.
– Если так, – перебила Красавица, с досадой топая ногой, – то почему же он не похитил ее? Дурак!
– Я ему предлагал.
– Что же он сказал?
– Отказался.
Донна Мария пожала плечами.
– Все это, однако, не объясняет мне кто вы? – сказала донна Мария.
– Я ульмен в моем племени, великий воин между пуэльчесами, – отвечал незнакомец с гордостью.
– А! – сказала Красавица с удовольствием. – Вы ульмен, хорошо! Могу я положиться на вашу верность?
– Я друг Жоана, – отвечал ульмен просто и кланяясь с уважением.
– Знаете вы эту женщину, которую вы привезли? – спросила донна Мария, бросив на него недоверчивый взгляд.
– Как я могу знать ее?
– Готовы вы повиноваться мне во всем?
– Мое повиновение будет зависеть от моей сестры... пусть она говорит, я буду отвечать.
– Эта женщина мне враг, – сказала Красавица.
– Стало быть, она должна умереть? – спросил ульмен грубо, глядя прямо в глаза Красавице.
– Нет! – вскричала она с живостью. – Индейцы звери, они ничего не понимают в мщении! Зачем мне ее смерть? Я хочу ее жизни!
– Пусть сестра моя объяснится, я ее не понимаю.
– Смерть – это только несколько минут страдания... потом все кончится.
– Смерть белых, может быть, но смерть индейскую надо ждать много часов... она не скоро является.
– Я хочу, чтобы она жила, говорю я вам!
– Она будет жить... Ах! – прибавил ульмен со вздохом. – Дом одного вождя пуст, очаг его погас.
– О! О! – перебила Красавица. – Так у вас нет жен?
– Они умерли.
– А в каком месте находится ваше племя в настоящую минуту?
– О! – отвечал индеец. – Очень далеко отсюда, в десяти днях ходьбы, по крайней мере.
Наступило молчание. Красавица размышляла. Донна Розарио удвоила внимание: она поняла, что узнает свою участь.
– А какой интерес удерживал вас в долинах? – спросила донна Мария, устремив вопросительный взгляд на индейца.
– Никакого. Я приехал с другими ульменами для возобновления договора.
– У вас не было других причин?
– Не было.
– Послушайте, вождь, вы, без сомнения, любовались четверкой лошадей, которая привязана к двери этой хижины?
– Благородные животные, – отвечал индеец, взгляд которого засверкал алчностью.
– Ну, от вас зависит, чтобы я подарила их вам.
– О! О! – вскричал ульмен с радостью. – Что надо сделать для этого?
Красавица улыбнулась.
– Повиноваться мне.
– Я буду повиноваться...
– Что бы я ни приказала?
– Что бы сестра моя ни приказала.
– Прекрасно; но помните хорошенько то, что я скажу вам: если вы меня обманете, я найду вас и отомщу.
– К чему мне вас обманывать?
– О, я знаю вашу индейскую породу: вы хитры и лукавы, всегда готовы изменить.
Зловещая молния сверкнула из глаз пуэльческого воина; однако ж он отвечал спокойным голосом:
– Сестра моя ошибается: ароканы честны.
– Посмотрим, – возразила донна Мария. – Как вас зовут?
– Канадский Бобрик.
– Хорошо. Слушайте же, Канадский Бобрик, что я вам скажу.
– Уши мои открыты.
– Эта женщина, которую вы привезли сюда по моему приказанию, не должна более видеть долин.
– Она их не увидит.
– Я не хочу, чтобы она умерла – слышите ли; она должна страдать, – сказала Красавица таким голосом, который заставил несчастную молодую девушку задрожать от страха.
– Она будет страдать.
– Да, – продолжала донна Мария, глаза которой засверкали, – я хочу, чтобы много лет терпела она ежеминутную муку; она молода, она будет иметь время напрасно призывать смерть, чтобы освободиться от своих бедствий, прежде чем смерть исполнит ее желание. За горами, далеко в пустыне, подле девственных лесов Гру-Хако, говорят, существуют орды свирепых и кровожадных индейцев, которые смертельно ненавидят всех, принадлежащих к белой породе?
– Да, – меланхолически отвечал индеец, – я часто слыхал об этих людях от старейшин; они живут только для убийства.
– Именно, – сказала Красавица со зловещей радостью. – Ну, вождь, считаете ли вы себя способным проехать эти обширные пустыни до Гру-Хако?
