Рядовые участники церемонии начали по одному приближаться к наружным стенам святилища. Там правое плечо каждого щедро обливалось свежевыдавленным соком, звучало короткое звучное напутствие на неведомом языке. Причастившиеся, выплясывая кто во что горазд, отходили в сторонку. Собравшись всемером, переплетались пальцами, смыкались орошенными соком плечами – точь-в-точь дольки апельсина, – образуя тесно сбитые ячейки. Свободными руками охватывали впередистоящих за грудь, притягивали к себе крепко, все крепче и крепче, вдавливаясь, вминаясь друг в друга – чреслами, животами, спинами и грудями, – пока не превращались в удивительный многорукий и многоногий человеческий клубок, который, став поистине «едина плоть», принимался яростно ласкать самое себя. Семерки лаймитов постепенно соединялись в сплошную цепь, образующую живое кольцо вокруг святилища.
Стоны, хриплый смех и сбивчивое дыхание массовой оргии становились все громче и неистовей. Состав групп был различным, встречались даже однополые, и Ивану сделалось невыносимо гадко. Он наморщил нос, подавил яростное желание выругаться и отвернулся. Мандариновые деревца на фоне первых звезд выглядели куда более привлекательно, чем свихнувшиеся лимонады.
– Да смотри же ты, имяхранитель! – дернул его за руку тяжело дышащий Виктор. – Начинается!
Он нехотя оборотился.
Кольцо, напоминающее огромную омерзительную гусеницу или морское иглокожее, состоящее из десятков сегментов, пыхтящее множеством горячих устьиц, шевелящее сотнями щупиков, целенаправленно замыкалось. «Гусеница» поглощала все новые лаймитские клубки и оттого короткими толчками удлинялась, росла, будто бы стремясь поскорее впиться жадным ртом в собственный хвост. В трепетании слипшихся тел стал проступать ритм – так же как и в какофонии звуков, складывающихся постепенно в завораживающую мелодию. Начальная неспешная торжественность церемонии нарушилась совершенно. Старшие жрецы более не ждали рассеченных фруктов от гиссерва, хватали их сами из невесть откуда появившихся корзин, раздирали пальцами и зубами и метались, втирая без разбору в торсы и лица лаймитов – куда придется.
Возбуждение передалось зрителям. Несколько человек, завороженных страстным действием сильнее остальных, срывая одежду, ринулись к лимонадам. Бешено заработали дубинки охранников. Генерал Топтыгин хватал обезумевших людей в охапку и швырял назад. Кто-то силился выбраться прочь и не мог протиснуться сквозь уплотнившуюся толпу; кто-то плакал навзрыд. Повсеместно вспыхивали и тут же угасали короткие нелепые потасовки. Близ помоста кого-то мучительно рвало. Вик, поддавшись общему психозу, дернул ворот, сделал движение вперед, но был остановлен беспощадной пощечиной Люции. Он безвольно опустился на корточки и тихонько, совсем по-детски, захныкал.
Просвет в кольце почти исчез. Через мгновение его заполнили собою двенадцать старших жрецов, обошедшихся без соединения в клубки. Почти неуловимое движение… и они поглощены единым махом. Прозвучал слитный вздох. Кольцо дрогнуло, по нему пробежала волна всплеснувших рук. Полторы тысячи ножек задвигались. «Гусеница» пришла в движение, все быстрее и быстрее разгоняя невообразимый лаймитский хоровод вокруг святилища.
Надрывно вскрикнув, Валентин обеими руками сдернул с чресл Лео Тростина шаль и дико ударил ногой в обнажившуюся промежность. Лео пошатнулся, болезненно скрючился, с запозданием обнимая бедра. Выпавший из его руки Вешний Нож сейчас же оказался подхваченным юношей.
Разводя клинки в стороны, Валентин двинулся наружу.
Он остановился в проеме внутренней стены, торжественно развернулся лицом к центру святилища и коснулся остриями камней. Фонари враз погасли, превратились в чадно коптящие огоньки. Валентин начал вполголоса, сбивчивым речитативом говорить. Слов было не разобрать, кроме одного, которое повторялось чаще других, короткого и трескучего – как будто совсем не сложного, однако такого, что повторить его Иван не взялся бы.
– Не-эт! – с отчаянием взвыл Лео и пополз к юноше, протягивая руку. – Нет, не смей, не смей! Ты не можешь!..
Валентин, не прекращая говорить, ждал его приближения.
