– Дали? – покорным эхом отозвался я.
– Кто – компания? От них дождешься! Ни цента он от них не получил, – с сердцем проговорил Томми. – Компания была дрянь, и начальники тоже дрянь. В своем же доме, понимаашь ли, порядка не навести! На своей территории, где люди работают кажный день. Ну хоть меня возьми: будь я у них там директором, уж я бы хоть проверил, что там за доски-то хоть в настилы над шурфами положены, по которым люди ходят. Не знаю уж, какой глубины там у них шурфы были, но кое-кого даже до смерти убило, когда доска подламывалась и человек туда падал. А гниль потому что. Никто потому что не следил за чертовыми досками. Плевать им было.
– А разве профсоюза у вас не было? – спросил я.
– Нет, профсоюза у нас не было. Мой отец так ни гроша и не получил.
Я задумался, что бы еще такое спросить, что мне пригодилось бы как писателю.
– И от Объединенного союза горняков тоже никого не было? – спросил я.
– Нет, эти позже появились. Уже в сороковых. Когда уже поздно было. – В его голосе вновь зазвучали нотки возмущения. – Отец умер, я старым стал, уволился. Да и не очень-то они помогали – профсоюзники эти. Что они могли сделать? Был у нас один лидер из местных, хороший парень, но что он мог сделать? Против такой силищи не попрешь. Кстати, еще за много лет до того один тут пробовал что-то организовать у нас. Так он пошел за водой – ну, то есть из дому вышел да к речке с ведром направился. И не вернулся. И никто о нем с тех пор ничего слыхом не слыхивал. Вот так у нас профсоюз создавали.
– Спроси насчет компании, Натан.
– А что компания? Главное – лавка, – отозвался Томми. – Бывалоча, вместо зарплаты белый листок человек получал.
– Вот, Томми, точно, расскажи ему, что такое белый листок.
– А когда нечего получать. Все деньги в лавку ухнули. И получаешь белый листок. Я сколько раз такое видал.
– А владельцы деньги лопатой гребут? – спросил Айра.
– Президент цинковой компании – это главный у них начальник – имел здесь дом огромаднейший. Как замок на горе его построил. И в городе тоже большой дом. Я слыхал, один его приятель говорил, что он, когда помер, девять с половиной миллионов долларов оставил. Так что гребут, конечно.
– А тебе, когда ты только нанялся, сколько тебе тогда платили? – спросил его Айра.
– Тридцать два цента в час. Первая работа у меня была в котельной. Мне было двадцать с небольшим. Потом я пошел под землю, в шахту. Все, чего я достиг, – это было девяносто центов, да и то потому, что я тогда тоже вроде как бы начальником был. Десятником. Помощником начальника участка. Я там на все руки мастер был.
– А с пенсиями как?
– А никак. Мой тесть – тот да, получил пенсию. Аж восемь долларов. Тридцать с чем-то лет отпахал. Восемь долларов в месяц – получи и распишись. А я ничего не получил.
– Расскажи Натану, как вам там под землей есть приходится.
– Да вот так и приходится.
– Всем? – спросил Айра.
– Ну, кроме начальства. Начальники, те – конечно, те в двенадцать часов наверх подымаются, в раздевалке едят. А остальные рабочие – те под землей.
На следующее утро Айра опять привез меня на каменный отвал, чтобы я еще посидел с Томми, поучился у него уму-разуму – насчет того, каким злом чревата погоня за прибылью в том виде, как она реализуется в Цинк-тауне.
– Вот, пацана даю тебе на выучку, Том. А ты учись, Натан. Том – он и человек хороший, да и учитель хоть куда.
– Постараюсь оправдать доверие, – сказал Томми.
– Там, в шахте, он был моим учителем. Верно, Том?
– Не без того, Гил.
Томми называл Айру Гил. Когда за завтраком в то утро я спросил, почему Томми называет его Гил, Айра усмехнулся и говорит:
– Меня так все в шахте звали. Гил, да и все тут. Даже не знаю толком почему. Кто-то меня так назвал, и пристало. Меня так все называли – мексиканцы, русские, словаки, – все называли меня Гил.
В тысяча девятьсот девяносто седьмом я узнал от Марри, что Айра тогда не сказал мне правды. Они называли его Гил, потому что, попав в Цинк-таун, он сам назвал себя Гил. Гил Стивенс.
– Я учил Гила, как закладывать взрывчатку, а он тогда совсем еще был мальчишкой. А я десятником был, следил, чтобы шурфы как следует бурили, взрывчатку закладывали, крепь ставили и все такое. Учил Гила, где бурить, и сколько шпуров, а в каждый надо было еще динамитный патрон вставить и провода к запалу присоединить.
