И как часто народ верит им, не замечая их злобы и жадности, не сознавая своего угнетения!
И ведь сам он, Ибадулла, соглашался, считал, что его родной народ в плену у коммунистов и ждет освобождения от власти Москвы. Невозвратимые годы погибли в праздной и глупой надежде на восстановление в Узбекистане власти какого-нибудь эмира, подобного Алим-Хану…
На высоте было прохладно. В кабине самолета гулял свежий воздух. Закрыв глаза, дремала Фатима, девушка с непокрытым лицом.
Счастливая: когда она станет женой, ее муж не будет бояться, что оспа или чума оставят его одиноким бездетным вдовцом.
Ибадулла вспоминал предложение муллы Аталыка, рассказы коммуниста на железнодорожной станции и надпись на колонне хонако Файзабад. Аталык и ревнители ислама – союзники американцев. А если они забросят отраву в Узбекистан, чтобы убить людей на станции, и в родном городе, и Мослима, и Мохаммед-Рахима, и всех, кто нападает на пустыни? И Фатиму, прежде чем она сделается матерью? Ее милое лицо почернеет, опухоль закроет ясные смелые глаза… Нет, этого нельзя допустить!
III
Люди, люди, люди… После пустыни Ибадулле казалось, что здесь собралось особенно много народу. На аэродроме стояли и двигались самолеты, радиорупоры кричали слова команды. Все торопились. Одни собирались улетать, другие, как Ефимов, Фатима и Ибадулла, только что прибыли.
Они сели в автомобиль. По дороге с аэродрома Ибадулла видел много автомобилей с людьми, с грузами. Машины тоже спешили, нетерпеливые, как люди.
Автомобиль широкой дугой объезжал железнодорожную станцию, скрытую за какими-то деревянными строениями. Тянулись подъездные пути. Местами рельсы лежали прямо на земле, виднелись едва присыпанные песком новые шпалы, казавшиеся очень высокими.
Около путей высились горы самых разнообразных вещей: бревна, доски, ящики, штабеля камня, бочки, мешки, пачки железных листов, стальные балки, громадные круги тонкой и толстой проволоки, решетчатые колонны из железа, опять мешки, ящики… Всего было так много, что рябило в глазах. Ибадулла не знал названий многих удивительных и странных вещей, которые находились здесь.
На подъездных путях двигались паровозы, тащили за собой или толкали вагоны. Паровозы и вагоны были могучие, громадные, не такие, как в Дели и Пешаваре. Ибадулла не мог понять, откуда могло взяться сразу и в одном месте такое богатство и кто мог изготовить такое количество вещей?
За станцией оказалось странное поселение – особенный город, в котором не было ни одного большого дома и все постройки не из сырого глиняного кирпича, а из дерева. Их стены были сложены из ровных брусков или щитов, а крыши – не плоские, а острые, из серых плиток. Нет, здесь были и старые дома с глиняными стенами, но они терялись среди новых. Автомобиль медленно двигался по неровным, еще не мощенным улицам. Этот странный город, как видно, только что родился.
Ибадулла едва не изменил себе: ему хотелось говорить, задавать вопросы, но он не знал, что сказать. Пока он собирал слова, глаза уже видели новое.
Вдруг вдали показалась громадная река. На ее берегу обрывался город. Автомобиль остановился на недостроенной улице, и Ефимов взял Ибадуллу за руку:
– Приехали!
Ефимов и Фатима уже стояли у подъезда двухэтажного дома с толстыми стенами под красивой штукатуркой. За большой входной дверью оказалась комната. Ефимов поздоровался с человеком, сидевшим за столом рядом с дверью, ведущей внутрь дома, и все трое прошли в следующую комнату.
Им навстречу, огибая громадный письменный стол, шел какой-то человек и говорил:
– Какие нетерпеливые люди! О-о-о! Товарищ Ефимов, дорогой! Совсем нашел реку или тебе только показалось? Какую телеграмму я от тебя получил! Просто не сплю, тебя жду! – шутил этот человек, здороваясь с Ефимовым.
