Все должно быть готово к вечеру. За вещами заедет посыльный.
Милая бумага, я правильно сделала, что не поведала тебе подробности нашей спонтанной страсти тем замечательным полднем. Так вот – забыть, закрасить те строки белой краской и написать поверх то же самое, только в три раза толще и жирнее. В тот раз я летала, этой ночью улетела и могла не вернуться. Зверь, животное, мастодонт! Вот только глаза холодные и трезвые. Жуткие глаза, бездонные глаза, страшные глаза! И я хотела за него замуж, то есть хочу? А не замерзну одним прекрасным жарким днем? Кажется, я переоценила силу своей глупости и недооценила авантюризм Ивана. И, по-моему, я не такая дура, как обо мне думали соседи, во всяком случае, трезвомыслия во мне гораздо больше, чем представляется на первый взгляд. Тебя, милая тетрадь, я возьму с собой в круиз, капитан будет вести свой судовой журнал, я – свой. Все, спать! Завтра уходим. Тяжелый денек предстоит.
Новизна + приятная усталость + шок
В лучшие свои времена я знавала в свете нескольких дам, коим подобное мероприятие, безусловно, пошло бы на пользу гораздо больше, чем мне. У них десяток-другой килограммов просто просился вон с необъятной талии, я же… на несчетных милях пути подрастеряла те элегантные телеса, что приводили в восторг мужское население нашего дома, подсохла, истончилась и превратилась в перевитую веревку. Вот только грудь решительно отказалась усыхать и распирает на мне, тощей, будто швабра, моряцкую куртку как опара. К тому же и зад под морским костюмом стал играть так, как не играл до сих пор. Казалось бы, куда мне против прежней, однако даже дед-капитан сделал Ивану одобрительный жест. Впрочем, как показала жизнь, к себе я слишком пристрастна и в данном случае склонна положиться на мнение мужчин. Милая бумага, я красивая?
Капитан ведет яхту, руководствуясь навигационной линзой, которая всегда показывает на север, а также обозначает пройденный путь, силу ветра и скорость течения. Мужчины говорят о каких-то микродаймонах и упорядоченных колебаниях корпускул в газе флогистоне, а я полагаю, волшебство, не иначе. Обычно мы идем вечером и ночью, днем яхта стоит, и мы с Иваном предаемся разнузданному ничегонеделанию. Обломок запросто берет меня на руки, бросает в море и ныряет следом. Плаваем голышом, а дед-капитан смотрит на нас мечтательным взглядом и предается воспоминаниям. Все понятно, когда-то и он был молодым.
Идем вдоль кольца островов, иногда заходим в порты и высаживаемся на берег. День провели на острове Котрику, где выращивают виноград для мадеры, столь любимой Иваном. Виноград тут зреет круглый год, урожай собирают с интервалом в месяц, и мы попали в самый разгар. Иван повел туда-сюда хитрым взглядом и живо пристроил меня к давильному чану. Виноград давят, милая бумага, голыми ногами в огромном чане, подобрав юбки повыше. На берег я сошла одетой в традиционное дамское платье, дабы не шокировать местную пасторальную публику, посему юбку в чане пришлось задрать чуть не до бедер во избежание брызг. Виноградный сок с одежды уходит очень неохотно, да почти не уходит, вот и приходится беречься, и, между прочим, я ничем не уступаю тутошним виноградным принцессам! То-то местные виноградари все глаза проглядели, косясь на мои ноги. Иван только холодно усмехался, глядя на их окосевшие лица. Милая бумага, а я красивая!
На острове Ифидис мы пробыли два дня. Иван потащил меня в горы, туда, где расстилаются необозримые пастбища, а несметные отары овец и коз являют собой такую же привычную деталь пейзажа, как туман, который непонятно откуда берется и непонятно куда уходит. На мулах мы поднялись в самое поднебесье, в селение, что приютилось на крохотном пятачке у подножия настоящих скалистых гор. Удивительные вещи происходят с погодой! Стоило въехать в ущелье, как нас отрезало от привычной жизни будто ножом. Минуту назад жарко светило солнце, словно нехотя колыхался знойный воздух, но, похоже, духу ущелья до всего остального мира не было никакого дела. Порядки тут он установил свои. Я плотнее закуталась в покрывало, подняла голову в небо, затянутое тучами, и обреченно улыбнулась. «Все это ненадолго и скоро пройдет, всего лишь погодное сумасшествие в отдельно взятом ущелье, – убеждала я себя. – Просто это такое волшебство. Эка невидаль!» А вскоре и вовсе перестала обращать внимание на хмурое небо, благо было чем занять глаза.