– Почему же бы мне этого не сделать? – отвечал индеец, с гордостью подняв голову. – Существуют ли довольно сильные препятствия, которые могли бы остановить ароканского воина? Лев царь лесов, орел царь неба, но окас царь льва и орла; пустыня принадлежит ему; лошадь и копье сделают его непобедимым властелином неизмеримого пространства!
– Итак, брат мой совершит это путешествие, считающееся невозможным?
Презрительная улыбка заиграла на минуту на губах дикого воина.
– Совершу, – сказал он.
– Хорошо! Брат мой вождь, я узнаю его теперь. Индеец скромно поклонился.
– Итак, брат мой поедет и, приехав в Хако, продаст бледнолицую девушку гваякуросам.
Индеец не выказал никакого удивления на лице.
– Я продам ее, – отвечал воин.
– Хорошо! Брат мой будет верен?
– Я вождь; у меня только одно слово; язык мой не двойной. Но зачем отвозить так далеко эту бледнолицую женщину?
Донна Мария бросила на него проницательный взгляд. Подозрение промелькнуло в ее мыслях; индеец приметил это.
– Я сделал только простое замечание сестре моей; а впрочем, мне до этого мало нужды; она будет отвечать мне только в таком случае, если захочет, – сказал он равнодушно.
Лоб Красавицы разгладился.
– Ваше замечание справедливо, вождь, и я буду отвечать вам. Зачем отвозить ее так далеко, спрашиваете вы меня?.. Затем, что Антинагюэль любит эту женщину; сердце его смягчилось к ней и потому, может быть, он растрогается ее просьбами, возвратит ее родным, а я не хочу этого; она должна плакать кровавыми слезами, чтобы сердце ее разорвалось от непрестанного напора горечи, чтобы она наконец лишилась всего, даже надежды!
Произнеся эти последние слова, донна Мария встала, высоко подняв голову, со сверкавшим взором и подняв руку; в ее наружности было что-то роковое и страшное, испугавшее даже индейца, столь недоступного душевным движениям.
– Ступайте! – прибавила Красавица повелительным тоном. – Прежде чем эта женщина уедет, я хочу увидеть ее один только раз и поговорить с нею несколько минут. По крайней мере, она должна узнать меня... Приведите ее ко мне.
Индеец вышел, не отвечая. Столь прелестная и столь жестокая, донна Мария пугала его, внушала ему ужас. Донна Розарио, услышав страшный приговор, так холодно произнесенный против нее, упала почти без чувств на пол.
ГЛАВА XXXIV
Лицом к лицу
Дверь той комнаты, в которой была заперта донна Розарио, вдруг растворилась, и индейский вождь показался при входе; он держал в руке грубую глиняную лампу, пламя которой, хотя очень слабое, позволяло различить предметы. Этот человек опять надел шляпу, и ее широкие поля скрывали черты его.
– Пойдемте, – грубо сказал он молодой девушке.
Донна Розарио, видя бесполезность сопротивления, которое могло быть опасно для нее среди окружавших ее разбойников, покорно склонила голову и молча последовала за своим проводником.
Донна Мария снова уселась в кресло; скрестив руки и опустив голову на грудь, она погрузилась в мрачные размышления. При легком шуме шагов молодой девушки она выпрямилась; молния ненависти сверкнула в ее глазах, движением руки приказала она индейцу удалиться.
Обе женщины с жадностью рассматривали друг друга; взгляды их встретились. Мертвое безмолвие царствовало в комнате; время от времени ветер врывался со зловещим стоном в щели дверей, потрясал старую хижину до самого основания и колебал пламя единственной свечки.
После довольно продолжительного времени, Красавица с тем умением, которым обладают женщины в такой высокой степени, разобрала одну по одной неисчислимые красоты восхитительного создания, которое, трепеща, стояло перед нею, и, побежденная очевидностью, заговорила глухим голосом, как бы говоря сама с собою:
– Да, она хороша; она имеет все, что может сделать ее восхитительной; ее достаточно увидеть раз, чтобы полюбить... Ну, эта красота, которая до сих пор составляла ее радость и гордость, скоро поблекнет от горя... Я хочу, чтобы, прежде чем пройдет год, она сделалась предметом презрения и жалости для всех. О! – прибавила она громким голосом. – Наконец-то мщение в моих руках.
– Что я вам сделала? За что вы меня так ненавидите? – сказала молодая девушка голосом, звук которого растрогал бы и тигра.
– Что ты мне сделала, бессмысленная тварь? – вскричала донна Мария. – Что ты мне сделала? Правда, ты ничего мне не сделала! – прибавила она с хриплым смехом.