Иван внезапно понял, что сейчас обязательно произойдет. Страшное, невозможное – произойдет. Он сорвался с места, походя откинул охранника, но и сам вдруг оказался сбитым с ног. Вскочил – и снова упал; звезды из глаз полетели веером.
Он встал на колени.
На него накатила густая, душная волна, состоящая из запахов человеческого пота, половой секреции, пыли, апельсинового сока и еще чего-то едкого, кислого. Он услышал совокупный топот множества ступней и звук дыхания множества глоток. Перед глазами летела нескончаемая череда испачканных голых ног. Невероятная лаймитская тысяченожка не желала пропускать его к своему гнезду, где скоро должна была вылупиться долгожданная кладка. Его попросту отбрасывало от этой безумной, чудовищной карусели, как отбрасывает от разогнавшегося точильного круга мелкие предметы. И попробуй-ка прижмись! Он посмотрел на саднящие ладони. Кожа была ободрана. Жгло лоб и щеку, слезился и закрывался левый глаз. Подбородок тупо ныл, точно его долго и со вкусом, без излишней жестокости, но и без пощады били свинчаткой.
Даже самый закаленный металл не способен устоять перед наждаком.
Иван выпрямился во весь немалый рост, заранее понимая, что уже опоздал.
Он не ошибся. Лео Тростина, удачливого торговца оружием, толстяка-жизнелюба, умелого рассказчика, игрока и выпивохи, больше не существовало. Его тело лежало подле ног Валентина и выглядело так, будто его растоптал бык.
Валентин возвышался над ним, как молочно-белое фарфоровое изваяние. Безмолвное, недвижимое, прекрасное и жуткое одновременно. Длинные волосы раскинулись над головой короной, поднятые ветром пряди напоминали витые шпили. Шаль влажно облепила стройные ноги; золотые кисти с шипением искрили. Клеванги по-прежнему касались жалами стен. Камни стен раскалились, потрескивали от страшного жара, шли трещинами и постреливали мелкими осколками; краска вздулась пузырями. Кое-где поднимались струйки дыма. Растущая вблизи стен трава потемнела и скукожилась.
Но Валентину, как и лаймитам, жар был нипочем. Они перестали быть людьми.
Аринцы безупречным обывательским нюхом почуяли, что карнавал, неожиданно обернувшись публичной казнью, грозит перейти в кровавое действо с их непосредственным участием, и поспешно рассеивались. И молчаливыми при этом их не назвал бы даже глухой. Охранники, вмиг растерявшие недавнюю удаль, стягивались к Топтыгину. Но и он, несмотря на звание-прозвище генерала, похоже, слабо представлял, как быть дальше.
Подошла Люция. От влажного, в розовых разводах носового платка, который она держала у лица, явственно припахивало вином. Иван вспомнил о круглой плоской фляжке, взятой старухой в дорогу, и ему тотчас нестерпимо захотелось промочить горло. Необязательно вином, хотя бы водой. Он сглотнул, поискал глазами мальчишку. Не нашел. Не хватало еще чего-то. Ах да, куртки с мечами. Иван решительно не помнил, когда умудрился выронить сверток.
– Где Вик? – спросил он.
– Отправила к бричке вместе с вашими саблями. Ему тут не место.
– Ага, правильно, – сказал Иван. – Детям здесь вообще не место. Ну почему мы…
– Кончайте болтать, имяхранитель, – оборвав его, повелительно сказала старуха. – Идите туда, внутрь. Заберите моего внука, пока он не натворил еще чего-нибудь. – У нее вдруг сел голос.
– Сударыня, прошу, не тревожьтесь, – сказал Иван, взяв ее за руку. Добавил уверенно: – Я его вытащу. Только как мне туда попасть? И главное… понимаете, мальчик, похоже, слегка не в себе. В трансе, вооруженный… Короче говоря, – прекратил он юлить, – на что я имею право?
– Абсолютно на все, – сухо сказала Люция.
– На ВСЕ? – переспросил Иван. – То есть…
– Да, да, если не будет другого выхода. Топтыгин! – неожиданно громко гаркнула она. – Поди сюда. Да не один, дурак! Возьми еще вон того здоровяка. Ты, павиан, отдай свой намордник Ивану. И не сметь мне перечить, животное! Надевайте, надевайте, имяхранитель, не мешкайте.
Рожа павиана влажно блестела. Надо полагать, вспотел от усердия, когда лупцевал аринцев. Иван брезгливо принял тяжелую, промокшую насквозь маску.
