И, как видно, жизнь этих трех людей так же полна, как эта река. Ни одной пустыни? Высокая, благородная цель!
IV
Ибадулла нашел дом, указанный ему уборщиком мавзолея. Но оказалось, что Мохаммед-Рахим был не дома, а в своем рабочем кабинете, в здании одного из бывших медресе.
Главный вход в портале медресе был закрыт, и Ибадулла проник внутрь через боковую калитку. Изолированное со всех четырех сторон, здание открывалось обозрению только изнутри замкнутого двора, вымощенного каменными плитами. Посредине его росли высокие белые акации с полуотцветшими гроздьями пожелтевших цветов.
Стены, только в отдельных местах пробитые узкими неправильными щелями редких окон, снаружи не давали возможности определить число этажей. Таков обычный план древних строителей: они стремились и укрыть обитателей от прямых солнечных лучей и дать возможность защищаться от штурма. Со двора было видно, что этажей только два. Двери комнат-худжр первого этажа открывались прямо во двор, а двери второго выходили на массивную каменную галерею.
Уже вечерело, и весь двор был в тени. Ибадулла невольно ожидал увидеть многих мужчин. Одни будут прогуливаться по обширному прямоугольнику двора, тихо и внушительно обмениваясь заранее взвешенными словами, другие – готовить пищу на горящих в мангалах углях, третьи – просто сидеть, размышляя, дремля. Так должно быть в медресе.
Но это было необычное. Из открытой ближней худжры первого этажа доносился резкий стук пишущей машинки. В двух или трех местах висели доски с названиями каких-то учреждений. Во дворе – женщины, дети… Великий минарет, мавзолей Исмаила Самани, мечеть-хонако существовали как памятники, а это громадное, отлично сохранившееся здание жило новой жизнью.
Ибадулла назвал имя Мохаммед-Рахима, и ему указали на одну из худжр второго этажа.
Очертания входа в худжру напоминали линии порталов древних мечетей. Здесь меньшие размеры еще яснее раскрывали мысль древних зодчих. Ислам навечно сузил рамки искусства запрещением изображать живые существа. Но чувство художника трудно сковать и невозможно избавить от заманчивого соблазна: дверной проем сужался в ногах, расширялся в плечах и венчался сводом – острой чалмой.
Линии входа, хорошо знакомые Ибадулле, сейчас смутили его. Он немного помедлил, а потом, пользуясь тем, что никто не ответил на его стук, тихо нажал рукой на тяжелое полотнище двери. Ибадулла переступил через высокий порог. Перед ним открылось удивительное по своей неожиданности зрелище.
Ему не приходилось видеть такой обширной худжры. Она была, быть может, шагов двадцать в глубину и не меньше в ширину. Здесь могли бы жить десять, нет, пятнадцать студентов-талоба и не мешать один другому. Но не размеры удивили Ибадуллу – книги. Они были всюду: и в шкафах вдоль чисто выбеленных известью стен, и на этажерках, и просто на полу. Царство книг. Толстые фолианты, распухшие от времени, в тяжелых деревянных переплетах, обтянутых истертой бурой кожей, – для одного такого нужна отдельная полка. Свитки рукописей. Самые разные по формату тома современных изданий, журналы в мягких обложках, газеты… Сколько знания!
В дальнем углу помещения Ибадулла заметил узкую деревянную кровать с небрежно брошенным на нее полосатым узбекским халатом. Налево стоял большой письменный стол. Перед сидевшим за ним человеком на специальной резной подставке лежала раскрытая старинная книга, рядом – письменный прибор, стопки чистой и исписанной бумаги. Каменный пол покрыт потертым, почти черным ковром. Ибадулла сделал несколько шагов и неуверенно остановился. Погруженный в чтение, хозяин не замечал посетителя.
На голове Мохаммед-Рахима была черная тюбетейка, лицо обрамляла короткая борода смоляно-черного цвета, подчеркивавшая необычный цвет лица – белого, без тени загара. Очевидно, ученый редко выходил на солнце.
Ибадулла ждал, соблюдал приличие. Через несколько минут Мохаммед-Рахим оторвался от книги и заметил его. Не удивляясь, протянул Ибадулле руку, и тот, сделав несколько шагов навстречу, пожал ее обеими руками.
Мохаммед-Рахим сделал рукой знак, приглашая сесть, и кивнул головой, предлагая гостю говорить.