– Увы! Я вас не знаю, и сегодня в первый раз вижу вас; я бедная девушка; жизнь моя до сих пор протекала в уединении; могла ли я оскорбить вас?
Донна Мария смотрела на нее с минуту с неизъяснимым выражением.
– Да, признаюсь, – отвечала она, – ты ничего мне не сделала! И лично, как ты сейчас сказала, мне не в чем упрекать тебя; но разве ты не понимаешь, что, заставляя тебя страдать, я мщу ему?
– Я не понимаю, что вы хотите сказать? – возразила молодая девушка простодушно.
– Безумная, ты играешь с львицей, готовой растерзать тебя; не выказывай более неведения, которым меня не обманешь; если ты еще не угадала моего имени, я скажу тебе его: я донна Мария... меня прозвали Красавицей, понимаешь ли теперь?
– Совсем не понимаю, – отвечала донна Розарио чистосердечным тоном, который невольно поколебал ее мучительницу, – я никогда не слышала вашего имени.
– Неужели это правда? – спросила донна Мария с сомнением.
– Клянусь вам.
Красавица начала ходить большими шагами по комнате. Донна Розарио, все более и более удивляясь, украдкой смотрела на эту женщину, не будучи в состоянии отдать себе отчета в волнении, которое она испытывала в ее присутствии и при звуках ее голоса; это была не боязнь, еще менее радость, но какая-то непонятная смесь грусти, жалости и ужаса. Какое-то необъяснимое чувство привлекало ее к той, гнусные намерения которой не были уже для нее тайной и которой она по всему должна была опасаться. Странная симпатия! То, что донна Розарио чувствовала к Красавице, Красавица чувствовала к донне Розарио; напрасно призывала она на помощь все оскорбления, в каких могла упрекнуть человека, которого хотела поразить; в самых тайных изгибах ее сердца, голос, все более и более сильный, говорил ей в пользу той, которую она приготовлялась принести в жертву своей ненависти; чем более старалась она преодолеть чувство, в котором не могла дать себе отчета, тем более чувствовала, что ее усилия были бесполезны; словом, она готова была растрогаться.
– О! – шептала она с бешенством. – Что происходит со мной, неужели я растрогалась?
Подобно тому, как индейские воины, привязанные к пыточному столбу, воспевают свои подвиги, чтобы придать себе бодрости мужественно перенести муки, безмолвно приготовляемые их палачами, Красавица припоминала все оскорбления, которыми осыпал ее дон Тадео, и со сверкающими глазами она вдруг остановилась перед донной Розарио.
– Послушай, молодая девушка, – сказала она голосом, дрожавшим от гнева, – в первый и последний раз видимся мы с тобой; я хочу, чтобы ты знала, почему я так тебя ненавижу. То, что ты узнаешь, может быть впоследствии послужит тебе утешением и поможет переносить мужественно горести, которые я тебе приготовляю!
– Я слушаю вас, – отвечала донна Розарио с ангельской кротостью, – хотя заранее уверена, что все вами сказанное не может ни в каком случае сделать меня виновной перед вами.
– Ты думаешь? – воскликнула Красавица тоном иронически-сострадательным. – Ну, так выслушай меня... нам еще есть время поговорить; ты должна ехать через час.
Этот намек на скорый отъезд заставил молодую девушку задрожать и напомнил ей о том, сколько в этом отъезде заключалось для нее несчастий.
– Женщина, – продолжала Красавица, – молодая и прекрасная, даже прекраснее тебя, слабое дитя городов, которое малейшая гроза сгибает как тростник, женщина, говорю я, по любви вышла за человека также молодого и прекрасного, как злой дух до падения. Этот человек вероломными, сладкими речами открыл перед ней неизмеримый и неведомый горизонт и так обольстил бедную сельскую девушку, что в несколько дней уговорил ее украдкой оставить дом, дом ее детства, в котором старик отец напрасно призывал дочь до самой своей смерти, чтобы благословить ее и простить.
– О! Это ужасно! – вскричала донна Розарио.