– Зачем она мне?
– Проклятье! – взорвалась архэвисса. – Вы что, действительно совсем ничего не понимаете? Для чего, по-вашему, у этих работничков морды под повязками спрятаны? На светильники посмотрите внимательно. Принюхайтесь, наконец. Да мы же в гигантской опиекурильне!
Ага, сказал себе Иван. Выходит, ларчик открывается просто, секрет мы сами выдумали. Ой не знаю, не знаю. Конечно, опийными парами можно объяснить многое. Многое, но далеко не все. Потому что эффективность наркотических курений на открытом воздухе близка к нулевой… а воистину сверхъестественный бег лаймитской карусели объяснить невозможно вообще ничем. Вообще. Самое малое, треть лимонадов движется спиной вперед. И это почти что со скоростью призового скакуна! Нет, как хотите, но без вмешательства запредельных сил тут явно не обошлось, селезенкой чую. А стало быть, и впрямь нужно поспешать – мальчишка, того и гляди, угодит в еще большую беду. Иные боги, хоть и вполне лучезарные с виду, оказываются на деле самыми настоящими бесами, черными, как колодцы преисподней.
И была уже принесена кровавая жертва.
Он молча напялил повязку на лицо.
– Генерал! И ты, павиан, – скомандовала Люция, – руки в замок! Живо, живо! Ну поднатужьтесь. Сейчас вы перебросите имяхранителя через… через это. Расстарайтесь, и я вас не обижу.
– Мне может понадобиться дубинка.
– Топтыгин, – требовательно сказала архэвисса.
– Матушка!.. – встревожился тот. – Ты что ж это? Под монастырь меня… Лицензии ведь лишат! На каторгу в два счета… Нет, невозможно никак.
– Повсюду одни кретины, – сказала Люция устало. – Лицензии ты уже лишился, неужели не понятно? Горожане своих синяков тебе сто лет не простят. Зачем же еще со мной ссориться?
Топтыгин колебался; его рожа из красной превратилась в совсем уж багровую.
– Сударыня, а вы наведите на павиана пистоль, – посоветовал Иван. – Цельте в глаз. Дубинку придется отдать, спасая здоровье подчиненного. Так, генерал?
– Ясное дело! – с видимым облегчением согласился тот.
Вопреки ожиданиям внутри святилища оказалось совсем не жарко. От камней веяло прохладой, свежей и благоуханной. Иван осмотрелся, понимая, впрочем, что глазам верить нельзя совершенно. И, наверное, не только глазам. Это следовало учитывать.
Лаймитский хоровод, через который семь с избытком пудов его живого веса были переброшены охранниками поразительно легко, успел из гигантской многоножки превратиться в толстый, как двухсотведерная бочка, замкнутый водяной жгут. В колоссальный бублик из туго свитых бурливых струй, несущихся вкруг капища. Наперегонки со струями, по бокам и над ними мчались стаи серебряных летучих рыбок с карикатурными человеческими рожицами. В унисон разевались алые ротики, закатывались глазки. Слышался тонкий свист воздуха, рассекаемого голубыми плавниками и хвостами, и сладкозвучное пение а капелла хора мальчиков. Поверх этой поющей мелюзги, восседая на могучих плечах крылатого красномордого морского змея, чьи бакенбарды походили на приплюснутые детские валеночки, а нос – на орлиный клюв, гордо парила барракуда с лицом архэвиссы Комнин. В плавнике она сжимала двузубую острогу.
– Галлюцинации становятся все разнообразнее, – пробурчал Иван, после чего стянул бесполезную маску, утерся рукавом и отплевался: маска была обильно пропитана изнутри чем-то отвратительно клейким, вроде горохового киселя.
Затем он отыскал взглядом Валентина.
Юноша сохранял прежнюю величественно-неподвижную позу с разведенными в стороны руками, запрокинутой головой и царственно реющим венцом волос. Губы его беззвучно шевелились, глаза скрывались полуопущенными веками. О присутствии Ивана он, очевидно, не догадывался. Проще всего было обойти его сейчас со спины, тюкнуть легонько по затылку, забрать сомлевшего в охапку… но поступить так имяхранителю почему-то хотелось меньше всего. И даже сама мысль об этом вызывала чувство крайней ненависти к самому себе.
«Ужели это ты, о честь моя?» – хмыкнул Иван и полез через стену.