– Я Ибадулла, сын Рахметуллы, – начал гость. – Мой отец покинул город и родину вместе с эмиром Алим-Ханом и умер в изгнании. Теперь я вернулся на родину…
– Так… Подожди! – перебил его Мохаммед-Рахим. Он встал и прошелся по просторной худжре, повторяя: «Рахметулла, Рахметулла…» Ибадулла следил за ним глазами. Ученый носил свободную куртку, расстегнутую на груди, широкие полотняные брюки и легкие туфли. Он был высок ростом, худощав и заметно сутуловат, но отнюдь не стар – лет на десять старше Ибадуллы, не больше.
Наконец он подошел к Ибадулле:
– Ты сказал – Рахметулла? Помню такое имя. Я изучал тот период. Среди беглецов и добровольных эмигрантов было два человека с таким именем… Чем занимался твой отец? Кем он был?
Мохаммед-Рахим стоял перед Ибадуллой и смотрел на него сверху вниз. Ибадулла хотел подняться, но Мохаммед-Рахим положил ему руку на плечо.
– Он был толмачом, – ответил Ибадулла.
– Какой же язык он знал?
– Русский.
– Хорошо. Ты говоришь правду. Итак, сын толмача Рахметуллы вернулся. Мой друг Мослим рассказывал мне о твоем отце, который имел несчастье покинуть родину. Ты вернулся? Вероятно, твой отец не сумел забыть землю отцов… А кто ты? К чему ты стремишься и чего ищешь на родине?
– Я ищу покоя моей душе, – ответил Ибадулла. – Я ищу указания и знания. Ты мудр, я слышал о тебе за пределами родины, даже в той стране, где жил. Я прошу тебя сказать, в чем долг человека и в чем величие родины.
Мохаммед-Рахим сел на свое прежнее место и спросил:
– Что ты делаешь сейчас?
– Я пришел в город, и я гость Мослима.
– Ты говорил с ним? Народ по праву зовет его Аделем – Справедливым. Слушайся его.
– Истина имеет много сторон, – возразил Ибадулла.
– Вот как?! – усмехнулся Мохаммед-Рахим. – Узнаю отзвуки хитросплетений, выдаваемых за науку учителями ислама! И ты действительно полагаешь, что одна сторона истины способна опровергать другую? Или ты, как истощенный жаждой конь, напившись из одного колодца, спешишь к другому?
– Я ничего не скрываю и не привык лгать. Мослим потряс мое сердце. Но во всем ли он прав?
Ученый резко захлопнул лежавшую на подставке книгу и повернулся к Ибадулле всем телом:
– Чего же тебе нужно от меня? Тебя кто-то послал? Говори правду!
– Я говорю только правду. Меня никто не посылал. Я одинок, свободен и люблю историю своего народа! В ней я ищу примера для себя.
Мохаммед-Рахим вглядывался в лицо гостя, стараясь определить его искренность.
– История, история… – произнес ученый после молчания, показавшегося Ибадулле очень долгим. – Поистине верно сказано, что ложь есть не что иное, как искаженное отражение правды. Я понимаю тебя. Но поймешь ли меня ты? Ты думаешь, что знаешь историю родины. Ты можешь любить родину, но не понимать ее истории, ее стремлений. Чего стоит такая любовь! Скажи, ты, конечно, не знаешь русского языка и не умеешь читать по-русски?
– Отец учил меня.
– Хорошо. Он любил своего сына. Читай!
На корешках книг, стоявших на ближней полке, Ибадулла прочел:
– Ленин…
– Ленин! – громко повторил за ним Мохаммед-Рахим. – Вот настоящий ключ к настоящему свету! Ты не имеешь этого ключа.
– Но я имею право искать истину и родину! – воскликнул Ибадулла. – Человек не может дышать, не зная истины и не имея родины.
– Ты говоришь громко, – с иронией заметил Мохаммед-Рахим. – Когда люди говорят слишком громко, они слышат только свой собственный голос. Ты выражаешься как человек, получивший образование. Ты учился?
– Да, в медресе.
– Почему же ты не стал муллой?
– Я не захотел. Я хотел знать истину и не узнал ее.
– Это признание делает тебе честь. Но ты жил среди людей, которые кричат изо всех сил, чтобы заглушить голос правды. А знаешь ли ты хотя бы такую простую истину, что не криком, а своей деятельностью люди доказывают любовь к родине? И что никто не получает родину по наследству, как дом или сад?