– Почему же? Он женился на ней; нравственность была удовлетворена в глазах света; эта женщина могла ходить, подняв голову перед толпой, которая присутствовала с хохотом и презрением при ее падении. Но все проходит на этом свете, а скорее всего любовь самого страстного мужчины. Через год после ее замужества, эта женщина одна, в самой отдаленной комнате своего жилища, оплакивала свое счастье, исчезнувшее навсегда; муж бросил ее. От этого союза родился ребенок, белокурая девочка, херувим с розовыми губками, в глазах которой отсвечивалась небесная лазурь; эта девочка служила единственным утешением в несчастии для бедной брошенной матери. В одну ночь, в то время как несчастная женщина была погружена в сон, муж ее как вор проник в ее жилище, схватил ребенка, несмотря на крики матери, ползавшей со слезами у его ног и умолявшей его всем святым на свете, и, грубо оттолкнув отчаявшуюся мать, которая без чувств упала на холодные плиты комнаты, этот человек без сердца и без жалости исчез с ребенком.
– А мать? – с беспокойством спросила донна Розарио, сильно тронутая этим рассказом, который Красавица приукрасила в свою пользу.
– Мать, – отвечала донна Мария тихим и прерывистым голосом, – никогда более не должна была видеть своего ребенка! Она никогда его не видела! Просьбы, угрозы, все было употреблено, но напрасно... Тогда эта мать, обожающая свое дитя, которая отдала бы за него всю жизнь, эта мать поклялась в ненависти к человеку, которого она так любила и который был так безжалостен к ней, в ненависти страшной, которая никогда не насытится! Теперь знаешь ли ты имя этой матери? Говори, знаешь ли? Нет, не правда ли? Ну! Эта мать я!.. Человек, похитивший у нее все ее счастье, человек, которого она ненавидит наравне с демоном, на которого он похож, этот человек дон Тадео!
– Дон Тадео!.. – вскричала донна Розарио, отступив от удивления.
– Да, – подтвердила Красавица с бешенством, – дон Тадео, твой любовник!
Молодая девушка бросилась к донне Марии и схватила ее руку так крепко, как будто хотела раздавить ее. Она приблизила свое лицо, пылавшее гневом, к лицу куртизанки, остолбеневшей от этой энергии, почти сверхъестественной в таком слабом ребенке, и вскричала с негодованием:
– Что вы осмелились сказать? Дон Тадео – мой любовник? Он?.. Вы лжете!
– Неужели это правда? – с живостью спросила Красавица. – Неужели я так грубо ошиблась? Но в таком случае, – прибавила она с недоверчивостью, – кто же вы? По какому праву держит он вас у себя?
– Кто я? – отвечала благородно молодая девушка. – Я вам скажу.
Вдруг послышался галоп нескольких лошадей, смешанный с криками и ругательствами.
– Что случилось? – вскричала донна Мария, побледнев.
– О! – проговорила донна Розарио, набожно сложив руки. – Боже мой! Не посылаешь ли ты мне освободителей?
– Ты еще не свободна, – сказала ей Красавица с жестокой улыбкой.
Шум между тем увеличивался, дверь сильно толкнули снаружи и несколько человек ворвались в комнату.
ГЛАВА XXXV
Битва
Множество сцен, которые мы должны еще рассказать, и требования нашего рассказа заставляют нас оставить донну Розарио и Красавицу и возвратиться в Вальдивию.
Вдохновленные героическим поступком Короля Мрака, Мрачные Сердца сражались с неслыханным ожесточением. Город покрылся баррикадами, против которых войска, оставшиеся верными Бустаменте, боролись напрасно.
Теснимые неприятелями, которые со всех сторон нападали на них, при криках, повторяемых тысячу раз: «Да здравствует Чили!», солдаты отступали шаг за шагом, оставляя один за другим различные посты, которые захватили в начале дела. Они укрепились на Большой Площади, которую, в свою очередь, также заставили баррикадами.
Город находился во власти Мрачных Сердец; битва сосредоточилась только на одном пункте и нетрудно было предвидеть за кем останется победа, потому что солдаты, подавленные безуспешностью своих нападений, сражались только затем, чтобы сдаться на почетных условиях.
Офицеры Бустаменте и сенаторы, которых он подкупил, чтобы сделать их своими сообщниками, содрогались при мысли об угрожавшей им участи, если они попадут в руки врагов. Успех оправдывает все: так как они не победили, они были изменниками Чили и как таковые не имели никакого права на капитуляцию.
Командовавший гарнизоном генерал, тот самый, который так самонадеянно объявил о смещении правительства, кусал себе губы от бешенства и проявлял чудеса храбрости, чтобы дать дону Панчо Бустаменте время приехать. Увидев, какой печальный оборот принимают дела, он наскоро послал нарочного. Этот нарочный был Диего, старый солдат, преданный Бустаменте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– Если так, – перебила Красавица, с досадой топая ногой, – то почему же он не похитил ее? Дурак!