…Возле опрокинутого наземь золотого блюда нашлось штук пять апельсинов. Иван, ощутивший новый приступ жажды, смолотил их в один присест. Подивился странному горьковатому вкусу… испугался было: болван, вдруг они отравлены?.. В следующий миг, когда внезапно потемнело в глазах, испугался уже по-настоящему… а потом прозрел.
Стены были вовсе не по бедро – до неба. И не из камня – из цветочных лепестков. Небо, рыжее, зернистое, состоящее из мириадов ровненьких икринок (в каждой дергался готовый проклюнуться шустрый малек), висело совсем близко, палкой добросишь, – и прогнулось вниз, наподобие неопрятно раздутого брюха с вывалившимся пупом посредине. Пуповина истекала медово-тягучей струйкой. Подвижный, почти живой ее хвостик, шаловливо завитый спиралью, нацелился точно на макушку Валентина. По бокам от юноши вздымались неохватные деревья, уходящие кронами к небосводу. Там, где в серебристо-зеленую бархатную кору деревьев впились клеванги, из бугристых наплывов смолы выглядывали узкие звериные мордочки вроде ласочьих. Розовые язычки ласок быстро облизывали кривые лезвия. С силой выбрызгивала игольно-тонкая струйка крови, пораненные язычки прятались и вновь появлялись; все повторялось. У ног мальчишки валялся жирно лоснящийся черный спрут с отрубленными щупальцами. Щупальца подергивались, свивались кольцами, точно хвосты придавленных каблуком червей. Из-под туши натекла огромная желтовато-гнойная лужа. На поверхности плавал одинокий цветочный лепесток.
– А, – без выражения сказал Валентин, увидев Ивана, – это ты, чего-то там хранитель. Порешил Логуна. Теперь верни мои мечи. Где они?
– Твои мечи?
– Конечно. – Валентин пожал плечами, и сейчас же по его телу прокатилась крупная дрожь, гоня волну мгновенного метаморфоза. Грудная клетка расширилась, мускулатура чудовищно вздулась, лицо потяжелело. Через секунду перед Иваном предстал вчерашний минотавр, зарычал грубым голосом, не скрывая торжества: – Потрясающая штука эта императорская кровь! Даже мне, бастарду, преобразиться проще, чем переобуть сандалии. Теперь понимаешь, несчастный, с кем свела тебя справедливая судьба? Ну же, давай поднатужься, соображай! О боги, какое у него бездумное, застывшее лицо. – Валентин поморщился. – Я сын того, чью дружбу ты когда-то предал. Или ты забыл Платона Ромаса, обломок?
Друг? Предательство? Невероятно!
– Я помню твоего отца, сиятельный князь. – Внешне Иван остался невозмутим, хотя внутри у него все пылало и корчилось, обугленное.
– Однако былой изменой не терзаешься. – Нет.
– Ну естественно. Убедил себя, что исполнил долг перед Перасом, верно?
– Нет.
– Тогда что? Что ты придумал себе в оправдание?
– Ничего. Мне не нужны оправдания. Ты обвиняешь в предательстве мертвеца. Я – обломок.
– Да, это так. А еще ты трус и подлец. Впрочем, сейчас ты скажешь, что для обломка любая низость в порядке вещей. Разумеется, я ошибся, принимая тебя за человека. Ненавидеть такое… насекомое – оскорбительно по отношению к памяти отца. Не теперешнего спившегося калеки, а того, настоящего отца, принца и мятежника. – Валентин встряхнулся, возвращая прежний облик. – А теперь отдай мне фламберги и убирайся прочь, обломок. Или ты бросил их там, возле зарубленного тобою старика?
Иван оставался на месте. В душе продолжала свирепствовать огненная буря. Пламя ревело: «Разгадки твоего прошлого здесь, имяхранитель! Валентин знает их. Пади пред ним ниц, унижайся, пойди на все, что потребует – разве не ничтожна любая цена! – но вымоли, вымоли прощение. И – узнай».
Обломок передернул челюстью и с расстановкой проговорил:
– Приговор за убийство полноименного – усечение кистей и ссылка на остров Покоя. Но это лишь для одноименного. Обломку или колону перед высылкой отрубают обе руки по локоть и вдобавок вырывают ноздри. Выходит, ты заварил всю эту кашу только для того, чтобы свести счеты… со мной? За своего якобы отца Ромаса? И даже готов был пожертвовать ради запоздалой мести безвинным эвом Логуном?