На нем был очень широкий полотняный костюм, черная тюбетейка на затылке, а лицо, настоящее узбекское, широко улыбалось.
– Салам, товарищ Шаев, салам! – приветствовал его Ефимов, пожимая руку Шаева обеими руками.
А Шаев еще громче смеялся и все говорил без передышки – его рот был полон словами:
– Совсем узбек стал! Слово «салам» выучил, старшему человеку обе руки подает! Покажись. Ай, ай. И лицом на узбека стал похож. А нос московским остался, нашего загара не принимает. Которая с него шкура слезает, считал, скажи? Ну, как путешествовал? Помнишь, что Пржевальский писал: путешественник по Средней Азии должен мириться с тремя неприятностями: с ощущением нечистоты тела, с плохой водой и с насекомыми, от которых почесываются… Ха-ха! Насекомых мы в кишлаках повывели, а воду ты сам должен достать.
Так же весело Шаев здоровался с Фатимой:
– Ай, ай! Похудела, а красота осталась.
Пришла очередь Ибадуллы, и он заметил, что на веселом лице товарища Шаева сидят весьма внимательные глаза с пристальным взором.
– Мой помощник, – представил Ибадуллу Ефимов.
Шаев пригласил всех сесть и вышел. Через открытую дверь Ибадулла слышал, как он назвал кому-то несколько имен и фамилий. Но внимание Ибадуллы тотчас же отвлеклось другим. На стене висела огромная карта. Она занимала всю стену от пола до потолка. Вот черный многоугольник – это Ташкент. Под ним извилистая синяя лента Сырдарьи. Налево и выше – кусок Аральского моря и многопалая дельта Амударьи…
Ибадулла подошел к карте и, прикоснувшись пальцем к толстой бумаге, присел на корточки, чтобы лучше видеть низ карты. Во многих местах он нашел тонкие красные нити: сеть орошения, это было ясно. В паутинах оросительных систем прятались рисунки: фруктовые деревья, хлопок, пшеница, виноград, рис. Вот пальмы. Рисунки были понятны. Конечно, так будет, если появится вода.
Ибадулла поднялся. Перед ним был Узбекистан. Он узнавал оазисы. По всему течению Зеравшана – Золотораздавателя, расширяясь и сужаясь, в зеленой краске тянется возделанная земля. Аллакенд, сжатый песками; Каршинский оазис. Между Аллакендом и Карши Ибадулла нашел точку на змеистой линии железной дороги – это знакомая маленькая станция. Вверх от нее, где прошли изыскатели, не было ни одного зеленого пятна почти до самых гор.
Ибадулла отступил, и изображение выпукло встало перед его взором. Карта была особенная, не типографская, а созданная рукой художника, почти картина. Земля родины… Сверху и справа в нее врезались извилистые черные штриховки гор. Отроги казались мягкими, но Ибадулла знал, как остры камни, спрятанные в этих очертаниях. Снизу и слева наступала желтая отмывка бесплодия пустынь, от них веяло зноем и тоской. Но однообразие желтизны нарушалось россыпью красных точек. Кое-где врезались синие черты, они перекрещивались красными, а местами были только красные.
Используя свои новые познания, Ибадулла нашел объяснения знаков: старые оросительные системы обозначались синим, новые – красным. А красные точки в пустыне были новыми колодцами. Как же много их было! Для красных линий Ибадулла заметил и цифру – сто двадцать тысяч километров. Двенадцать тысяч ташей протяженности новых каналов в Узбекистане – по старой мере расстояний! Больше десяти лет потратит человек, чтобы промерить их своими ногами, увидеть своими глазами.