В селении Иван быстро договорился о постое на два дня. Мы расположились в просторном деревянном доме, и наутро обломок пообещал показать диво дивное. Деревенские кровати – суть нечто неописуемое! Огромные, непоколебимые, ножками им служат мощные столбы толщиной с Иванову голень, подушки – перьевые, перины – пуховые, и ко всему запах дерева, сносящий голову напрочь. А еще ты всю ночь дышишь ароматом полевого разнотравья и утром вовсе не удивляешься тому, что снились цветы.
С первыми петухами обломок сдернул меня, сонную, с кровати и куда-то понес на руках прямо в одеяле. Только-только занималась заря, справа и слева что-то мелодично позвякивало, пронзительная утренняя свежесть кусала за руки и ноги, и спросонок я порывалась встать и открыть дверь – все казалось, что кто-то терзает дверной колокольчик. Однако нега пересилила, и я в дреме лишь опасливо высунула нос наружу и под одеялом знобливо поежилась.
– Пришли, – шепотом пророкотал обломок и легонько меня встряхнул.
Пуховый конверт развернулся, и я осталась с миром один на один, причем в одной лишь тонкой ночной сорочке. Впору было завизжать от утренней сырости и прохлады. Но от того, что увидела, желание по-бабьи голосить вмиг пропало. Я послушно сползла с Ивановых рук, босиком встала в росяные травы, сама подхватила одеяло и робко выглянула за край обрыва. Еще не взошло солнце, небо лишь чуть просветлело на востоке, все кругом было серым-серо, но внизу, под ногами, серебристо-ртутные, тонкие, как нежнейший батист, полупрозрачные, плыли облака. Те первые, невысокие облака, что приходятся младшими братьями огромным клубам белой ваты высоко в небе. От восторга хотелось криком кричать, громким настолько же, насколько невыразимой, неописуемой предстала мне картина утра в горах, но я лишь пугливо прошептала:
– Фанес всеблагой, какая красотища!
Иван стоял где-то сзади и сбоку и молча усмехался.
В просвет между холмами заглянуло солнце. И тут же все кругом вспыхнуло, роса на травах заблистала, как драгоценный камень, облака, подсвеченные оранжево-золотым, заиграли, и я въяве узрела дымчатый солнечный луч, огладивший мне лицо. В тот же миг где-то недалеко, прямо из воздуха, из клуба мутного вихря выткался огненный зверь. Низко пригнув кудлатую голову, позевывая, стегая себя хвостом по бокам, зверюга лениво трусил вниз по лучу, а там, куда упиралась солнечная дорожка, ничего не подозревая, паслось стадо овец с пастухом во главе и здоровенной овчаркой. И надо было закричать, да что-то горло пережало, я лишь сипела и жалко кряхтела. Зверь мерцал и струился, будто нагретый воздух, апельсиново-лимонные языки пламени гуляли по нему, будто волны длинной шерсти под сильным ветром, и никто… никто не видел его, кроме меня. Сейчас падет одна из овец, или пастух скоропостижно скончается, или волчья стая в мгновение ока растерзает овчарку и с быстротой молнии уйдет обратно в лесистое нагорье. Зверь не убивает сам, он лишь «поднимает» жертву, и с той отчего-то приключается несчастный случай. Душу, покидающую тело, солнечная тварь ловит на лету, не давая ей подняться высоко, я слышу, как лязгают чудовищные челюсти, и за мгновение все бывает кончено. Пастуха объявят умершим от разрыва сердца (что-то напугало беднягу), падеж отдельно взятой овцы спишут на божье предзнаменование, гибель собаки – на неизбежные потери (волки-де размножились). Тут меня «отпустило». Я сбросила пуховое одеяло и стремглав бросилась вниз по откосу, с пугающей быстротой набирая скорость, да при том орала так, что, наверное, переполошила всю округу. Зверь неторопливо трусил по лучу, злобно на меня косясь, но не сделал даже попытки ускорить шаг. Они никогда не торопятся и никогда не обгоняют. Что должно случиться – то случится; иногда мне кажется, что они так же неспешно механистичны, как и солнце, их породившее. Может быть, мне не стоит вмешиваться? Не так ли неумолимо провидение, отмеряющее каждому по делам его? Но я дура и делаю то, что делаю.