– Все, я пошел, Том. Потом заеду, заберу его. Расскажи ему про взрывчатку. Просвети этого городского неженку, мистер Минарек. Расскажи Натану про вонь от взрывчатки и про то, как она человеку на потроха влияет.
Айра сел в машину, уехал, а Томми говорит:
– Вонь от взрывчатки? Ну, к ней надо привыкнуть. Ох, и пришлось мне этого дерьма нанюхаться. Я как-то целик вскрывал, хотя нет, не целик, мы проход вскрывали, проход четыре на четыре. Пробурили, заложили и грохнули, а потом всю ночь дерьмо водой проливали – мы вскрытую породу дерьмом зовем, – и на следующий день там вонь стояла – хоть святых выноси. Ну, я и нюхнул. Потом долго в себя приходил. Меня это крепко подкосило. То есть не то чтобы я совсем уж заболел, как некоторые другие, но подкосило меня прилично.
Стояло лето, в девять утра вовсю припекало, каменная свалка глаз не радовала, да и туалетом (тем самым, не очень-то гигиеничным туалетом в автомастерской через дорогу, которым разрешалось пользоваться Томми) попахивало изрядно, но над всем этим безобразием благостно сияло солнце, синело небо, и вскоре начали целыми семьями подъезжать экскурсанты. Какой-то тип высунул голову из окна машины и спросил меня:
– Это здесь детишкам можно лазать, собирать камни и прочую дребедень?
– Ну! – сказал я в ответ вместо «да».
– А вы с детьми приехали? – спросил его Томми.
Тот кивнул на заднее сиденье своей машины, где сидели двое.
– Все правильно, сэр, – сказал Томми. – Заходите, осматривайтесь. А когда обратно пойдете, милости просим к старому шахтеру, ко мне то есть, я их тридцать лет тут добывал, у меня особые есть камешки для детишек, по полдоллара за пакетик.
Тут в машине, полной детворы, подъехала какая-то бабуся – видимо, внуков привезла; вышла, и Томми вежливо ее приветствовал:
– Леди, ежели захотите на обратном пути для малышей пакетик хороших камешков купить у старого шахтера, заворачивайте сюда. Я их тридцать лет из-под земли добывал. Специально для ваших ребятишек камешки. Очень красиво светятся.
Быстро войдя в курс дела и сообразив, какими радостями чревата погоня за прибылью в том виде, как она реализуется в Цинк-тауне, я крикнул старой даме:
– Тут у нас правда хороший товар, леди!
– Я единственный, – пояснил он ей, – кто комплектует такие пакетики. Все камни с действующей шахты. Ни на какой другой такого днем с огнем не найдешь. Я дрянью не торгую. Камни первый сорт. Под лампу положите – сразу убедитесь. Такие образчики только на этой шахте добывают, а больше нигде в мире.
– А что ж это вы на солнцепеке, да с голой головой? – обеспокоилась старушка. – Накрылись бы чем-нибудь, а то ведь напечет!
– Да ладно, мне не впервой, много лет уже здесь сижу, – отмахнулся он. – Видите камни у меня на капоте? Всеми цветами светятся. Так посмотришь – щебенка, да и все тут, а как положишь под лампу, сразу видно, какие у них разные включения. В них самые разные включения попадаются.
– Этот малый (надо же, ведь я так и сказал: «малый»!) в камнях знает толк! Тридцать лет на рудниках.
Потом подъехала некая пара; эти больше походили на городских, чем другие туристы. Выйдя из машины, они принялись осматривать выложенные у Томми на капоте экземпляры подороже и тихо меж собой совещаться. Томми шепнул мне: «Им мои камни и впрямь нужны. У меня коллекция, и до нее никому не добраться. Да здесь вообще такие залежи минералов, каких на всей планете не сыщешь. И все, что тут можно найти, есть у меня».
Я вновь подал голос:
– У него товар будь здоров какой! Тридцать лет в шахте. Прекрасные камешки. Просто чудные!
И они клюнули! Купили четыре камня на общую сумму в пятьдесят пять долларов, и я был доволен, просто рад по уши: это моя заслуга! Я помогаю настоящему шахтеру!
– Понадобятся еще какие-нибудь минералы, – не унимался я, когда они усаживались с покупками в машину, – заходите! Здесь такие залежи минералов, каких нигде в мире не сыщешь.
В общем, я радовался и развлекался, пока ближе к полудню не появился Брауни и глупость роли самозванца, которую с нелепым энтузиазмом я все это время исполнял, не стала понятна даже мне самому.