– Безвинным! – Валентин оскалился по-волчьи. – Ты называешь его безвинным? Да этот похотливый старик заслуживает не то что смерти от руки поганого обломка, а колесования! Кола в жирную задницу! Того, чтобы его ятра засунули в ящик с выводком голодных крыс!
– Фанес предобрый, за что? – спросил Иван, потрясенный дикой вспышкой ненависти. И вдруг его осенило. – О-о-о!.. Да ведь ты… ты влюблен в Розу! Конечно! Поэтому и стремился толкнуть меня к расправе над оружейником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Стоны, хриплый смех и сбивчивое дыхание массовой оргии становились все громче и неистовей. Состав групп был различным, встречались даже однополые, и Ивану сделалось невыносимо гадко. Он наморщил нос, подавил яростное желание выругаться и отвернулся. Мандариновые деревца на фоне первых звезд выглядели куда более привлекательно, чем свихнувшиеся лимонады.
– Да смотри же ты, имяхранитель! – дернул его за руку тяжело дышащий Виктор. – Начинается!
Он нехотя оборотился.
Кольцо, напоминающее огромную омерзительную гусеницу или морское иглокожее, состоящее из десятков сегментов, пыхтящее множеством горячих устьиц, шевелящее сотнями щупиков, целенаправленно замыкалось. «Гусеница» поглощала все новые лаймитские клубки и оттого короткими толчками удлинялась, росла, будто бы стремясь поскорее впиться жадным ртом в собственный хвост. В трепетании слипшихся тел стал проступать ритм – так же как и в какофонии звуков, складывающихся постепенно в завораживающую мелодию. Начальная неспешная торжественность церемонии нарушилась совершенно. Старшие жрецы более не ждали рассеченных фруктов от гиссерва, хватали их сами из невесть откуда появившихся корзин, раздирали пальцами и зубами и метались, втирая без разбору в торсы и лица лаймитов – куда придется.
Возбуждение передалось зрителям. Несколько человек, завороженных страстным действием сильнее остальных, срывая одежду, ринулись к лимонадам. Бешено заработали дубинки охранников. Генерал Топтыгин хватал обезумевших людей в охапку и швырял назад. Кто-то силился выбраться прочь и не мог протиснуться сквозь уплотнившуюся толпу; кто-то плакал навзрыд. Повсеместно вспыхивали и тут же угасали короткие нелепые потасовки. Близ помоста кого-то мучительно рвало. Вик, поддавшись общему психозу, дернул ворот, сделал движение вперед, но был остановлен беспощадной пощечиной Люции. Он безвольно опустился на корточки и тихонько, совсем по-детски, захныкал.
Просвет в кольце почти исчез. Через мгновение его заполнили собою двенадцать старших жрецов, обошедшихся без соединения в клубки. Почти неуловимое движение… и они поглощены единым махом. Прозвучал слитный вздох. Кольцо дрогнуло, по нему пробежала волна всплеснувших рук. Полторы тысячи ножек задвигались. «Гусеница» пришла в движение, все быстрее и быстрее разгоняя невообразимый лаймитский хоровод вокруг святилища.
Надрывно вскрикнув, Валентин обеими руками сдернул с чресл Лео Тростина шаль и дико ударил ногой в обнажившуюся промежность. Лео пошатнулся, болезненно скрючился, с запозданием обнимая бедра. Выпавший из его руки Вешний Нож сейчас же оказался подхваченным юношей.
Разводя клинки в стороны, Валентин двинулся наружу.
Он остановился в проеме внутренней стены, торжественно развернулся лицом к центру святилища и коснулся остриями камней. Фонари враз погасли, превратились в чадно коптящие огоньки. Валентин начал вполголоса, сбивчивым речитативом говорить. Слов было не разобрать, кроме одного, которое повторялось чаще других, короткого и трескучего – как будто совсем не сложного, однако такого, что повторить его Иван не взялся бы.
– Не-эт! – с отчаянием взвыл Лео и пополз к юноше, протягивая руку. – Нет, не смей, не смей! Ты не можешь!..
Валентин, не прекращая говорить, ждал его приближения.
Иван внезапно понял, что сейчас обязательно произойдет. Страшное, невозможное – произойдет. Он сорвался с места, походя откинул охранника, но и сам вдруг оказался сбитым с ног. Вскочил – и снова упал; звезды из глаз полетели веером.
Он встал на колени.