Пастух в крайнем изумлении вытаращился на меня, пес выбежал вперед и, расставив лапы, вздыбил на загривке шерсть, стадо развернулось ко мне тылом. Пастух? Или собака? Нет, все-таки пастух. Рискуя в качестве благодарности за спасение получить в горло вершковые зубы, я снесла мальчишку наземь, и в следующее мгновение что-то тяжелое ухнуло на траву чуть дальше нас, даже земля вздрогнула.
– Тихо, малыш, тихо! – тяжело шептал Иван, стиснув необъятную шею волкодава пальцами, крепкими, как плотницкие клещи. – С хозяином все в порядке. Все в порядке.
Солнечный хищник, лениво оскалившись, повел в мою сторону горящим взглядом, соскочил с луча и затрусил в долину, ни разу не сбившись с рыси. Я опередила его на считаные секунды, жертвой должен был стать именно мальчишка-пастушок. А Иван чутьем, отточенным за время охоты на торгов, мгновенно понял, чем все это пахнет, и сорвался вниз лишь мгновением позже меня. Если бы не он, мои деньки окончились бы в клыках волкодава. Такому человека перекусить – раз плюнуть. Пес сдавленно рычал, но, умело придавленный тяжелой тушей обломка, лишь вхолостую щелкал страшными зубами.
– Отойди от пастушка! – скомандовал Иван.
Я отпустила испуганного парнишку, и тот, взлохмаченный, мгновенно взвился на ноги, дико вращая глазами.
– Теперь отзови собаку! Отзови собаку! – внятно отчеканил обломок. – Эвисса соскользнула с обрыва и не смогла вовремя остановиться! Не смогла вовремя остановиться! Отзови пса!
Парнишка пришел в себя. За ошейник оттащил пса и голосом успокоил страшного волкодава. Иван помог мне подняться и, ни слова не говоря, увлек за собой в деревню.
– Я правда сорвалась с обрыва, – буркнула по дороге. – Не смогла остановиться и снесла паренька.
Люди не верят в то, чего не видят. Я, конечно, могу рассказывать о солнечных тварях, но всю правдоподобность моих баек сведет на нет репутация ненормальной дуры, которая время от времени бросается на прохожих, толкается и дерется. Иван не мог не слышать этих сплетен обо мне, поверит ли он россказням о солнечных зверях? Доказать их существование мне нечем, и я предпочла промолчать. До самой деревни мы не сказали друг другу ни слова. Кажется, Иван мне не поверил, во всяком случае, вопросов не задавал. Не-э-эт, обломок гораздо проницательнее, чем хочет казаться.
С легкой душой поставлю против этого утверждения свою дурацкую жизнь.
Удивление + отчаяние
Далее мы оставили следы на островах Псифео и Заховорнас. Помянутые острова – симпатичные куски суши с живописными лагунами, будто специально созданными для отдыха и купания: пальмы, водопады, нежнейшая лазурь моря, ломаная береговая линия. С радостью отметила для себя полное отсутствие признаков цивилизации. Даже не предполагала, что размеренная и упорядоченная жизнь светской дамы со временем так утомляет. На островах нет ни малейшего намека на светскую жизнь Столбового-и-Звездного, на скоростную железную дорогу, на суетную жизнь и прочие радости просвещенного общества. Обломок, ты гораздо более прозорлив, чем хочешь казаться.
Мадерас. Тут проходит ежегодная выставка мадеры. Не думала, что подобные мероприятия посещают столь высокопоставленные особы, как принцы крови. С замиранием сердечным узрела в одном из выставочных павильонов Ромаса с многочисленной охраной. И самое странное: встретившись с нами, Фридрих скривил губы и – еще малость – обнажил бы клыки, как давешний волкодав. На то Иван лишь усмехнулся и, обняв меня за плечи, увлек дальше.
– Вы знакомы?
– Да. – Обломок нехорошо ухмыльнулся, но от подробностей воздержался.
Но я не была бы дурой, если бы не сложила два и два. Государь внезапно восстал после болезни как раз в тот момент, когда провалилась попытка захватить императорский дворец. По странному стечению обстоятельств аккурат на следующий же день Ивана, «побывавшего в камнедробилке», подвез к самому дому Диего Оломедас. Уж он-то как пить дать был в самом центре той заварушки, и, по слухам, к ней приложили руки мятежные принцы.
– Все простить не может? – с самым невинным видом осведомилась я. – До чего же злопамятная фамилия!