ГЛАВА ПЯТАЯ
Знаки величия
I
– Итак, – продолжал Мохаммед-Рахим, – ты утверждаешь, что знаешь историю. Хорошо… Посмотрим, узнаешь ли ты ее теперь. Читай! – И Мохаммед-Рахим дал Ибадулле несколько листков рукописи. Это были наброски одного из докладов, сделанных недавно.
«…Аллакендекая земля обладает неограниченным плодородием, но у нас, как и во многих странах Азии, с ранней весны и до поздней осени не бывает дождей. И жизнь нашего народа, естественно, привязана к течениям рек».
«Для меня прекрасное имя Зеравшана звучит, как бег воды, звенит, как золото. Зеравшан – Золотораздаватель! Действительно, в его песках можно найти чешуйку золота. Кто-то пытался объяснить имя реки такими находками. Любители желтого металла близоруки, золото Зеравшана – его вода!»
«Он, Зеравшан, рождается на хребте Кок-Су. Это тоже значительное имя – зеленая или живая вода. Собравшись из речек Матчи, Ягноба, Рамы, Искандер-Дарьи, Зеравшан вливается из гор на запад и изгибается к югу».
«Наш Аллакендекий оазис создан плодородным илом, который Зеравшан принес в пустыню Кызылкум – Красные Пески. Здесь, перед своим впадением в Амударью, Зеравшан некогда разливался по низменности многими протоками, речками, озерами, болотами».
«Тогда древний низинный оазис был богат водой, тугаями, камышами. Озера и дельта Зеравшана изобиловали рыбой, тугаи кишели зверем и птицей. И первые люди появились здесь очень давно. В те дни Зеравшан был еще полноводным притоком Амударьи. Это было задолго до изобретения письменности… Тогда в горах на месте современных кишлаков Духаус и Тобушин еще лежали языки могучих ледников».
«Первые поселенцы на нашей земле были охотниками и рыболовами, и до нас дошло полное глубокого смысла предание об обстоятельствах появления первой государственности».
«В те годы оазис обладал уже развитой системой искусственного орошения, люди нуждались в централизованной системе управления каналами. Общим собранием народ из своей среды избрал первого бия по имени Аберци, и первый город возник как его резиденция и получил название Бийкенд – княжий город».
«И вот Аберци, по преданию, вскоре злоупотребил властью. Богатые начали покидать оазис, унося свое достояние. Но бедные люди без имущества восстали из любви к родине, силой свергли Аберци и избрали нового бия, Караджурина…»
«Богатый водой и землей оазис быстро заселялся. Из года в год тугаи отступали перед обработанными участками. Искусство проводить воду на поля так развилось, что уже не каждую осень Зеравшану удавалось достичь Амударьи. Взгляните на карту – Азия имеет характерную особенность: многие реки, начинаясь в горах, как бы теряются в пустынях. Это печать труда человека, а не прихоть природы!»
«Заселились и верховья Зеравшана. Под Самаркандом появилась плотина, и река распалась на два русла – Кара– и Акдарья, между которыми лег единственный в мире искусственный плодороднейший межречный остров Мианкаль».
«А в Аравии Магомет уже начал проповедь новой религии – ислама. В нем правящая верхушка арабов получила обоснование идей нетерпимости, захвата, угнетения и исключительного превосходства. Ислам узаконил право завоевания всех других народов: „Да будут они схвачены и да погибнут в страшной резне!“, „Рабы вне всякого закона, их жизнь зависит от прихоти господина!“»
«Богатый Восток давно привлекал внимание арабов. Мирные народы подвергались внезапному нападению фанатичных воинов и были насильственно обращены в ислам».
«Среди других завоеванных арабами городов Аллакенд выделился как торговый узел и перевалочный пункт на пути в Индустан и как центр исламистского благочестия, исламистской „науки“. Объявленный „священным“, Аллакенд застраивался пышными зданиями мечетей и высших исламистских училищ – медресе».
«Через четыре столетия после арабского захвата Средняя Азия испытала новое бедствие – нашествие монголов. Оно также осуществлялось под лозунгом нетерпимости. Великий хан монголов Темучин-Чингиз, разрабатывая теорию захватнических войн, сказал: „Оседлые – рабы, они должны быть вещью и пищей кочевников“».
«История монгольского нашествия была историей предательства. Развращенные исламом правящие классы не сделали ни одной серьезной попытки к сопротивлению и бежали, бросая области и города. Вооруженные силы использовались лишь как конвой для охраны вывозимого богатства правителей».