Брауни (Ллойд Браун) был на год-другой старше меня: тощенький, бледный, коротко стриженный, востроносый мальчишка; вид он имел совершенно безобидный, особенно в белом приказчичьем фартуке, под которым была чистая белая рубашка с пристегнутым к вороту галстуком-бабочкой и аккуратно отглаженные рабочие штаны. Он весь был как на ладони, а потому и его досада при виде меня рядом с Томми бросалась в глаза с первого взгляда. В сравнении с Брауни я чувствовал себя богатеньким капризным барчуком – даже если бы просто сидел себе рядом с Томми Минареком и помалкивал в тряпочку; да и то сказать: в сравнении с Брауни таковым я и был.
Но если он в чем-то ошибся насчет моего барства, то и в его холопстве заключался для меня изрядный подвох. Я все стремился сделать приключением, искал перемен, тогда как Брауни жил с постоянным ощущением тесных оков необходимости и так к их тяжести притерпелся, так ими был отформован, что мог играть лишь роль самого себя. У него просто не было запросов, которые не определялись бы местными цинк-таунскими нуждами. Он умел и хотел мыслить только теми категориями, которыми мыслили все в Цинк-тауне. Он хотел, чтобы жизнь вновь и вновь повторяла себя самое, а я хотел из этого круговорота вырваться. Я вдруг как ненормальный захотел быть не таким, как этот Брауни, – возможно, это на меня накатило тогда в первый раз, но не в последний. А что было бы, исчезни из моей жизни это страстное желание вырваться? Каково это – быть таким, как Брауни? Разве не в этом смысл пресловутого нашего восхищения «простым народом»? Каково это – быть одним из них?
– Ты занят, Том? Я могу и завтра прийти.
– Нет, оставайся, – сказал Томми мальчишке. – Садись, Брауни.
Уважительно обратившись ко мне, Брауни пояснил:
– Просто я прихожу сюда каждый день в обед, и мы с ним разговариваем про камни.
– Садись-садись, Брауни, мальчик мой. Что ты принес?
Брауни положил к ногам Томми старый вытертый вещмешок и принялся извлекать оттуда образцы камней примерно того же размера, что и те, которые лежали у Томми на капоте машины.
– Темный виллемит, ага? – вопросительно произнес Брауни.
– Нет, это гематит.
– А я думал, это такой странный виллемит попался. А этот? – спросил он. – Гендриксит?
– Н-ну, похож. В смеси с виллемитом. А сбоку – это известковый шпат попался.
– За пять баксов пойдет? Или многовато? – спросил Брауни.
– Кто-нибудь, может, и заинтересуется, – ответствовал Томми.
– Ты тоже в бизнесе? – спросил я Брауни.
– Да нет, это из коллекции отца. Он на шахте работал. Убило его. Распродаю вот, жениться хочу.
– Очень приличная девушка, – пояснил для меня Томми. – И такая миленькая. Прямо куколка. Из словацкой семьи. Муско по фамилии. Приличная, честная девушка, чистая и с головой. Таких девушек, как она, нынче не водится. Он собирается прожить с Мэри Муско всю жизнь. Я говорю Брауни: «Будешь с ней по-хорошему, и она с тобой так же будет». У меня самого жена такая была. Тоже словачка. Лучшая в мире. Никто на всем белом свете не сможет заменить ее.
Брауни вытащил другой образец:
– А вот что-то такое с бустамитом.
– Ну да, бустамит, конечно.
– Еще и с маленьким кристалликом виллемита. Вот, поглядите.
– Угу. Маленький кристаллик виллемита затесался.
Это растянулось что ли не на час; потом Брауни засобирался обратно в овощную лавку на работу, стал совать образцы назад в мешок.
– Готовится занять мое место на цинк-таунском отвале, – сказал мне Томми.
– Да ну, не знаю, – с сомнением покачал головой Брауни. – Хотел бы я так разбираться в этом, как вы.
– Да куда ты денешься! – Внезапно голос Томми зазвучал настойчиво, почти с болью. – Мне надо, чтобы мое место занял кто-нибудь из Цинк-тауна. Мне обязательно нужен местный парень! Потому я и учу тебя как могу. Чтобы из тебя хоть что-то получилось. Ты единственный для этого годишься. Свой, цинк-таунский. Никто мне тут больше не нужен, только свой, чужого даже и учить не буду!
– Приходить сюда в обеденный перерыв я три года назад начал и ведь не знал тогда ни бельмеса. А он многому меня научил. Правда, Томми? Я теперь неплохо разбираюсь. Томми горное дело знает до тонкостей, – вскинув взгляд на меня, сказал Брауни. – Может определить, из какой шахты какой камень взят. С какого штрека, с какой глубины залегания. Говорит: «Камень надо руками пощупать». Верно?