Иван резко остановился, круто развернулся ко мне и несколько мгновений смотрел прямо в глаза. Милая бумага, не сказать, что я пережила самые неприятные секунды своей жизни, но мало что в жизни буду вспоминать с большим нежеланием. В душу нисходит холодок, и тебе мерещится то, чего нет на самом деле. Я живо представила, как сжимается пудовый кулак и после короткого хода с хрустом врезается в мой наглый подбородок, следствием чего является панихида, последний путь и последний приют в топке острова Погребального. Но Иван лишь холодно ухмыльнулся и потащил меня дальше.
С острова мы ушли, разжившись ящиком пиникейской мадеры. Разжившись или обогатившись, как правильно, милая бумага?
Не спалось мне звездной ночью. Гора свежих впечатлений придавила душу, и та изошлась в непонятном томлении. Я вышла на палубу, улыбнулась Николайе – нашему капитану, стоявшему как памятник в рубке у штурвала, и присела на носовой кнехт, подложив под себя моток бечевы. Сколь долго высидела – не помню, однако сердце вдруг зашлось так, будто я с ровного места неожиданно слетела в обрыв. К горлу подкатило, нутро вымерзло. Я стала озираться вокруг, а Николайе вольно или невольно лишь усилил мое дурнотное состояние. Он вдруг помрачнел, перестал улыбаться, приложил к глазам бинокль и что-то долго высматривал вдалеке. Наконец оставил бинокль, беззвучно выругался и резко переложил штурвал влево. Я будто ужаленная подскочила с кнехта, ринулась к рубке и в проеме столкнулась с обломком, который полуодетым выскочил из кубрика. Вопрос мы задали дважды, но один:
– В чем дело?
Вместо ответа старик вытянул руку куда-то вправо; там по правому борту мерцали в темноте несколько огоньков. Понять, что это и как далеко, пока не представлялось возможным, но штормовое состояние духа капитана передалось и мне. Иван оставался мрачновато-холодным.
– Сколько их?
– Один корабль, но и того хватит за глаза. – Николайе скривился. – Горят носовые и кормовые огни. Носовых три, расположены венчиком. Дело плохо, это пираты.
И тут я задала самый дурацкий вопрос, какой только может измыслить женская голова:
– Что им от нас нужно?
– Пожелать спокойной ночи, – усмехнулся Иван и передернул челюстью. – Будь готова ко всему.
Уйти не удалось. И впрямь же, как с руганью твердил наш капитан, – что такое двадцать узлов против тридцати? Нас настигли самое большее через час. Теперь я уже могу писать, руки не трясутся, а душа пребывает в относительном успокоении, но тогда… Сомневаюсь, что смогла бы написать хоть слово, даже будь у меня время и желание вести дневниковые записи. Всеми силами старалась вести себя спокойно, но могу поручиться только за то, что не орала дурным голосом и не требовала сейчас же доставить меня на берег. Все прочее остается на моей совести, хотя обломок на расспросы отмалчивается и усмехается.
Пираты подошли с правого борта, выкинули абордажные багры (увы, не помогли изощренные маневры Николайе) и намертво приклеились к нашей яхте. Их огромный, черный бот казался черным коршуном рядом с нашей изящной «Эскипой», таким же хищным и неумолимым. А когда разбойники, точно бобы из стручка, посыпались на палубу «Эскипы», на их боте вспыхнуло несколько фонарей-рефлекторов – и мы, ослепленные, оказались против целой толпы. Трое против толпы – минус я минус старый Николайе, что упал под ударами почти сразу же…
Да, все же я недооценила Ивана и переоценила собственную дурость. Не так мощен мне казался обломок и не так глубок. Но первое, о чем я подумала, когда двое пиратов упали справа и слева от меня: и я хотела это приручить? Головы обоих оказались вскрыты, точно кокосовые орехи, упавшие с пальмы на камень, – превратились в куски кости, жижу и ошметки волос.