За истекшие после изгнания эмира годы было сделано больше, чем за тысячу лет ислама. Вот и еще одно значение слов Мохаммед-Рахима…
За своей спиной Ибадулла слышал голоса, но не обращал внимания на слова. Увлеченный, он хотел позвать Фатиму. В этот момент постучали по столу, и он оглянулся.
IV
Придвинув стулья, несколько человек сидели у стола Шаева. Ибадулла нашел свободный стул и тоже сел. На него не обращали внимания.
Лицо Шаева серьезно, в его пальцах толстый карандаш. Это он стучал. Ибадулла понял, что так просто и радушно принявший их человек и есть тот самый большой начальник, который имеет власть решать и приказывать.
– Итак, не безразлично мы должны отнестись к находке группы Ефимова, – продолжал Шаев. – Считаю, что товарищ Ефимов поступил правильно, явившись для личного доклада. Уже аэрофотосъемка подсказывала мысль о существовании в историческом периоде той или иной давности реки в этом районе. Съемка, произведенная группой, делает факт бесспорным. А надпись, указывающая на землетрясение, объясняет все.
– А не думаете ли вы, профессор, что надпись попросту легендарна? – спросил один из присутствующих, русский.
– Нет, – возразил Шаев. – По мнению нашего уважаемого товарища Жаркова, язык надписи чистый, подлинно арабский, без позднейших искажений и примесей персидских слов. Это первое соображение. Кстати, – обратился Шаев к Ефимову, – кто это сумел так списать надпись и сделать отличный перевод?
Ефимов указал на Ибадуллу, и все посмотрели на него.
– О-о! – сказал Шаев. – Какой у вас помощник! Интересно, – он опять изучал Ибадуллу тем же острым взглядом, как вначале. Ибадулла не опустил глаз.
– А у вас не будет ли каких соображении, Семен Александрович? – спросил Шаев одного из русских.
Ибадулла заметил, что перед этим человеком в очках и с остренькой бородкой лежал его список надписи. Наверное, это и был Жарков.
– Я рад встретить знатока старинных надписей, – неожиданно сказал Ибадулле Жарков на чистейшем арабском языке. – А что думает сам Ибадулла о достоверности находки?
– Я уверен в мудрости ученого, знающего неизмеримо больше меня, – ответил Ибадулла по-арабски. – Что может значить мое мнение, какую цену оно может иметь? Я не осмелюсь высказать его.
Семен Александрович и Шаев переглянулись. Этот дочерна загоревший скромный рабочий изыскательской группы выдерживал экзамен с честью. Ефимов не обманулся, доверившись случайному толмачу.
– Отлично, отлично, – сказал Жарков по-русски, – но все же, – и он опять перешел на арабский язык, – хотя скромность и есть лучшее украшение носителя знания, все же скажи нам всем, что ты думаешь сам?
– Нужно верить, – по-русски ответил Ибадулла.
– Но почему? – настаивал Шаев, обращаясь к Ибадулле.
– В надписи правда. В ней выражена мысль ислама.
– Вот именно! – воскликнул Шаев вставая. – Типично исламистский дух злобы и человеконенавистничества. Не каждый наш русский друг понимает это, как товарищ Жарков. Это неподдельно, – продолжал Шаев с увлечением. – Мы вывезем мрамор, лабораторное исследование опровергнет тех, кто сомневается. Копию надписи я сегодня же пошлю моему другу Момаммед-Рахиму. Кусок жестокого прошлого… А теперь, товарищи, – обратился он к изыскателям, – вы свободны, идите отдыхайте. А мы тут посмотрим, посоветуемся, что следует делать дальше с нашей исчезнувшей рекой.
Ибадулла решился подойти к Шаеву и попросить его передать привет Мохаммед-Рахиму.
– Ты знаешь его? – немного удивился Шаев. – Хорошо, я напишу. Скажи мне, кстати, как ты попал в группу?
– Меня устроил Мослим-Адель.
– Ты знаешь и Мослима? По старой поговорке: назови мне твоих друзей, и я скажу тебе, кто ты. Ты разрешил мое сомнение, – и Шаев весело засмеялся, сделавшись опять простым и добродушным.