На него накатила густая, душная волна, состоящая из запахов человеческого пота, половой секреции, пыли, апельсинового сока и еще чего-то едкого, кислого. Он услышал совокупный топот множества ступней и звук дыхания множества глоток. Перед глазами летела нескончаемая череда испачканных голых ног. Невероятная лаймитская тысяченожка не желала пропускать его к своему гнезду, где скоро должна была вылупиться долгожданная кладка. Его попросту отбрасывало от этой безумной, чудовищной карусели, как отбрасывает от разогнавшегося точильного круга мелкие предметы. И попробуй-ка прижмись! Он посмотрел на саднящие ладони. Кожа была ободрана. Жгло лоб и щеку, слезился и закрывался левый глаз. Подбородок тупо ныл, точно его долго и со вкусом, без излишней жестокости, но и без пощады били свинчаткой.
Даже самый закаленный металл не способен устоять перед наждаком.
Иван выпрямился во весь немалый рост, заранее понимая, что уже опоздал.
Он не ошибся. Лео Тростина, удачливого торговца оружием, толстяка-жизнелюба, умелого рассказчика, игрока и выпивохи, больше не существовало. Его тело лежало подле ног Валентина и выглядело так, будто его растоптал бык.
Валентин возвышался над ним, как молочно-белое фарфоровое изваяние. Безмолвное, недвижимое, прекрасное и жуткое одновременно. Длинные волосы раскинулись над головой короной, поднятые ветром пряди напоминали витые шпили. Шаль влажно облепила стройные ноги; золотые кисти с шипением искрили. Клеванги по-прежнему касались жалами стен. Камни стен раскалились, потрескивали от страшного жара, шли трещинами и постреливали мелкими осколками; краска вздулась пузырями. Кое-где поднимались струйки дыма. Растущая вблизи стен трава потемнела и скукожилась.
Но Валентину, как и лаймитам, жар был нипочем. Они перестали быть людьми.
Аринцы безупречным обывательским нюхом почуяли, что карнавал, неожиданно обернувшись публичной казнью, грозит перейти в кровавое действо с их непосредственным участием, и поспешно рассеивались. И молчаливыми при этом их не назвал бы даже глухой. Охранники, вмиг растерявшие недавнюю удаль, стягивались к Топтыгину. Но и он, несмотря на звание-прозвище генерала, похоже, слабо представлял, как быть дальше.
Подошла Люция. От влажного, в розовых разводах носового платка, который она держала у лица, явственно припахивало вином. Иван вспомнил о круглой плоской фляжке, взятой старухой в дорогу, и ему тотчас нестерпимо захотелось промочить горло. Необязательно вином, хотя бы водой. Он сглотнул, поискал глазами мальчишку. Не нашел. Не хватало еще чего-то. Ах да, куртки с мечами. Иван решительно не помнил, когда умудрился выронить сверток.
– Где Вик? – спросил он.
– Отправила к бричке вместе с вашими саблями. Ему тут не место.
– Ага, правильно, – сказал Иван. – Детям здесь вообще не место. Ну почему мы…
– Кончайте болтать, имяхранитель, – оборвав его, повелительно сказала старуха. – Идите туда, внутрь. Заберите моего внука, пока он не натворил еще чего-нибудь. – У нее вдруг сел голос.
– Сударыня, прошу, не тревожьтесь, – сказал Иван, взяв ее за руку. Добавил уверенно: – Я его вытащу. Только как мне туда попасть? И главное… понимаете, мальчик, похоже, слегка не в себе. В трансе, вооруженный… Короче говоря, – прекратил он юлить, – на что я имею право?
– Абсолютно на все, – сухо сказала Люция.
– На ВСЕ? – переспросил Иван. – То есть…
– Да, да, если не будет другого выхода. Топтыгин! – неожиданно громко гаркнула она. – Поди сюда. Да не один, дурак! Возьми еще вон того здоровяка. Ты, павиан, отдай свой намордник Ивану. И не сметь мне перечить, животное! Надевайте, надевайте, имяхранитель, не мешкайте.
Рожа павиана влажно блестела. Надо полагать, вспотел от усердия, когда лупцевал аринцев. Иван брезгливо принял тяжелую, промокшую насквозь маску.
– Зачем она мне?
– Проклятье! – взорвалась архэвисса. – Вы что, действительно совсем ничего не понимаете? Для чего, по-вашему, у этих работничков морды под повязками спрятаны? На светильники посмотрите внимательно. Принюхайтесь, наконец. Да мы же в гигантской опиекурильне!