«Нашествие монголов ознаменовалось неописуемым истреблением беззащитного населения. По словам поэта: „Они явились, предали все огню и мечу, пожару и грабежу“».
«Реки по-прежнему не отказывали людям в воде, но страна, потерявшая значительную часть населения, оживала мучительно и медленно. Трудящиеся восстанавливали разрушенные оросительные системы. Однако и через семьсот лет после монгольского нашествия еще встречались заброшенные каналы и поля».
«Осевшие монголы частично восприняли культуру завоеванных ими народов и охотно приняли ислам. В исламе монгольские ханы нашли более тонко и убедительно разработанную теорию захвата и насилия, чем в простых и грубых заветах „Чингис-хана“».
«Пора отметить две типичные исторические особенности нашей родины. Завися от беспрерывного действия сложных оросительных систем, народ был прикован к созданным им сооружениям. Поэтому наши предки были более уязвимы в эпохи нападений захватчиков, и этим же облегчалась неограниченная эксплуатация трудящихся правящими классами. Тот, кто распоряжался головными сооружениями каналов, за горло держал народ».
«Второй особенностью была роль ислама как мировоззрения, поставленного на службу правящим классам. С помощью ислама тормозилось духовное развитие народа. Даже в семье ислам создал как бы два враждебных класса тем, что закрепил женщину как рабу и вещь мужчины».
«Развращающая роль ислама особенно проявилась в Аллакенде. Наш город почти тысячелетие был мировым центром исламистского образования…»
«Возвышались и падали властители, сменялись династии. За Саманидами явились Сельджуки, за ними хорезмские ханы. Монгольское нашествие оставило Чингизидов; им наследовали потомки Тамерлана. В 1500 году Шейбани утвердил свой род на престоле. Через сто лет власть захватили Аштарханиды. Им наследовала династия Мангитов. Она сумела дотянуть до года освобождения народа – тысяча девятьсот двадцатого».
«Но как бы ни называлась династия и какое бы имя ни носил ее представитель, всегда в Аллакендской цитадели, Арке, сидел ничем не ограниченный повелитель эмир. Что было народу, орошающему и возделывающему земли Аллакенда, до его имени? В руке эмира народ был как стадо в руке пастуха».
«Имамы, ишаны, муллы, чтецы корана и учителя грамоты всегда внушали народу одну и ту же тысячу лет незыблемую истину: „Как пастух может в любое время зарезать любую овцу в своем стаде, так и эмир имеет священное неоспоримое и самим богом установленное право по своей воле пресечь жизнь любого человека“».
«Эмир заботился о двух вещах: во-первых, нужно собрать как можно больше налогов; и сборщики-дарги грабили народ в пользу эмира, не забывая и себя. Во-вторых, нужно грабить другие народы, а свой держать в повиновении. На награбленные деньги эмир содержал армию и вел войны. Пословица говорит: „Кто взялся за рукоятку меча, тот не ищет предлогов“. И эмиры никогда не выпускали из рук ни рукоятки меча, ни кривого кинжала убийцы».
«И третья забота была у эмира, подсобная к первым двум: чтобы было с кого собирать налоги, нужно заставлять народ поддерживать сети магистральных арыков».
«Каждый мятежник, вольнодумец и непослушный объявлялся вероотступником: ведь, посягая на священную власть эмира, он разрушал ислам. Для таких всегда были открыты двери зиндана – подземной тюрьмы; их всегда ждали длинные ножи палачей. Для них был открыт и сиах-чах – черный колодец. В глубокой яме хранилось это единственное за тысячу лет изобретение эмиров Аллакендских, повелителей „Города бога“. Там жили особенные насекомые, называемые в народе „овечьими вшами“. Прожорливые, они могли заживо обглодать узника. Когда сиах-чах случайно пустовал, жизнь воспитанников эмира поддерживали кусками свежего овечьего мяса».
«Шпионы эмира бродили повсюду, ловкие, вкрадчивые, внимательные. Двуногие ищейки были натасканы в особом искусстве: скрещенными в рукавах халата руками они вслепую, но разборчиво записывали услышанные речи».
«Таков был мир ислама. Не только в Аллакенде, но и в Хиве-Хорезме, в Коканде, в Дели, в Тегеране, в Каире, в Феце и в Руме – Турции, империи Кейсар-и-Рума – султана, меча ислама…»
«Однако же Аллакендские эмиры владели еще одним рычагом власти и дохода, не менее важным, не менее, если не более, мощным, чем меч, нож и шпионы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
IV
Ибадулла нашел дом, указанный ему уборщиком мавзолея. Но оказалось, что Мохаммед-Рахим был не дома, а в своем рабочем кабинете, в здании одного из бывших медресе.