…Ночью в гостинице Ибадулла писал Мослиму:
«…и ты, Справедливый, и Мохаммед-Рахим, Мудрый, совершали над моим сердцем и разумом дело отца. Я постигаю труднопостижимое. Ты сказал мне – ищи. И я нахожу».
Ибадулла прервал письмо и задумался. Потом он оглянулся на спящего Ефимова. Лицо молодого русского так загорело, что на белой подушке казалось совсем черным. Ибадулла любил лицо друга и с удовольствием смотрел на него. Фатима была в другом номере гостиницы…
Ибадулла продолжал писать:
«Лишь о себе я думал, беседуя с тобой. Я был погружен в себя, и я забыл о людях. Однако в городе есть злодеи. Они, по слову Мудрого, прячутся среди мертвых призраков, таков их обычай. Они пытаются идти с лицом, обращенным вспять. В вечер моего прихода к тебе я прочел на колонне хонако Файзабад три строчки слов привета и нашел знак, состоящий из пяти черточек, повторенных в пяти рядах. Знай, что это знак тех, кто вступил в союз с американцами. Я не знаю, кто пишет. Но он пишет для человека, который придет, чтобы принести смерть. Это правда, и ты сделай с ней нужное».
Ибадулла достал висевший у него на груди кожаный мешочек и, положив его на стол, продолжал писать:
«Я посылаю тебе талисман, наследие отцов. Веря в истину начертанных в нем слов, я носил его. И сегодня он еще дорог мне как память. Сохрани его из любви к Рахметулле и его сыну. И еще скажу тебе, моя душа трепещет. Я словно вновь прихожу в мир…»
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Волки ислама
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Персики
I
– Очень вредные, очень опасные дела, – рассказывал Садык Исмаилович Исмаилов своему гостю Сафару. – Коммунисты не оставляют ничего в покое и не теряют времени. У нас много новой орошенной земли и все время прибавляется. Сейчас они выдумали новость: проводят временные арыки, чтобы взять под посев ту землю, что прежде занимал арык. Подумай! Совсем сходят с ума! Повсюду ищут новую воду, проводят новые каналы, роют новые колодцы. Только и слышишь разговоры о землях нового орошения. – Исмаилов со злостью упирал на слово «новый». – На все это так много тратят денег, точно и не было войны. Откуда они берут деньги? Подумай, говорят о сибирских реках, которые придут сюда. Безумие! Скоро ничего нельзя будет узнать.
Сафар сидел, мрачно уставившись в угол. Свет в комнату проникал из полуоткрытой двери, окна были затемнены. Стоял полумрак, и было еще по-ночному прохладно.
«Что толку в жалобах?» – думал Сафар, краем уха прислушиваясь к болтовне Исмаилова.
Сафару постоянно приходилось выслушивать рассуждения Исмаилова на излюбленную тему – о вреде орошения новых земель. Ведь на новых местах люди будут жить по-новому. Сейчас Исмаилов только мешал Сафару размышлять о своем: пора нечто совершить в Аллакенде. Прежде чем уходить из этого города, нужно нанести удар.
Посылая сюда Сафара, мулла Шейх-Аталык-Ходжа приказал проверить слухи о ложном ученом Мохаммед-Рахиме, враге, разрушающем ислам своими писаниями. Слухи верны, Мохаммед-Рахим подлежит наказанию.
