуму, как у горения к огню, то я его не понимаю и не знаю, что оно такое. Извините, если не понял непривычного термина. Но постараюсь на полпути понять его. Это запросто intelligentia по отношению к своему отцу intellect'у, под которым подразумевается вся анимально-умственная жизнь и который, невзирая на достижение в человеке вершины, - все-таки беден и беспомощен до крайности и едва хватает ему, голорожденному без копыт и рогов, на сохранение своего рода. При этом интеллект нимало не отличается от других явлений этого мира тем, что главное, его корень бессознателен и навеки человеку неведом. Равным образом по всему ряду существ он ярко отделен от воли и не имеет с нею ничего общего, и смешивать их можно, только преднамеренно избегая, как Вы справедливо говорили, света познания, - вопреки ежеминутного опыта, главного руководителя разума, к которому мы теперь обращаемся по Вашему же приглашению к ?????. Этот ????? неумолим и не подвержен никаким влияниям или _прямо_, или не прямо. Сделка невозможна, тогда как воля может сдаться на его резоны и подставлять ему мотивы. За то и на то она совершенная дура, да еще по природе злая, так как ей нужно пожирать из самосохранения. А пожираемому неприятно, нехорошо, _зло_, и поэтому искони эта воля прослыла (по справедливости) злой волей, прирожденной, - первородной, то есть наследственной. Пока у человека, то есть интеллекта, не было предмета познания - не было опыта, он никоим образом не мог знать добра и зла. Надо было испытать боль - зло - непосредственно, чтобы назвать его. Надо было древо познания, а с тем и стыд, совесть, раздвоение познания с волей. Нельзя, ничего не видавши и не испытавши, познавать. Что? Испытавши сам зло и благо, холод и тепло, нужно было по аналогии, окольным путем догадаться, что это и другому зло, а это не так было легко, когда такой ум, как Спиноза, отвергал боль у животных, хотя собака от кнута перед ним выла. На этой точке познание уже начало подставлять ненасытной воле мотивы, объясняя, что если тебе зло, то и другому (не забудь: зло), поэтому ты ешь, только не чужое, а то твое благо несомненное будет ему несомненным злом, которого ты так боишься. Здесь граница - Рубикон. На этом зиждется общество, государство. Дальнейшее ни для кого не обязательно. Я совершенно согласен, что познание приводит воле (во избежание авторитетов я нигде не заикаюсь о мировой воле Шопенгауэра, а говорю о знакомой, своей) и такой аргумент. Хотя то, чего ты постоянно алкаешь, для тебя несомненное благо, но это благо пока не достигнуто - ergo непрочно. Но твое чувство раздвоения при соделании неправ<ого> вечно для тебя от колыбели до могилы - и если ты в детстве зло оскорбил отца или мать, это будешь зло помнить до конца дней. Выбирай! Не знаю, можно ли любить разумение; но знаю наверное, что с разумными аргументами можно обращаться только к разуму, но не к воле непосредственно. Она дура и факт. И на основании этого факта меня яблоками не угощайте, ибо меня тошнит от их запаха. Тут философия бессильна. Я даже не допускаю мысли, чтобы кому-либо в голову пришло приказывать моей сокровенной воле, в отличие от моих явных дел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32