– Я ему предлагал.
– Что же он сказал?
– Отказался.
Донна Мария пожала плечами.
– Все это, однако, не объясняет мне кто вы? – сказала донна Мария.
– Я ульмен в моем племени, великий воин между пуэльчесами, – отвечал незнакомец с гордостью.
– А! – сказала Красавица с удовольствием. – Вы ульмен, хорошо! Могу я положиться на вашу верность?
– Я друг Жоана, – отвечал ульмен просто и кланяясь с уважением.
– Знаете вы эту женщину, которую вы привезли? – спросила донна Мария, бросив на него недоверчивый взгляд.
– Как я могу знать ее?
– Готовы вы повиноваться мне во всем?
– Мое повиновение будет зависеть от моей сестры... пусть она говорит, я буду отвечать.
– Эта женщина мне враг, – сказала Красавица.
– Стало быть, она должна умереть? – спросил ульмен грубо, глядя прямо в глаза Красавице.
– Нет! – вскричала она с живостью. – Индейцы звери, они ничего не понимают в мщении! Зачем мне ее смерть? Я хочу ее жизни!
– Пусть сестра моя объяснится, я ее не понимаю.
– Смерть – это только несколько минут страдания... потом все кончится.
– Смерть белых, может быть, но смерть индейскую надо ждать много часов... она не скоро является.
– Я хочу, чтобы она жила, говорю я вам!
– Она будет жить... Ах! – прибавил ульмен со вздохом. – Дом одного вождя пуст, очаг его погас.
– О! О! – перебила Красавица. – Так у вас нет жен?
– Они умерли.
– А в каком месте находится ваше племя в настоящую минуту?
– О! – отвечал индеец. – Очень далеко отсюда, в десяти днях ходьбы, по крайней мере.
Наступило молчание. Красавица размышляла. Донна Розарио удвоила внимание: она поняла, что узнает свою участь.
– А какой интерес удерживал вас в долинах? – спросила донна Мария, устремив вопросительный взгляд на индейца.
– Никакого. Я приехал с другими ульменами для возобновления договора.
– У вас не было других причин?
– Не было.
– Послушайте, вождь, вы, без сомнения, любовались четверкой лошадей, которая привязана к двери этой хижины?
– Благородные животные, – отвечал индеец, взгляд которого засверкал алчностью.
– Ну, от вас зависит, чтобы я подарила их вам.
– О! О! – вскричал ульмен с радостью. – Что надо сделать для этого?
Красавица улыбнулась.
– Повиноваться мне.
– Я буду повиноваться...
– Что бы я ни приказала?
– Что бы сестра моя ни приказала.
– Прекрасно; но помните хорошенько то, что я скажу вам: если вы меня обманете, я найду вас и отомщу.
– К чему мне вас обманывать?
– О, я знаю вашу индейскую породу: вы хитры и лукавы, всегда готовы изменить.
Зловещая молния сверкнула из глаз пуэльческого воина; однако ж он отвечал спокойным голосом:
– Сестра моя ошибается: ароканы честны.
– Посмотрим, – возразила донна Мария. – Как вас зовут?
– Канадский Бобрик.
– Хорошо. Слушайте же, Канадский Бобрик, что я вам скажу.
– Уши мои открыты.
– Эта женщина, которую вы привезли сюда по моему приказанию, не должна более видеть долин.
– Она их не увидит.
– Я не хочу, чтобы она умерла – слышите ли; она должна страдать, – сказала Красавица таким голосом, который заставил несчастную молодую девушку задрожать от страха.
– Она будет страдать.
– Да, – продолжала донна Мария, глаза которой засверкали, – я хочу, чтобы много лет терпела она ежеминутную муку; она молода, она будет иметь время напрасно призывать смерть, чтобы освободиться от своих бедствий, прежде чем смерть исполнит ее желание. За горами, далеко в пустыне, подле девственных лесов Гру-Хако, говорят, существуют орды свирепых и кровожадных индейцев, которые смертельно ненавидят всех, принадлежащих к белой породе?
– Да, – меланхолически отвечал индеец, – я часто слыхал об этих людях от старейшин; они живут только для убийства.
– Именно, – сказала Красавица со зловещей радостью. – Ну, вождь, считаете ли вы себя способным проехать эти обширные пустыни до Гру-Хако?