Исмаилов указывал еще на старика Мослима, своего соседа. Этот старик тоже враг, но с ним Исмаилов пусть расправится сам. Переулок темен, легко выбрать время. У Мослима не хватит силы, чтобы отбить удар, нанесенный даже неопытной рукой. Сафар зарезал бы этого старика просто для развлечения, но…
Там, на службе у муллы, Сафар привык действовать смело. Для него было безделицей отправить на тот свет неисправного должника или человека, на которого указали ему как на коммуниста. В случае скандала хозяева всегда могли выставить свидетелей, готовых подтвердить под требуемой законом клятвой на коране, что в час расправы Сафар находился совсем в другом месте. Но здесь было по-иному…
В своем доме Мохаммед-Рахим был окружен близкими. Правда, он целые дни проводил в рабочем кабинете в здании бывшего медресе, зачастую в полном одиночестве. Но и там, во дворе и в соседних помещениях, было много людей. Еще труднее подойти к видному человеку – Тургунбаеву. Конечно, можно войти и сделать дело, но как потом выйти?
Исмаилов взглянул на ручные часы. Пора отправляться в контору.
– Я говорю, – заканчивал он свою мысль, – что коммунисты все быстрее изменяют жизнь. Уже теперь бывает трудно отличить, где коммунист, где беспартийный. Что же будет дальше?
– Принеси мне персиков, – сказал Сафар.
– Персиков? – переспросил Исмаилов. – При чем тут персики? На базарах их еще нет, а те, что есть, пригодны лишь для русских.
Сафар настойчиво уставился на Исмаилова черными блестящими в полусумраке глазами, оглядывая круглое бритое лицо своего слишком разговорчивого хозяина. Исмаилов беззвучно пошевелил толстыми губами, прежде чем спросить еще раз:
– Зачем же персики?
– Ты должен принести самых хороших персиков, чтобы их не стыдно было есть самому знатному человеку. Их нужно будет передать Мохаммед-Рахиму и Тургунбаеву.
– Передать?.. – голос Исмаилова дрогнул.
– Да. Передать. Ты все жалуешься на новые обычаи. Разве ты, мусульманин, забыл обычай мусульман? Первые лучшие плоды всегда подносятся высокопоставленным людям. Достань. Не поручай жене. Купи сам или пусть Хамидов купит. Нет! Лучше найди сам, не нужно, чтобы Хамидов. Самых лучших. Уже должны появиться самые настоящие персики.
II
У северной части городской стены, неподалеку от крепости Арка и в нескольких стах метров от здания бывшей подземной тюрьмы-зиндана, стоял маленький домик с плоской крышей. Он прислонялся к полуразрушенному зданию медресе – из тех, что когда-то строились наспех и небрежно, только чтобы удовлетворить неожиданно скопившихся талоба.
При домике был сад, крохотный, но изумительно возделанный. Соседи шутили: не так тщательно ухаживали рабы за бородой проклятого эмира Алим-Хана, как Суфи Османов ухаживает за своим садом.
Деревья сада расположились на откосе и пользовались солнцем круглый день, с восхода и до захода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
И ведь сам он, Ибадулла, соглашался, считал, что его родной народ в плену у коммунистов и ждет освобождения от власти Москвы. Невозвратимые годы погибли в праздной и глупой надежде на восстановление в Узбекистане власти какого-нибудь эмира, подобного Алим-Хану…
На высоте было прохладно. В кабине самолета гулял свежий воздух. Закрыв глаза, дремала Фатима, девушка с непокрытым лицом.
Счастливая: когда она станет женой, ее муж не будет бояться, что оспа или чума оставят его одиноким бездетным вдовцом.
Ибадулла вспоминал предложение муллы Аталыка, рассказы коммуниста на железнодорожной станции и надпись на колонне хонако Файзабад. Аталык и ревнители ислама – союзники американцев. А если они забросят отраву в Узбекистан, чтобы убить людей на станции, и в родном городе, и Мослима, и Мохаммед-Рахима, и всех, кто нападает на пустыни? И Фатиму, прежде чем она сделается матерью? Ее милое лицо почернеет, опухоль закроет ясные смелые глаза… Нет, этого нельзя допустить!
III
Люди, люди, люди… После пустыни Ибадулле казалось, что здесь собралось особенно много народу. На аэродроме стояли и двигались самолеты, радиорупоры кричали слова команды. Все торопились. Одни собирались улетать, другие, как Ефимов, Фатима и Ибадулла, только что прибыли.