Ага, сказал себе Иван. Выходит, ларчик открывается просто, секрет мы сами выдумали. Ой не знаю, не знаю. Конечно, опийными парами можно объяснить многое. Многое, но далеко не все. Потому что эффективность наркотических курений на открытом воздухе близка к нулевой… а воистину сверхъестественный бег лаймитской карусели объяснить невозможно вообще ничем. Вообще. Самое малое, треть лимонадов движется спиной вперед. И это почти что со скоростью призового скакуна! Нет, как хотите, но без вмешательства запредельных сил тут явно не обошлось, селезенкой чую. А стало быть, и впрямь нужно поспешать – мальчишка, того и гляди, угодит в еще большую беду. Иные боги, хоть и вполне лучезарные с виду, оказываются на деле самыми настоящими бесами, черными, как колодцы преисподней.
И была уже принесена кровавая жертва.
Он молча напялил повязку на лицо.
– Генерал! И ты, павиан, – скомандовала Люция, – руки в замок! Живо, живо! Ну поднатужьтесь. Сейчас вы перебросите имяхранителя через… через это. Расстарайтесь, и я вас не обижу.
– Мне может понадобиться дубинка.
– Топтыгин, – требовательно сказала архэвисса.
– Матушка!.. – встревожился тот. – Ты что ж это? Под монастырь меня… Лицензии ведь лишат! На каторгу в два счета… Нет, невозможно никак.
– Повсюду одни кретины, – сказала Люция устало. – Лицензии ты уже лишился, неужели не понятно? Горожане своих синяков тебе сто лет не простят. Зачем же еще со мной ссориться?
Топтыгин колебался; его рожа из красной превратилась в совсем уж багровую.
– Сударыня, а вы наведите на павиана пистоль, – посоветовал Иван. – Цельте в глаз. Дубинку придется отдать, спасая здоровье подчиненного. Так, генерал?
– Ясное дело! – с видимым облегчением согласился тот.
Вопреки ожиданиям внутри святилища оказалось совсем не жарко. От камней веяло прохладой, свежей и благоуханной. Иван осмотрелся, понимая, впрочем, что глазам верить нельзя совершенно. И, наверное, не только глазам. Это следовало учитывать.
Лаймитский хоровод, через который семь с избытком пудов его живого веса были переброшены охранниками поразительно легко, успел из гигантской многоножки превратиться в толстый, как двухсотведерная бочка, замкнутый водяной жгут. В колоссальный бублик из туго свитых бурливых струй, несущихся вкруг капища. Наперегонки со струями, по бокам и над ними мчались стаи серебряных летучих рыбок с карикатурными человеческими рожицами. В унисон разевались алые ротики, закатывались глазки. Слышался тонкий свист воздуха, рассекаемого голубыми плавниками и хвостами, и сладкозвучное пение а капелла хора мальчиков. Поверх этой поющей мелюзги, восседая на могучих плечах крылатого красномордого морского змея, чьи бакенбарды походили на приплюснутые детские валеночки, а нос – на орлиный клюв, гордо парила барракуда с лицом архэвиссы Комнин. В плавнике она сжимала двузубую острогу.
– Галлюцинации становятся все разнообразнее, – пробурчал Иван, после чего стянул бесполезную маску, утерся рукавом и отплевался: маска была обильно пропитана изнутри чем-то отвратительно клейким, вроде горохового киселя.
Затем он отыскал взглядом Валентина.
Юноша сохранял прежнюю величественно-неподвижную позу с разведенными в стороны руками, запрокинутой головой и царственно реющим венцом волос. Губы его беззвучно шевелились, глаза скрывались полуопущенными веками. О присутствии Ивана он, очевидно, не догадывался. Проще всего было обойти его сейчас со спины, тюкнуть легонько по затылку, забрать сомлевшего в охапку… но поступить так имяхранителю почему-то хотелось меньше всего. И даже сама мысль об этом вызывала чувство крайней ненависти к самому себе.
«Ужели это ты, о честь моя?» – хмыкнул Иван и полез через стену.
…Возле опрокинутого наземь золотого блюда нашлось штук пять апельсинов. Иван, ощутивший новый приступ жажды, смолотил их в один присест. Подивился странному горьковатому вкусу… испугался было: болван, вдруг они отравлены?.. В следующий миг, когда внезапно потемнело в глазах, испугался уже по-настоящему… а потом прозрел.