– Почему же бы мне этого не сделать? – отвечал индеец, с гордостью подняв голову. – Существуют ли довольно сильные препятствия, которые могли бы остановить ароканского воина? Лев царь лесов, орел царь неба, но окас царь льва и орла; пустыня принадлежит ему; лошадь и копье сделают его непобедимым властелином неизмеримого пространства!
– Итак, брат мой совершит это путешествие, считающееся невозможным?
Презрительная улыбка заиграла на минуту на губах дикого воина.
– Совершу, – сказал он.
– Хорошо! Брат мой вождь, я узнаю его теперь. Индеец скромно поклонился.
– Итак, брат мой поедет и, приехав в Хако, продаст бледнолицую девушку гваякуросам.
Индеец не выказал никакого удивления на лице.
– Я продам ее, – отвечал воин.
– Хорошо! Брат мой будет верен?
– Я вождь; у меня только одно слово; язык мой не двойной. Но зачем отвозить так далеко эту бледнолицую женщину?
Донна Мария бросила на него проницательный взгляд. Подозрение промелькнуло в ее мыслях; индеец приметил это.
– Я сделал только простое замечание сестре моей; а впрочем, мне до этого мало нужды; она будет отвечать мне только в таком случае, если захочет, – сказал он равнодушно.
Лоб Красавицы разгладился.
– Ваше замечание справедливо, вождь, и я буду отвечать вам. Зачем отвозить ее так далеко, спрашиваете вы меня?.. Затем, что Антинагюэль любит эту женщину; сердце его смягчилось к ней и потому, может быть, он растрогается ее просьбами, возвратит ее родным, а я не хочу этого; она должна плакать кровавыми слезами, чтобы сердце ее разорвалось от непрестанного напора горечи, чтобы она наконец лишилась всего, даже надежды!
Произнеся эти последние слова, донна Мария встала, высоко подняв голову, со сверкавшим взором и подняв руку; в ее наружности было что-то роковое и страшное, испугавшее даже индейца, столь недоступного душевным движениям.
– Ступайте! – прибавила Красавица повелительным тоном. – Прежде чем эта женщина уедет, я хочу увидеть ее один только раз и поговорить с нею несколько минут. По крайней мере, она должна узнать меня... Приведите ее ко мне.
Индеец вышел, не отвечая. Столь прелестная и столь жестокая, донна Мария пугала его, внушала ему ужас. Донна Розарио, услышав страшный приговор, так холодно произнесенный против нее, упала почти без чувств на пол.
ГЛАВА XXXIV
Лицом к лицу
Дверь той комнаты, в которой была заперта донна Розарио, вдруг растворилась, и индейский вождь показался при входе; он держал в руке грубую глиняную лампу, пламя которой, хотя очень слабое, позволяло различить предметы. Этот человек опять надел шляпу, и ее широкие поля скрывали черты его.
– Пойдемте, – грубо сказал он молодой девушке.
Донна Розарио, видя бесполезность сопротивления, которое могло быть опасно для нее среди окружавших ее разбойников, покорно склонила голову и молча последовала за своим проводником.
Донна Мария снова уселась в кресло; скрестив руки и опустив голову на грудь, она погрузилась в мрачные размышления. При легком шуме шагов молодой девушки она выпрямилась; молния ненависти сверкнула в ее глазах, движением руки приказала она индейцу удалиться.
Обе женщины с жадностью рассматривали друг друга; взгляды их встретились. Мертвое безмолвие царствовало в комнате; время от времени ветер врывался со зловещим стоном в щели дверей, потрясал старую хижину до самого основания и колебал пламя единственной свечки.
После довольно продолжительного времени, Красавица с тем умением, которым обладают женщины в такой высокой степени, разобрала одну по одной неисчислимые красоты восхитительного создания, которое, трепеща, стояло перед нею, и, побежденная очевидностью, заговорила глухим голосом, как бы говоря сама с собою:
– Да, она хороша; она имеет все, что может сделать ее восхитительной; ее достаточно увидеть раз, чтобы полюбить... Ну, эта красота, которая до сих пор составляла ее радость и гордость, скоро поблекнет от горя... Я хочу, чтобы, прежде чем пройдет год, она сделалась предметом презрения и жалости для всех. О! – прибавила она громким голосом. – Наконец-то мщение в моих руках.
– Что я вам сделала? За что вы меня так ненавидите? – сказала молодая девушка голосом, звук которого растрогал бы и тигра.
– Что ты мне сделала, бессмысленная тварь? – вскричала донна Мария. – Что ты мне сделала? Правда, ты ничего мне не сделала! – прибавила она с хриплым смехом.