Они сели в автомобиль. По дороге с аэродрома Ибадулла видел много автомобилей с людьми, с грузами. Машины тоже спешили, нетерпеливые, как люди.
Автомобиль широкой дугой объезжал железнодорожную станцию, скрытую за какими-то деревянными строениями. Тянулись подъездные пути. Местами рельсы лежали прямо на земле, виднелись едва присыпанные песком новые шпалы, казавшиеся очень высокими.
Около путей высились горы самых разнообразных вещей: бревна, доски, ящики, штабеля камня, бочки, мешки, пачки железных листов, стальные балки, громадные круги тонкой и толстой проволоки, решетчатые колонны из железа, опять мешки, ящики… Всего было так много, что рябило в глазах. Ибадулла не знал названий многих удивительных и странных вещей, которые находились здесь.
На подъездных путях двигались паровозы, тащили за собой или толкали вагоны. Паровозы и вагоны были могучие, громадные, не такие, как в Дели и Пешаваре. Ибадулла не мог понять, откуда могло взяться сразу и в одном месте такое богатство и кто мог изготовить такое количество вещей?
За станцией оказалось странное поселение – особенный город, в котором не было ни одного большого дома и все постройки не из сырого глиняного кирпича, а из дерева. Их стены были сложены из ровных брусков или щитов, а крыши – не плоские, а острые, из серых плиток. Нет, здесь были и старые дома с глиняными стенами, но они терялись среди новых. Автомобиль медленно двигался по неровным, еще не мощенным улицам. Этот странный город, как видно, только что родился.
Ибадулла едва не изменил себе: ему хотелось говорить, задавать вопросы, но он не знал, что сказать. Пока он собирал слова, глаза уже видели новое.
Вдруг вдали показалась громадная река. На ее берегу обрывался город. Автомобиль остановился на недостроенной улице, и Ефимов взял Ибадуллу за руку:
– Приехали!
Ефимов и Фатима уже стояли у подъезда двухэтажного дома с толстыми стенами под красивой штукатуркой. За большой входной дверью оказалась комната. Ефимов поздоровался с человеком, сидевшим за столом рядом с дверью, ведущей внутрь дома, и все трое прошли в следующую комнату.
Им навстречу, огибая громадный письменный стол, шел какой-то человек и говорил:
– Какие нетерпеливые люди! О-о-о! Товарищ Ефимов, дорогой! Совсем нашел реку или тебе только показалось? Какую телеграмму я от тебя получил! Просто не сплю, тебя жду! – шутил этот человек, здороваясь с Ефимовым.
На нем был очень широкий полотняный костюм, черная тюбетейка на затылке, а лицо, настоящее узбекское, широко улыбалось.
– Салам, товарищ Шаев, салам! – приветствовал его Ефимов, пожимая руку Шаева обеими руками.
А Шаев еще громче смеялся и все говорил без передышки – его рот был полон словами:
– Совсем узбек стал! Слово «салам» выучил, старшему человеку обе руки подает! Покажись. Ай, ай. И лицом на узбека стал похож. А нос московским остался, нашего загара не принимает. Которая с него шкура слезает, считал, скажи? Ну, как путешествовал? Помнишь, что Пржевальский писал: путешественник по Средней Азии должен мириться с тремя неприятностями: с ощущением нечистоты тела, с плохой водой и с насекомыми, от которых почесываются… Ха-ха! Насекомых мы в кишлаках повывели, а воду ты сам должен достать.
Так же весело Шаев здоровался с Фатимой:
– Ай, ай! Похудела, а красота осталась.
Пришла очередь Ибадуллы, и он заметил, что на веселом лице товарища Шаева сидят весьма внимательные глаза с пристальным взором.
– Мой помощник, – представил Ибадуллу Ефимов.