По-моему, время потекло иначе в том месте, где находился Иван, а пространство искривилось и зримо потяжелело. Нас разделяла всего пара метров, но оттуда тянуло такой тяжестью, что мне показалось, будто вернулся позавчерашний шторм и вочеловечился в здоровенного обломка. Таким же восторгом пополам с ужасом оказывается напоена душа, когда воочию ощущаешь неистовство ветров, громов и молний. Сейчас ветер, громы и молнии звались просто – Иван; стихия швыряла разбойников по всей палубе и ревела так, что в ступоре замирали даже пираты, не то что я, дура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Милая бумага, я правильно сделала, что не поведала тебе подробности нашей спонтанной страсти тем замечательным полднем. Так вот – забыть, закрасить те строки белой краской и написать поверх то же самое, только в три раза толще и жирнее. В тот раз я летала, этой ночью улетела и могла не вернуться. Зверь, животное, мастодонт! Вот только глаза холодные и трезвые. Жуткие глаза, бездонные глаза, страшные глаза! И я хотела за него замуж, то есть хочу? А не замерзну одним прекрасным жарким днем? Кажется, я переоценила силу своей глупости и недооценила авантюризм Ивана. И, по-моему, я не такая дура, как обо мне думали соседи, во всяком случае, трезвомыслия во мне гораздо больше, чем представляется на первый взгляд. Тебя, милая тетрадь, я возьму с собой в круиз, капитан будет вести свой судовой журнал, я – свой. Все, спать! Завтра уходим. Тяжелый денек предстоит.
Новизна + приятная усталость + шок
В лучшие свои времена я знавала в свете нескольких дам, коим подобное мероприятие, безусловно, пошло бы на пользу гораздо больше, чем мне. У них десяток-другой килограммов просто просился вон с необъятной талии, я же… на несчетных милях пути подрастеряла те элегантные телеса, что приводили в восторг мужское население нашего дома, подсохла, истончилась и превратилась в перевитую веревку. Вот только грудь решительно отказалась усыхать и распирает на мне, тощей, будто швабра, моряцкую куртку как опара. К тому же и зад под морским костюмом стал играть так, как не играл до сих пор. Казалось бы, куда мне против прежней, однако даже дед-капитан сделал Ивану одобрительный жест. Впрочем, как показала жизнь, к себе я слишком пристрастна и в данном случае склонна положиться на мнение мужчин. Милая бумага, я красивая?
Капитан ведет яхту, руководствуясь навигационной линзой, которая всегда показывает на север, а также обозначает пройденный путь, силу ветра и скорость течения. Мужчины говорят о каких-то микродаймонах и упорядоченных колебаниях корпускул в газе флогистоне, а я полагаю, волшебство, не иначе. Обычно мы идем вечером и ночью, днем яхта стоит, и мы с Иваном предаемся разнузданному ничегонеделанию. Обломок запросто берет меня на руки, бросает в море и ныряет следом. Плаваем голышом, а дед-капитан смотрит на нас мечтательным взглядом и предается воспоминаниям. Все понятно, когда-то и он был молодым.
Идем вдоль кольца островов, иногда заходим в порты и высаживаемся на берег. День провели на острове Котрику, где выращивают виноград для мадеры, столь любимой Иваном. Виноград тут зреет круглый год, урожай собирают с интервалом в месяц, и мы попали в самый разгар. Иван повел туда-сюда хитрым взглядом и живо пристроил меня к давильному чану. Виноград давят, милая бумага, голыми ногами в огромном чане, подобрав юбки повыше. На берег я сошла одетой в традиционное дамское платье, дабы не шокировать местную пасторальную публику, посему юбку в чане пришлось задрать чуть не до бедер во избежание брызг. Виноградный сок с одежды уходит очень неохотно, да почти не уходит, вот и приходится беречься, и, между прочим, я ничем не уступаю тутошним виноградным принцессам! То-то местные виноградари все глаза проглядели, косясь на мои ноги. Иван только холодно усмехался, глядя на их окосевшие лица. Милая бумага, а я красивая!
На острове Ифидис мы пробыли два дня. Иван потащил меня в горы, туда, где расстилаются необозримые пастбища, а несметные отары овец и коз являют собой такую же привычную деталь пейзажа, как туман, который непонятно откуда берется и непонятно куда уходит. На мулах мы поднялись в самое поднебесье, в селение, что приютилось на крохотном пятачке у подножия настоящих скалистых гор. Удивительные вещи происходят с погодой! Стоило въехать в ущелье, как нас отрезало от привычной жизни будто ножом. Минуту назад жарко светило солнце, словно нехотя колыхался знойный воздух, но, похоже, духу ущелья до всего остального мира не было никакого дела. Порядки тут он установил свои. Я плотнее закуталась в покрывало, подняла голову в небо, затянутое тучами, и обреченно улыбнулась. «Все это ненадолго и скоро пройдет, всего лишь погодное сумасшествие в отдельно взятом ущелье, – убеждала я себя. – Просто это такое волшебство. Эка невидаль!» А вскоре и вовсе перестала обращать внимание на хмурое небо, благо было чем занять глаза.