– Увы! Я вас не знаю, и сегодня в первый раз вижу вас; я бедная девушка; жизнь моя до сих пор протекала в уединении; могла ли я оскорбить вас?
Донна Мария смотрела на нее с минуту с неизъяснимым выражением.
– Да, признаюсь, – отвечала она, – ты ничего мне не сделала! И лично, как ты сейчас сказала, мне не в чем упрекать тебя; но разве ты не понимаешь, что, заставляя тебя страдать, я мщу ему?
– Я не понимаю, что вы хотите сказать? – возразила молодая девушка простодушно.
– Безумная, ты играешь с львицей, готовой растерзать тебя; не выказывай более неведения, которым меня не обманешь; если ты еще не угадала моего имени, я скажу тебе его: я донна Мария... меня прозвали Красавицей, понимаешь ли теперь?
– Совсем не понимаю, – отвечала донна Розарио чистосердечным тоном, который невольно поколебал ее мучительницу, – я никогда не слышала вашего имени.
– Неужели это правда? – спросила донна Мария с сомнением.
– Клянусь вам.
Красавица начала ходить большими шагами по комнате. Донна Розарио, все более и более удивляясь, украдкой смотрела на эту женщину, не будучи в состоянии отдать себе отчета в волнении, которое она испытывала в ее присутствии и при звуках ее голоса; это была не боязнь, еще менее радость, но какая-то непонятная смесь грусти, жалости и ужаса. Какое-то необъяснимое чувство привлекало ее к той, гнусные намерения которой не были уже для нее тайной и которой она по всему должна была опасаться. Странная симпатия! То, что донна Розарио чувствовала к Красавице, Красавица чувствовала к донне Розарио; напрасно призывала она на помощь все оскорбления, в каких могла упрекнуть человека, которого хотела поразить; в самых тайных изгибах ее сердца, голос, все более и более сильный, говорил ей в пользу той, которую она приготовлялась принести в жертву своей ненависти; чем более старалась она преодолеть чувство, в котором не могла дать себе отчета, тем более чувствовала, что ее усилия были бесполезны; словом, она готова была растрогаться.
– О! – шептала она с бешенством. – Что происходит со мной, неужели я растрогалась?
Подобно тому, как индейские воины, привязанные к пыточному столбу, воспевают свои подвиги, чтобы придать себе бодрости мужественно перенести муки, безмолвно приготовляемые их палачами, Красавица припоминала все оскорбления, которыми осыпал ее дон Тадео, и со сверкающими глазами она вдруг остановилась перед донной Розарио.
– Послушай, молодая девушка, – сказала она голосом, дрожавшим от гнева, – в первый и последний раз видимся мы с тобой; я хочу, чтобы ты знала, почему я так тебя ненавижу. То, что ты узнаешь, может быть впоследствии послужит тебе утешением и поможет переносить мужественно горести, которые я тебе приготовляю!
– Я слушаю вас, – отвечала донна Розарио с ангельской кротостью, – хотя заранее уверена, что все вами сказанное не может ни в каком случае сделать меня виновной перед вами.
– Ты думаешь? – воскликнула Красавица тоном иронически-сострадательным. – Ну, так выслушай меня... нам еще есть время поговорить; ты должна ехать через час.
Этот намек на скорый отъезд заставил молодую девушку задрожать и напомнил ей о том, сколько в этом отъезде заключалось для нее несчастий.
– Женщина, – продолжала Красавица, – молодая и прекрасная, даже прекраснее тебя, слабое дитя городов, которое малейшая гроза сгибает как тростник, женщина, говорю я, по любви вышла за человека также молодого и прекрасного, как злой дух до падения. Этот человек вероломными, сладкими речами открыл перед ней неизмеримый и неведомый горизонт и так обольстил бедную сельскую девушку, что в несколько дней уговорил ее украдкой оставить дом, дом ее детства, в котором старик отец напрасно призывал дочь до самой своей смерти, чтобы благословить ее и простить.
– О! Это ужасно! – вскричала донна Розарио.