Шаев пригласил всех сесть и вышел. Через открытую дверь Ибадулла слышал, как он назвал кому-то несколько имен и фамилий. Но внимание Ибадуллы тотчас же отвлеклось другим. На стене висела огромная карта. Она занимала всю стену от пола до потолка. Вот черный многоугольник – это Ташкент. Под ним извилистая синяя лента Сырдарьи. Налево и выше – кусок Аральского моря и многопалая дельта Амударьи…
Ибадулла подошел к карте и, прикоснувшись пальцем к толстой бумаге, присел на корточки, чтобы лучше видеть низ карты. Во многих местах он нашел тонкие красные нити: сеть орошения, это было ясно. В паутинах оросительных систем прятались рисунки: фруктовые деревья, хлопок, пшеница, виноград, рис. Вот пальмы. Рисунки были понятны. Конечно, так будет, если появится вода.
Ибадулла поднялся. Перед ним был Узбекистан. Он узнавал оазисы. По всему течению Зеравшана – Золотораздавателя, расширяясь и сужаясь, в зеленой краске тянется возделанная земля. Аллакенд, сжатый песками; Каршинский оазис. Между Аллакендом и Карши Ибадулла нашел точку на змеистой линии железной дороги – это знакомая маленькая станция. Вверх от нее, где прошли изыскатели, не было ни одного зеленого пятна почти до самых гор.
Ибадулла отступил, и изображение выпукло встало перед его взором. Карта была особенная, не типографская, а созданная рукой художника, почти картина. Земля родины… Сверху и справа в нее врезались извилистые черные штриховки гор. Отроги казались мягкими, но Ибадулла знал, как остры камни, спрятанные в этих очертаниях. Снизу и слева наступала желтая отмывка бесплодия пустынь, от них веяло зноем и тоской. Но однообразие желтизны нарушалось россыпью красных точек. Кое-где врезались синие черты, они перекрещивались красными, а местами были только красные.
Используя свои новые познания, Ибадулла нашел объяснения знаков: старые оросительные системы обозначались синим, новые – красным. А красные точки в пустыне были новыми колодцами. Как же много их было! Для красных линий Ибадулла заметил и цифру – сто двадцать тысяч километров. Двенадцать тысяч ташей протяженности новых каналов в Узбекистане – по старой мере расстояний! Больше десяти лет потратит человек, чтобы промерить их своими ногами, увидеть своими глазами.
За истекшие после изгнания эмира годы было сделано больше, чем за тысячу лет ислама. Вот и еще одно значение слов Мохаммед-Рахима…
За своей спиной Ибадулла слышал голоса, но не обращал внимания на слова. Увлеченный, он хотел позвать Фатиму. В этот момент постучали по столу, и он оглянулся.
IV
Придвинув стулья, несколько человек сидели у стола Шаева. Ибадулла нашел свободный стул и тоже сел. На него не обращали внимания.
Лицо Шаева серьезно, в его пальцах толстый карандаш. Это он стучал. Ибадулла понял, что так просто и радушно принявший их человек и есть тот самый большой начальник, который имеет власть решать и приказывать.
– Итак, не безразлично мы должны отнестись к находке группы Ефимова, – продолжал Шаев. – Считаю, что товарищ Ефимов поступил правильно, явившись для личного доклада. Уже аэрофотосъемка подсказывала мысль о существовании в историческом периоде той или иной давности реки в этом районе. Съемка, произведенная группой, делает факт бесспорным. А надпись, указывающая на землетрясение, объясняет все.
– А не думаете ли вы, профессор, что надпись попросту легендарна? – спросил один из присутствующих, русский.
– Нет, – возразил Шаев. – По мнению нашего уважаемого товарища Жаркова, язык надписи чистый, подлинно арабский, без позднейших искажений и примесей персидских слов. Это первое соображение. Кстати, – обратился Шаев к Ефимову, – кто это сумел так списать надпись и сделать отличный перевод?