В селении Иван быстро договорился о постое на два дня. Мы расположились в просторном деревянном доме, и наутро обломок пообещал показать диво дивное. Деревенские кровати – суть нечто неописуемое! Огромные, непоколебимые, ножками им служат мощные столбы толщиной с Иванову голень, подушки – перьевые, перины – пуховые, и ко всему запах дерева, сносящий голову напрочь. А еще ты всю ночь дышишь ароматом полевого разнотравья и утром вовсе не удивляешься тому, что снились цветы.
С первыми петухами обломок сдернул меня, сонную, с кровати и куда-то понес на руках прямо в одеяле. Только-только занималась заря, справа и слева что-то мелодично позвякивало, пронзительная утренняя свежесть кусала за руки и ноги, и спросонок я порывалась встать и открыть дверь – все казалось, что кто-то терзает дверной колокольчик. Однако нега пересилила, и я в дреме лишь опасливо высунула нос наружу и под одеялом знобливо поежилась.
– Пришли, – шепотом пророкотал обломок и легонько меня встряхнул.
Пуховый конверт развернулся, и я осталась с миром один на один, причем в одной лишь тонкой ночной сорочке. Впору было завизжать от утренней сырости и прохлады. Но от того, что увидела, желание по-бабьи голосить вмиг пропало. Я послушно сползла с Ивановых рук, босиком встала в росяные травы, сама подхватила одеяло и робко выглянула за край обрыва. Еще не взошло солнце, небо лишь чуть просветлело на востоке, все кругом было серым-серо, но внизу, под ногами, серебристо-ртутные, тонкие, как нежнейший батист, полупрозрачные, плыли облака. Те первые, невысокие облака, что приходятся младшими братьями огромным клубам белой ваты высоко в небе. От восторга хотелось криком кричать, громким настолько же, насколько невыразимой, неописуемой предстала мне картина утра в горах, но я лишь пугливо прошептала:
– Фанес всеблагой, какая красотища!
Иван стоял где-то сзади и сбоку и молча усмехался.
В просвет между холмами заглянуло солнце. И тут же все кругом вспыхнуло, роса на травах заблистала, как драгоценный камень, облака, подсвеченные оранжево-золотым, заиграли, и я въяве узрела дымчатый солнечный луч, огладивший мне лицо. В тот же миг где-то недалеко, прямо из воздуха, из клуба мутного вихря выткался огненный зверь. Низко пригнув кудлатую голову, позевывая, стегая себя хвостом по бокам, зверюга лениво трусил вниз по лучу, а там, куда упиралась солнечная дорожка, ничего не подозревая, паслось стадо овец с пастухом во главе и здоровенной овчаркой. И надо было закричать, да что-то горло пережало, я лишь сипела и жалко кряхтела. Зверь мерцал и струился, будто нагретый воздух, апельсиново-лимонные языки пламени гуляли по нему, будто волны длинной шерсти под сильным ветром, и никто… никто не видел его, кроме меня. Сейчас падет одна из овец, или пастух скоропостижно скончается, или волчья стая в мгновение ока растерзает овчарку и с быстротой молнии уйдет обратно в лесистое нагорье. Зверь не убивает сам, он лишь «поднимает» жертву, и с той отчего-то приключается несчастный случай. Душу, покидающую тело, солнечная тварь ловит на лету, не давая ей подняться высоко, я слышу, как лязгают чудовищные челюсти, и за мгновение все бывает кончено. Пастуха объявят умершим от разрыва сердца (что-то напугало беднягу), падеж отдельно взятой овцы спишут на божье предзнаменование, гибель собаки – на неизбежные потери (волки-де размножились). Тут меня «отпустило». Я сбросила пуховое одеяло и стремглав бросилась вниз по откосу, с пугающей быстротой набирая скорость, да при том орала так, что, наверное, переполошила всю округу. Зверь неторопливо трусил по лучу, злобно на меня косясь, но не сделал даже попытки ускорить шаг. Они никогда не торопятся и никогда не обгоняют. Что должно случиться – то случится; иногда мне кажется, что они так же неспешно механистичны, как и солнце, их породившее. Может быть, мне не стоит вмешиваться? Не так ли неумолимо провидение, отмеряющее каждому по делам его? Но я дура и делаю то, что делаю.