Главный вход в портале медресе был закрыт, и Ибадулла проник внутрь через боковую калитку. Изолированное со всех четырех сторон, здание открывалось обозрению только изнутри замкнутого двора, вымощенного каменными плитами. Посредине его росли высокие белые акации с полуотцветшими гроздьями пожелтевших цветов.
Стены, только в отдельных местах пробитые узкими неправильными щелями редких окон, снаружи не давали возможности определить число этажей. Таков обычный план древних строителей: они стремились и укрыть обитателей от прямых солнечных лучей и дать возможность защищаться от штурма. Со двора было видно, что этажей только два. Двери комнат-худжр первого этажа открывались прямо во двор, а двери второго выходили на массивную каменную галерею.
Уже вечерело, и весь двор был в тени. Ибадулла невольно ожидал увидеть многих мужчин. Одни будут прогуливаться по обширному прямоугольнику двора, тихо и внушительно обмениваясь заранее взвешенными словами, другие – готовить пищу на горящих в мангалах углях, третьи – просто сидеть, размышляя, дремля. Так должно быть в медресе.
Но это было необычное. Из открытой ближней худжры первого этажа доносился резкий стук пишущей машинки. В двух или трех местах висели доски с названиями каких-то учреждений. Во дворе – женщины, дети… Великий минарет, мавзолей Исмаила Самани, мечеть-хонако существовали как памятники, а это громадное, отлично сохранившееся здание жило новой жизнью.
Ибадулла назвал имя Мохаммед-Рахима, и ему указали на одну из худжр второго этажа.
Очертания входа в худжру напоминали линии порталов древних мечетей. Здесь меньшие размеры еще яснее раскрывали мысль древних зодчих. Ислам навечно сузил рамки искусства запрещением изображать живые существа. Но чувство художника трудно сковать и невозможно избавить от заманчивого соблазна: дверной проем сужался в ногах, расширялся в плечах и венчался сводом – острой чалмой.
Линии входа, хорошо знакомые Ибадулле, сейчас смутили его. Он немного помедлил, а потом, пользуясь тем, что никто не ответил на его стук, тихо нажал рукой на тяжелое полотнище двери. Ибадулла переступил через высокий порог. Перед ним открылось удивительное по своей неожиданности зрелище.
Ему не приходилось видеть такой обширной худжры. Она была, быть может, шагов двадцать в глубину и не меньше в ширину. Здесь могли бы жить десять, нет, пятнадцать студентов-талоба и не мешать один другому. Но не размеры удивили Ибадуллу – книги. Они были всюду: и в шкафах вдоль чисто выбеленных известью стен, и на этажерках, и просто на полу. Царство книг. Толстые фолианты, распухшие от времени, в тяжелых деревянных переплетах, обтянутых истертой бурой кожей, – для одного такого нужна отдельная полка. Свитки рукописей. Самые разные по формату тома современных изданий, журналы в мягких обложках, газеты… Сколько знания!
В дальнем углу помещения Ибадулла заметил узкую деревянную кровать с небрежно брошенным на нее полосатым узбекским халатом. Налево стоял большой письменный стол. Перед сидевшим за ним человеком на специальной резной подставке лежала раскрытая старинная книга, рядом – письменный прибор, стопки чистой и исписанной бумаги. Каменный пол покрыт потертым, почти черным ковром. Ибадулла сделал несколько шагов и неуверенно остановился. Погруженный в чтение, хозяин не замечал посетителя.
На голове Мохаммед-Рахима была черная тюбетейка, лицо обрамляла короткая борода смоляно-черного цвета, подчеркивавшая необычный цвет лица – белого, без тени загара. Очевидно, ученый редко выходил на солнце.
Ибадулла ждал, соблюдал приличие. Через несколько минут Мохаммед-Рахим оторвался от книги и заметил его. Не удивляясь, протянул Ибадулле руку, и тот, сделав несколько шагов навстречу, пожал ее обеими руками.
Мохаммед-Рахим сделал рукой знак, приглашая сесть, и кивнул головой, предлагая гостю говорить.