Стены были вовсе не по бедро – до неба. И не из камня – из цветочных лепестков. Небо, рыжее, зернистое, состоящее из мириадов ровненьких икринок (в каждой дергался готовый проклюнуться шустрый малек), висело совсем близко, палкой добросишь, – и прогнулось вниз, наподобие неопрятно раздутого брюха с вывалившимся пупом посредине. Пуповина истекала медово-тягучей струйкой. Подвижный, почти живой ее хвостик, шаловливо завитый спиралью, нацелился точно на макушку Валентина. По бокам от юноши вздымались неохватные деревья, уходящие кронами к небосводу. Там, где в серебристо-зеленую бархатную кору деревьев впились клеванги, из бугристых наплывов смолы выглядывали узкие звериные мордочки вроде ласочьих. Розовые язычки ласок быстро облизывали кривые лезвия. С силой выбрызгивала игольно-тонкая струйка крови, пораненные язычки прятались и вновь появлялись; все повторялось. У ног мальчишки валялся жирно лоснящийся черный спрут с отрубленными щупальцами. Щупальца подергивались, свивались кольцами, точно хвосты придавленных каблуком червей. Из-под туши натекла огромная желтовато-гнойная лужа. На поверхности плавал одинокий цветочный лепесток.
– А, – без выражения сказал Валентин, увидев Ивана, – это ты, чего-то там хранитель. Порешил Логуна. Теперь верни мои мечи. Где они?
– Твои мечи?
– Конечно. – Валентин пожал плечами, и сейчас же по его телу прокатилась крупная дрожь, гоня волну мгновенного метаморфоза. Грудная клетка расширилась, мускулатура чудовищно вздулась, лицо потяжелело. Через секунду перед Иваном предстал вчерашний минотавр, зарычал грубым голосом, не скрывая торжества: – Потрясающая штука эта императорская кровь! Даже мне, бастарду, преобразиться проще, чем переобуть сандалии. Теперь понимаешь, несчастный, с кем свела тебя справедливая судьба? Ну же, давай поднатужься, соображай! О боги, какое у него бездумное, застывшее лицо. – Валентин поморщился. – Я сын того, чью дружбу ты когда-то предал. Или ты забыл Платона Ромаса, обломок?
Друг? Предательство? Невероятно!
– Я помню твоего отца, сиятельный князь. – Внешне Иван остался невозмутим, хотя внутри у него все пылало и корчилось, обугленное.
– Однако былой изменой не терзаешься. – Нет.
– Ну естественно. Убедил себя, что исполнил долг перед Перасом, верно?
– Нет.
– Тогда что? Что ты придумал себе в оправдание?
– Ничего. Мне не нужны оправдания. Ты обвиняешь в предательстве мертвеца. Я – обломок.
– Да, это так. А еще ты трус и подлец. Впрочем, сейчас ты скажешь, что для обломка любая низость в порядке вещей. Разумеется, я ошибся, принимая тебя за человека. Ненавидеть такое… насекомое – оскорбительно по отношению к памяти отца. Не теперешнего спившегося калеки, а того, настоящего отца, принца и мятежника. – Валентин встряхнулся, возвращая прежний облик. – А теперь отдай мне фламберги и убирайся прочь, обломок. Или ты бросил их там, возле зарубленного тобою старика?
Иван оставался на месте. В душе продолжала свирепствовать огненная буря. Пламя ревело: «Разгадки твоего прошлого здесь, имяхранитель! Валентин знает их. Пади пред ним ниц, унижайся, пойди на все, что потребует – разве не ничтожна любая цена! – но вымоли, вымоли прощение. И – узнай».
Обломок передернул челюстью и с расстановкой проговорил:
– Приговор за убийство полноименного – усечение кистей и ссылка на остров Покоя. Но это лишь для одноименного. Обломку или колону перед высылкой отрубают обе руки по локоть и вдобавок вырывают ноздри. Выходит, ты заварил всю эту кашу только для того, чтобы свести счеты… со мной? За своего якобы отца Ромаса? И даже готов был пожертвовать ради запоздалой мести безвинным эвом Логуном?
– Безвинным! – Валентин оскалился по-волчьи. – Ты называешь его безвинным? Да этот похотливый старик заслуживает не то что смерти от руки поганого обломка, а колесования! Кола в жирную задницу! Того, чтобы его ятра засунули в ящик с выводком голодных крыс!
– Фанес предобрый, за что? – спросил Иван, потрясенный дикой вспышкой ненависти. И вдруг его осенило. – О-о-о!.. Да ведь ты… ты влюблен в Розу! Конечно! Поэтому и стремился толкнуть меня к расправе над оружейником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52