Пастух в крайнем изумлении вытаращился на меня, пес выбежал вперед и, расставив лапы, вздыбил на загривке шерсть, стадо развернулось ко мне тылом. Пастух? Или собака? Нет, все-таки пастух. Рискуя в качестве благодарности за спасение получить в горло вершковые зубы, я снесла мальчишку наземь, и в следующее мгновение что-то тяжелое ухнуло на траву чуть дальше нас, даже земля вздрогнула.
– Тихо, малыш, тихо! – тяжело шептал Иван, стиснув необъятную шею волкодава пальцами, крепкими, как плотницкие клещи. – С хозяином все в порядке. Все в порядке.
Солнечный хищник, лениво оскалившись, повел в мою сторону горящим взглядом, соскочил с луча и затрусил в долину, ни разу не сбившись с рыси. Я опередила его на считаные секунды, жертвой должен был стать именно мальчишка-пастушок. А Иван чутьем, отточенным за время охоты на торгов, мгновенно понял, чем все это пахнет, и сорвался вниз лишь мгновением позже меня. Если бы не он, мои деньки окончились бы в клыках волкодава. Такому человека перекусить – раз плюнуть. Пес сдавленно рычал, но, умело придавленный тяжелой тушей обломка, лишь вхолостую щелкал страшными зубами.
– Отойди от пастушка! – скомандовал Иван.
Я отпустила испуганного парнишку, и тот, взлохмаченный, мгновенно взвился на ноги, дико вращая глазами.
– Теперь отзови собаку! Отзови собаку! – внятно отчеканил обломок. – Эвисса соскользнула с обрыва и не смогла вовремя остановиться! Не смогла вовремя остановиться! Отзови пса!
Парнишка пришел в себя. За ошейник оттащил пса и голосом успокоил страшного волкодава. Иван помог мне подняться и, ни слова не говоря, увлек за собой в деревню.
– Я правда сорвалась с обрыва, – буркнула по дороге. – Не смогла остановиться и снесла паренька.
Люди не верят в то, чего не видят. Я, конечно, могу рассказывать о солнечных тварях, но всю правдоподобность моих баек сведет на нет репутация ненормальной дуры, которая время от времени бросается на прохожих, толкается и дерется. Иван не мог не слышать этих сплетен обо мне, поверит ли он россказням о солнечных зверях? Доказать их существование мне нечем, и я предпочла промолчать. До самой деревни мы не сказали друг другу ни слова. Кажется, Иван мне не поверил, во всяком случае, вопросов не задавал. Не-э-эт, обломок гораздо проницательнее, чем хочет казаться.
С легкой душой поставлю против этого утверждения свою дурацкую жизнь.
Удивление + отчаяние
Далее мы оставили следы на островах Псифео и Заховорнас. Помянутые острова – симпатичные куски суши с живописными лагунами, будто специально созданными для отдыха и купания: пальмы, водопады, нежнейшая лазурь моря, ломаная береговая линия. С радостью отметила для себя полное отсутствие признаков цивилизации. Даже не предполагала, что размеренная и упорядоченная жизнь светской дамы со временем так утомляет. На островах нет ни малейшего намека на светскую жизнь Столбового-и-Звездного, на скоростную железную дорогу, на суетную жизнь и прочие радости просвещенного общества. Обломок, ты гораздо более прозорлив, чем хочешь казаться.
Мадерас. Тут проходит ежегодная выставка мадеры. Не думала, что подобные мероприятия посещают столь высокопоставленные особы, как принцы крови. С замиранием сердечным узрела в одном из выставочных павильонов Ромаса с многочисленной охраной. И самое странное: встретившись с нами, Фридрих скривил губы и – еще малость – обнажил бы клыки, как давешний волкодав. На то Иван лишь усмехнулся и, обняв меня за плечи, увлек дальше.
– Вы знакомы?
– Да. – Обломок нехорошо ухмыльнулся, но от подробностей воздержался.
Но я не была бы дурой, если бы не сложила два и два. Государь внезапно восстал после болезни как раз в тот момент, когда провалилась попытка захватить императорский дворец. По странному стечению обстоятельств аккурат на следующий же день Ивана, «побывавшего в камнедробилке», подвез к самому дому Диего Оломедас. Уж он-то как пить дать был в самом центре той заварушки, и, по слухам, к ней приложили руки мятежные принцы.
– Все простить не может? – с самым невинным видом осведомилась я. – До чего же злопамятная фамилия!