– Я Ибадулла, сын Рахметуллы, – начал гость. – Мой отец покинул город и родину вместе с эмиром Алим-Ханом и умер в изгнании. Теперь я вернулся на родину…
– Так… Подожди! – перебил его Мохаммед-Рахим. Он встал и прошелся по просторной худжре, повторяя: «Рахметулла, Рахметулла…» Ибадулла следил за ним глазами. Ученый носил свободную куртку, расстегнутую на груди, широкие полотняные брюки и легкие туфли. Он был высок ростом, худощав и заметно сутуловат, но отнюдь не стар – лет на десять старше Ибадуллы, не больше.
Наконец он подошел к Ибадулле:
– Ты сказал – Рахметулла? Помню такое имя. Я изучал тот период. Среди беглецов и добровольных эмигрантов было два человека с таким именем… Чем занимался твой отец? Кем он был?
Мохаммед-Рахим стоял перед Ибадуллой и смотрел на него сверху вниз. Ибадулла хотел подняться, но Мохаммед-Рахим положил ему руку на плечо.
– Он был толмачом, – ответил Ибадулла.
– Какой же язык он знал?
– Русский.
– Хорошо. Ты говоришь правду. Итак, сын толмача Рахметуллы вернулся. Мой друг Мослим рассказывал мне о твоем отце, который имел несчастье покинуть родину. Ты вернулся? Вероятно, твой отец не сумел забыть землю отцов… А кто ты? К чему ты стремишься и чего ищешь на родине?
– Я ищу покоя моей душе, – ответил Ибадулла. – Я ищу указания и знания. Ты мудр, я слышал о тебе за пределами родины, даже в той стране, где жил. Я прошу тебя сказать, в чем долг человека и в чем величие родины.
Мохаммед-Рахим сел на свое прежнее место и спросил:
– Что ты делаешь сейчас?
– Я пришел в город, и я гость Мослима.
– Ты говорил с ним? Народ по праву зовет его Аделем – Справедливым. Слушайся его.
– Истина имеет много сторон, – возразил Ибадулла.
– Вот как?! – усмехнулся Мохаммед-Рахим. – Узнаю отзвуки хитросплетений, выдаваемых за науку учителями ислама! И ты действительно полагаешь, что одна сторона истины способна опровергать другую? Или ты, как истощенный жаждой конь, напившись из одного колодца, спешишь к другому?
– Я ничего не скрываю и не привык лгать. Мослим потряс мое сердце. Но во всем ли он прав?
Ученый резко захлопнул лежавшую на подставке книгу и повернулся к Ибадулле всем телом:
– Чего же тебе нужно от меня? Тебя кто-то послал? Говори правду!
– Я говорю только правду. Меня никто не посылал. Я одинок, свободен и люблю историю своего народа! В ней я ищу примера для себя.
Мохаммед-Рахим вглядывался в лицо гостя, стараясь определить его искренность.
– История, история… – произнес ученый после молчания, показавшегося Ибадулле очень долгим. – Поистине верно сказано, что ложь есть не что иное, как искаженное отражение правды. Я понимаю тебя. Но поймешь ли меня ты? Ты думаешь, что знаешь историю родины. Ты можешь любить родину, но не понимать ее истории, ее стремлений. Чего стоит такая любовь! Скажи, ты, конечно, не знаешь русского языка и не умеешь читать по-русски?
– Отец учил меня.
– Хорошо. Он любил своего сына. Читай!
На корешках книг, стоявших на ближней полке, Ибадулла прочел:
– Ленин…
– Ленин! – громко повторил за ним Мохаммед-Рахим. – Вот настоящий ключ к настоящему свету! Ты не имеешь этого ключа.
– Но я имею право искать истину и родину! – воскликнул Ибадулла. – Человек не может дышать, не зная истины и не имея родины.
– Ты говоришь громко, – с иронией заметил Мохаммед-Рахим. – Когда люди говорят слишком громко, они слышат только свой собственный голос. Ты выражаешься как человек, получивший образование. Ты учился?
– Да, в медресе.
– Почему же ты не стал муллой?
– Я не захотел. Я хотел знать истину и не узнал ее.
– Это признание делает тебе честь. Но ты жил среди людей, которые кричат изо всех сил, чтобы заглушить голос правды. А знаешь ли ты хотя бы такую простую истину, что не криком, а своей деятельностью люди доказывают любовь к родине? И что никто не получает родину по наследству, как дом или сад?