– Верно. Камень надо руками пощупать. Каждый минерал любит, чтобы с ним поработали. Надо насмотреться жильных пород, в которых они встречаются. Если этому не научишься, никогда не будешь в минералах разбираться. А он теперь кое-что знает, может даже отличить, какие из этой шахты добыты, а какие из других.
– Это он всему меня научил, – сказал Брауни. – Сначала-то я ничего не знал – куда там «из какой шахты»! А теперь разберусь.
– Так ты, значит, – сказал я, – собираешься сам когда-нибудь на это место сесть?
– Ну, надеюсь. Вот, вроде как вот этот – он ведь из этой шахты, верно, Том? И вот этот тоже, правильно?
Я-то следующий год собирался провести в Чикагском университете, мне уже и стипендия была назначена, а после Чикаго я собирался стать Норманом Корвином своего поколения; передо мной была открытая дорога, а перед Брауни никакой, и поэтому – хотя нет, не только поэтому: главным образом потому, что отец Брауни погиб на цинковых копях, тогда как мой был жив-здоров, проживал в Ньюарке и заботился обо мне, – поэтому или не только поэтому, но подручному зеленщика, чьей целью в жизни было жениться на Мэри Муско и занять место Томми, я сказал еще ревностнее, еще горячее, чем Томми:
– Ну, ты молодец! Это ж надо, как здорово!
– Так-то вот! – усмехнулся Томми. – А почему? Потому что он прямо тут, на месте учится!
– Главное – у кого! – с гордостью проговорил Брауни.
– Пускай учится, займет потом мое место.
– Ладно, Том, мне на работу надо. Я побежал, – сказал Брауни. – Рад был познакомиться, – добавил он для меня.
– Ну, я тоже рад был познакомиться, – отозвался я тоном взрослого, который говорит с ребенком. – Когда вернусь сюда через десять лет, – сказал я, – здесь и увидимся.
– Да чего там, – подтвердил Том, – конечно, тут он и будет.
– Нет, нет! – обернувшись с дороги, по которой шагал уже прочь, крикнул Брауни, впервые беззаботно рассмеявшись. – Томми еще будет тут сидеть. Разве нет, Том?
– Поживем, увидим.
На самом деле через десять лет на этом месте предстояло сидеть Айре. Он тоже прошел обучение у Томми, когда попал в черный список, лишился работы на радио и, оказавшись один в своей хижине, нуждался в источнике дохода. Здесь Айру и постигла его внезапная кончина. У него разорвалась аорта как раз тогда, когда он, сидя на том же плоском камне, где сиживал прежде Томми, продавал туристам и их детишкам образчики минералов и при этом приговаривал: «Леди, вот, смотрите, полдоллара за пакетик для ваших мальчиков – они идут уже, вон они, возвращаются. И это не просто камни, они особые, прямо из шахты, в которой я вкалывал тридцать лет!»
Так, смотрителем каменного отвала, Айра и окончил свои дни, и все местные старожилы называли его Гил; даже зимой ему целыми днями приходилось торчать на улице, иногда за доллар-другой помогая особо изнеженным туристам развести костер. Но я не знал этого, пока Марри, сидя у меня на веранде, не поведал мне о дальнейшей судьбе брата.
В тот второй мой визит к нему, когда я собирался уже возвращаться – мне день, кажется, до отъезда оставался, – к Айре в Цинк-таун на выходные приехал Арти Соколоу с семьей. Жена Арти, Элла Соколоу, была тогда беременна, причем месяцев этак семь с лишним; это была темноволосая, веснушчатая жизнерадостная женщина, отец которой, иммигрант из Ирландии, работал, как сказал мне Айра, в Олбани водопроводчиком и был из этаких типичных увальней-идеалистов, словно губка пропитанных патриотизмом. «Что «Марсельезу», что «Звездно-полосатый стяг», что русский гимн, – со смехом рассказывала в тот вечер Элла, – ему все едино: заиграют – сразу вытянется во фрунт».
У Соколоу было двое детей – мальчики-двойняшки шести лет, и вечер начался вполне безобидно: сперва устроили игру в футбол, судил которую (по мере разумения) сосед Айры Рей Швец, потом на пригорке над прудом устроили пикник, где все, включая Рея, поедали снедь, привезенную Эллой из города, но кончилось дело тем, что Арти Соколоу и Айра грудь в грудь сошлись у пруда и так друг на друга орали, что я пришел в ужас.
Я сидел на расстеленном для пикника одеяльце и говорил с Эллой о книге Говарда Фаста «Мои прославленные братья», которую она только что прочла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45