Иван резко остановился, круто развернулся ко мне и несколько мгновений смотрел прямо в глаза. Милая бумага, не сказать, что я пережила самые неприятные секунды своей жизни, но мало что в жизни буду вспоминать с большим нежеланием. В душу нисходит холодок, и тебе мерещится то, чего нет на самом деле. Я живо представила, как сжимается пудовый кулак и после короткого хода с хрустом врезается в мой наглый подбородок, следствием чего является панихида, последний путь и последний приют в топке острова Погребального. Но Иван лишь холодно ухмыльнулся и потащил меня дальше.
С острова мы ушли, разжившись ящиком пиникейской мадеры. Разжившись или обогатившись, как правильно, милая бумага?
Не спалось мне звездной ночью. Гора свежих впечатлений придавила душу, и та изошлась в непонятном томлении. Я вышла на палубу, улыбнулась Николайе – нашему капитану, стоявшему как памятник в рубке у штурвала, и присела на носовой кнехт, подложив под себя моток бечевы. Сколь долго высидела – не помню, однако сердце вдруг зашлось так, будто я с ровного места неожиданно слетела в обрыв. К горлу подкатило, нутро вымерзло. Я стала озираться вокруг, а Николайе вольно или невольно лишь усилил мое дурнотное состояние. Он вдруг помрачнел, перестал улыбаться, приложил к глазам бинокль и что-то долго высматривал вдалеке. Наконец оставил бинокль, беззвучно выругался и резко переложил штурвал влево. Я будто ужаленная подскочила с кнехта, ринулась к рубке и в проеме столкнулась с обломком, который полуодетым выскочил из кубрика. Вопрос мы задали дважды, но один:
– В чем дело?
Вместо ответа старик вытянул руку куда-то вправо; там по правому борту мерцали в темноте несколько огоньков. Понять, что это и как далеко, пока не представлялось возможным, но штормовое состояние духа капитана передалось и мне. Иван оставался мрачновато-холодным.
– Сколько их?
– Один корабль, но и того хватит за глаза. – Николайе скривился. – Горят носовые и кормовые огни. Носовых три, расположены венчиком. Дело плохо, это пираты.
И тут я задала самый дурацкий вопрос, какой только может измыслить женская голова:
– Что им от нас нужно?
– Пожелать спокойной ночи, – усмехнулся Иван и передернул челюстью. – Будь готова ко всему.
Уйти не удалось. И впрямь же, как с руганью твердил наш капитан, – что такое двадцать узлов против тридцати? Нас настигли самое большее через час. Теперь я уже могу писать, руки не трясутся, а душа пребывает в относительном успокоении, но тогда… Сомневаюсь, что смогла бы написать хоть слово, даже будь у меня время и желание вести дневниковые записи. Всеми силами старалась вести себя спокойно, но могу поручиться только за то, что не орала дурным голосом и не требовала сейчас же доставить меня на берег. Все прочее остается на моей совести, хотя обломок на расспросы отмалчивается и усмехается.
Пираты подошли с правого борта, выкинули абордажные багры (увы, не помогли изощренные маневры Николайе) и намертво приклеились к нашей яхте. Их огромный, черный бот казался черным коршуном рядом с нашей изящной «Эскипой», таким же хищным и неумолимым. А когда разбойники, точно бобы из стручка, посыпались на палубу «Эскипы», на их боте вспыхнуло несколько фонарей-рефлекторов – и мы, ослепленные, оказались против целой толпы. Трое против толпы – минус я минус старый Николайе, что упал под ударами почти сразу же…
Да, все же я недооценила Ивана и переоценила собственную дурость. Не так мощен мне казался обломок и не так глубок. Но первое, о чем я подумала, когда двое пиратов упали справа и слева от меня: и я хотела это приручить? Головы обоих оказались вскрыты, точно кокосовые орехи, упавшие с пальмы на камень, – превратились в куски кости, жижу и ошметки волос.
По-моему, время потекло иначе в том месте, где находился Иван, а пространство искривилось и зримо потяжелело. Нас разделяла всего пара метров, но оттуда тянуло такой тяжестью, что мне показалось, будто вернулся позавчерашний шторм и вочеловечился в здоровенного обломка. Таким же восторгом пополам с ужасом оказывается напоена душа, когда воочию ощущаешь неистовство ветров, громов и молний. Сейчас ветер, громы и молнии звались просто – Иван; стихия швыряла разбойников по всей палубе и ревела так, что в ступоре замирали даже пираты, не то что я, дура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52