ГЛАВА ПЯТАЯ
Знаки величия
I
– Итак, – продолжал Мохаммед-Рахим, – ты утверждаешь, что знаешь историю. Хорошо… Посмотрим, узнаешь ли ты ее теперь. Читай! – И Мохаммед-Рахим дал Ибадулле несколько листков рукописи. Это были наброски одного из докладов, сделанных недавно.
«…Аллакендекая земля обладает неограниченным плодородием, но у нас, как и во многих странах Азии, с ранней весны и до поздней осени не бывает дождей. И жизнь нашего народа, естественно, привязана к течениям рек».
«Для меня прекрасное имя Зеравшана звучит, как бег воды, звенит, как золото. Зеравшан – Золотораздаватель! Действительно, в его песках можно найти чешуйку золота. Кто-то пытался объяснить имя реки такими находками. Любители желтого металла близоруки, золото Зеравшана – его вода!»
«Он, Зеравшан, рождается на хребте Кок-Су. Это тоже значительное имя – зеленая или живая вода. Собравшись из речек Матчи, Ягноба, Рамы, Искандер-Дарьи, Зеравшан вливается из гор на запад и изгибается к югу».
«Наш Аллакендекий оазис создан плодородным илом, который Зеравшан принес в пустыню Кызылкум – Красные Пески. Здесь, перед своим впадением в Амударью, Зеравшан некогда разливался по низменности многими протоками, речками, озерами, болотами».
«Тогда древний низинный оазис был богат водой, тугаями, камышами. Озера и дельта Зеравшана изобиловали рыбой, тугаи кишели зверем и птицей. И первые люди появились здесь очень давно. В те дни Зеравшан был еще полноводным притоком Амударьи. Это было задолго до изобретения письменности… Тогда в горах на месте современных кишлаков Духаус и Тобушин еще лежали языки могучих ледников».
«Первые поселенцы на нашей земле были охотниками и рыболовами, и до нас дошло полное глубокого смысла предание об обстоятельствах появления первой государственности».
«В те годы оазис обладал уже развитой системой искусственного орошения, люди нуждались в централизованной системе управления каналами. Общим собранием народ из своей среды избрал первого бия по имени Аберци, и первый город возник как его резиденция и получил название Бийкенд – княжий город».
«И вот Аберци, по преданию, вскоре злоупотребил властью. Богатые начали покидать оазис, унося свое достояние. Но бедные люди без имущества восстали из любви к родине, силой свергли Аберци и избрали нового бия, Караджурина…»
«Богатый водой и землей оазис быстро заселялся. Из года в год тугаи отступали перед обработанными участками. Искусство проводить воду на поля так развилось, что уже не каждую осень Зеравшану удавалось достичь Амударьи. Взгляните на карту – Азия имеет характерную особенность: многие реки, начинаясь в горах, как бы теряются в пустынях. Это печать труда человека, а не прихоть природы!»
«Заселились и верховья Зеравшана. Под Самаркандом появилась плотина, и река распалась на два русла – Кара– и Акдарья, между которыми лег единственный в мире искусственный плодороднейший межречный остров Мианкаль».
«А в Аравии Магомет уже начал проповедь новой религии – ислама. В нем правящая верхушка арабов получила обоснование идей нетерпимости, захвата, угнетения и исключительного превосходства. Ислам узаконил право завоевания всех других народов: „Да будут они схвачены и да погибнут в страшной резне!“, „Рабы вне всякого закона, их жизнь зависит от прихоти господина!“»
«Богатый Восток давно привлекал внимание арабов. Мирные народы подвергались внезапному нападению фанатичных воинов и были насильственно обращены в ислам».
«Среди других завоеванных арабами городов Аллакенд выделился как торговый узел и перевалочный пункт на пути в Индустан и как центр исламистского благочестия, исламистской „науки“. Объявленный „священным“, Аллакенд застраивался пышными зданиями мечетей и высших исламистских училищ – медресе».
«Через четыре столетия после арабского захвата Средняя Азия испытала новое бедствие – нашествие монголов. Оно также осуществлялось под лозунгом нетерпимости. Великий хан монголов Темучин-Чингиз, разрабатывая теорию захватнических войн, сказал: „Оседлые – рабы, они должны быть вещью и пищей кочевников“».
«История монгольского нашествия была историей предательства. Развращенные исламом правящие классы не сделали ни одной серьезной попытки к сопротивлению и бежали, бросая области и города. Вооруженные силы использовались лишь как конвой для охраны вывозимого богатства правителей».