– Почему же? Он женился на ней; нравственность была удовлетворена в глазах света; эта женщина могла ходить, подняв голову перед толпой, которая присутствовала с хохотом и презрением при ее падении. Но все проходит на этом свете, а скорее всего любовь самого страстного мужчины. Через год после ее замужества, эта женщина одна, в самой отдаленной комнате своего жилища, оплакивала свое счастье, исчезнувшее навсегда; муж бросил ее. От этого союза родился ребенок, белокурая девочка, херувим с розовыми губками, в глазах которой отсвечивалась небесная лазурь; эта девочка служила единственным утешением в несчастии для бедной брошенной матери. В одну ночь, в то время как несчастная женщина была погружена в сон, муж ее как вор проник в ее жилище, схватил ребенка, несмотря на крики матери, ползавшей со слезами у его ног и умолявшей его всем святым на свете, и, грубо оттолкнув отчаявшуюся мать, которая без чувств упала на холодные плиты комнаты, этот человек без сердца и без жалости исчез с ребенком.
– А мать? – с беспокойством спросила донна Розарио, сильно тронутая этим рассказом, который Красавица приукрасила в свою пользу.
– Мать, – отвечала донна Мария тихим и прерывистым голосом, – никогда более не должна была видеть своего ребенка! Она никогда его не видела! Просьбы, угрозы, все было употреблено, но напрасно... Тогда эта мать, обожающая свое дитя, которая отдала бы за него всю жизнь, эта мать поклялась в ненависти к человеку, которого она так любила и который был так безжалостен к ней, в ненависти страшной, которая никогда не насытится! Теперь знаешь ли ты имя этой матери? Говори, знаешь ли? Нет, не правда ли? Ну! Эта мать я!.. Человек, похитивший у нее все ее счастье, человек, которого она ненавидит наравне с демоном, на которого он похож, этот человек дон Тадео!
– Дон Тадео!.. – вскричала донна Розарио, отступив от удивления.
– Да, – подтвердила Красавица с бешенством, – дон Тадео, твой любовник!
Молодая девушка бросилась к донне Марии и схватила ее руку так крепко, как будто хотела раздавить ее. Она приблизила свое лицо, пылавшее гневом, к лицу куртизанки, остолбеневшей от этой энергии, почти сверхъестественной в таком слабом ребенке, и вскричала с негодованием:
– Что вы осмелились сказать? Дон Тадео – мой любовник? Он?.. Вы лжете!
– Неужели это правда? – с живостью спросила Красавица. – Неужели я так грубо ошиблась? Но в таком случае, – прибавила она с недоверчивостью, – кто же вы? По какому праву держит он вас у себя?
– Кто я? – отвечала благородно молодая девушка. – Я вам скажу.
Вдруг послышался галоп нескольких лошадей, смешанный с криками и ругательствами.
– Что случилось? – вскричала донна Мария, побледнев.
– О! – проговорила донна Розарио, набожно сложив руки. – Боже мой! Не посылаешь ли ты мне освободителей?
– Ты еще не свободна, – сказала ей Красавица с жестокой улыбкой.
Шум между тем увеличивался, дверь сильно толкнули снаружи и несколько человек ворвались в комнату.
ГЛАВА XXXV
Битва
Множество сцен, которые мы должны еще рассказать, и требования нашего рассказа заставляют нас оставить донну Розарио и Красавицу и возвратиться в Вальдивию.
Вдохновленные героическим поступком Короля Мрака, Мрачные Сердца сражались с неслыханным ожесточением. Город покрылся баррикадами, против которых войска, оставшиеся верными Бустаменте, боролись напрасно.
Теснимые неприятелями, которые со всех сторон нападали на них, при криках, повторяемых тысячу раз: «Да здравствует Чили!», солдаты отступали шаг за шагом, оставляя один за другим различные посты, которые захватили в начале дела. Они укрепились на Большой Площади, которую, в свою очередь, также заставили баррикадами.
Город находился во власти Мрачных Сердец; битва сосредоточилась только на одном пункте и нетрудно было предвидеть за кем останется победа, потому что солдаты, подавленные безуспешностью своих нападений, сражались только затем, чтобы сдаться на почетных условиях.
Офицеры Бустаменте и сенаторы, которых он подкупил, чтобы сделать их своими сообщниками, содрогались при мысли об угрожавшей им участи, если они попадут в руки врагов. Успех оправдывает все: так как они не победили, они были изменниками Чили и как таковые не имели никакого права на капитуляцию.
Командовавший гарнизоном генерал, тот самый, который так самонадеянно объявил о смещении правительства, кусал себе губы от бешенства и проявлял чудеса храбрости, чтобы дать дону Панчо Бустаменте время приехать. Увидев, какой печальный оборот принимают дела, он наскоро послал нарочного. Этот нарочный был Диего, старый солдат, преданный Бустаменте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59