«Нашествие монголов ознаменовалось неописуемым истреблением беззащитного населения. По словам поэта: „Они явились, предали все огню и мечу, пожару и грабежу“».
«Реки по-прежнему не отказывали людям в воде, но страна, потерявшая значительную часть населения, оживала мучительно и медленно. Трудящиеся восстанавливали разрушенные оросительные системы. Однако и через семьсот лет после монгольского нашествия еще встречались заброшенные каналы и поля».
«Осевшие монголы частично восприняли культуру завоеванных ими народов и охотно приняли ислам. В исламе монгольские ханы нашли более тонко и убедительно разработанную теорию захвата и насилия, чем в простых и грубых заветах „Чингис-хана“».
«Пора отметить две типичные исторические особенности нашей родины. Завися от беспрерывного действия сложных оросительных систем, народ был прикован к созданным им сооружениям. Поэтому наши предки были более уязвимы в эпохи нападений захватчиков, и этим же облегчалась неограниченная эксплуатация трудящихся правящими классами. Тот, кто распоряжался головными сооружениями каналов, за горло держал народ».
«Второй особенностью была роль ислама как мировоззрения, поставленного на службу правящим классам. С помощью ислама тормозилось духовное развитие народа. Даже в семье ислам создал как бы два враждебных класса тем, что закрепил женщину как рабу и вещь мужчины».
«Развращающая роль ислама особенно проявилась в Аллакенде. Наш город почти тысячелетие был мировым центром исламистского образования…»
«Возвышались и падали властители, сменялись династии. За Саманидами явились Сельджуки, за ними хорезмские ханы. Монгольское нашествие оставило Чингизидов; им наследовали потомки Тамерлана. В 1500 году Шейбани утвердил свой род на престоле. Через сто лет власть захватили Аштарханиды. Им наследовала династия Мангитов. Она сумела дотянуть до года освобождения народа – тысяча девятьсот двадцатого».
«Но как бы ни называлась династия и какое бы имя ни носил ее представитель, всегда в Аллакендской цитадели, Арке, сидел ничем не ограниченный повелитель эмир. Что было народу, орошающему и возделывающему земли Аллакенда, до его имени? В руке эмира народ был как стадо в руке пастуха».
«Имамы, ишаны, муллы, чтецы корана и учителя грамоты всегда внушали народу одну и ту же тысячу лет незыблемую истину: „Как пастух может в любое время зарезать любую овцу в своем стаде, так и эмир имеет священное неоспоримое и самим богом установленное право по своей воле пресечь жизнь любого человека“».
«Эмир заботился о двух вещах: во-первых, нужно собрать как можно больше налогов; и сборщики-дарги грабили народ в пользу эмира, не забывая и себя. Во-вторых, нужно грабить другие народы, а свой держать в повиновении. На награбленные деньги эмир содержал армию и вел войны. Пословица говорит: „Кто взялся за рукоятку меча, тот не ищет предлогов“. И эмиры никогда не выпускали из рук ни рукоятки меча, ни кривого кинжала убийцы».
«И третья забота была у эмира, подсобная к первым двум: чтобы было с кого собирать налоги, нужно заставлять народ поддерживать сети магистральных арыков».
«Каждый мятежник, вольнодумец и непослушный объявлялся вероотступником: ведь, посягая на священную власть эмира, он разрушал ислам. Для таких всегда были открыты двери зиндана – подземной тюрьмы; их всегда ждали длинные ножи палачей. Для них был открыт и сиах-чах – черный колодец. В глубокой яме хранилось это единственное за тысячу лет изобретение эмиров Аллакендских, повелителей „Города бога“. Там жили особенные насекомые, называемые в народе „овечьими вшами“. Прожорливые, они могли заживо обглодать узника. Когда сиах-чах случайно пустовал, жизнь воспитанников эмира поддерживали кусками свежего овечьего мяса».
«Шпионы эмира бродили повсюду, ловкие, вкрадчивые, внимательные. Двуногие ищейки были натасканы в особом искусстве: скрещенными в рукавах халата руками они вслепую, но разборчиво записывали услышанные речи».
«Таков был мир ислама. Не только в Аллакенде, но и в Хиве-Хорезме, в Коканде, в Дели, в Тегеране, в Каире, в Феце и в Руме – Турции, империи Кейсар-и-Рума – султана, меча ислама…»
«Однако же Аллакендские эмиры владели еще одним рычагом власти и дохода, не менее важным, не менее, если не более, мощным, чем меч, нож и шпионы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32