Ефимов указал на Ибадуллу, и все посмотрели на него.
– О-о! – сказал Шаев. – Какой у вас помощник! Интересно, – он опять изучал Ибадуллу тем же острым взглядом, как вначале. Ибадулла не опустил глаз.
– А у вас не будет ли каких соображении, Семен Александрович? – спросил Шаев одного из русских.
Ибадулла заметил, что перед этим человеком в очках и с остренькой бородкой лежал его список надписи. Наверное, это и был Жарков.
– Я рад встретить знатока старинных надписей, – неожиданно сказал Ибадулле Жарков на чистейшем арабском языке. – А что думает сам Ибадулла о достоверности находки?
– Я уверен в мудрости ученого, знающего неизмеримо больше меня, – ответил Ибадулла по-арабски. – Что может значить мое мнение, какую цену оно может иметь? Я не осмелюсь высказать его.
Семен Александрович и Шаев переглянулись. Этот дочерна загоревший скромный рабочий изыскательской группы выдерживал экзамен с честью. Ефимов не обманулся, доверившись случайному толмачу.
– Отлично, отлично, – сказал Жарков по-русски, – но все же, – и он опять перешел на арабский язык, – хотя скромность и есть лучшее украшение носителя знания, все же скажи нам всем, что ты думаешь сам?
– Нужно верить, – по-русски ответил Ибадулла.
– Но почему? – настаивал Шаев, обращаясь к Ибадулле.
– В надписи правда. В ней выражена мысль ислама.
– Вот именно! – воскликнул Шаев вставая. – Типично исламистский дух злобы и человеконенавистничества. Не каждый наш русский друг понимает это, как товарищ Жарков. Это неподдельно, – продолжал Шаев с увлечением. – Мы вывезем мрамор, лабораторное исследование опровергнет тех, кто сомневается. Копию надписи я сегодня же пошлю моему другу Момаммед-Рахиму. Кусок жестокого прошлого… А теперь, товарищи, – обратился он к изыскателям, – вы свободны, идите отдыхайте. А мы тут посмотрим, посоветуемся, что следует делать дальше с нашей исчезнувшей рекой.
Ибадулла решился подойти к Шаеву и попросить его передать привет Мохаммед-Рахиму.
– Ты знаешь его? – немного удивился Шаев. – Хорошо, я напишу. Скажи мне, кстати, как ты попал в группу?
– Меня устроил Мослим-Адель.
– Ты знаешь и Мослима? По старой поговорке: назови мне твоих друзей, и я скажу тебе, кто ты. Ты разрешил мое сомнение, – и Шаев весело засмеялся, сделавшись опять простым и добродушным.
…Ночью в гостинице Ибадулла писал Мослиму:
«…и ты, Справедливый, и Мохаммед-Рахим, Мудрый, совершали над моим сердцем и разумом дело отца. Я постигаю труднопостижимое. Ты сказал мне – ищи. И я нахожу».
Ибадулла прервал письмо и задумался. Потом он оглянулся на спящего Ефимова. Лицо молодого русского так загорело, что на белой подушке казалось совсем черным. Ибадулла любил лицо друга и с удовольствием смотрел на него. Фатима была в другом номере гостиницы…
Ибадулла продолжал писать:
«Лишь о себе я думал, беседуя с тобой. Я был погружен в себя, и я забыл о людях. Однако в городе есть злодеи. Они, по слову Мудрого, прячутся среди мертвых призраков, таков их обычай. Они пытаются идти с лицом, обращенным вспять. В вечер моего прихода к тебе я прочел на колонне хонако Файзабад три строчки слов привета и нашел знак, состоящий из пяти черточек, повторенных в пяти рядах. Знай, что это знак тех, кто вступил в союз с американцами. Я не знаю, кто пишет. Но он пишет для человека, который придет, чтобы принести смерть. Это правда, и ты сделай с ней нужное».
Ибадулла достал висевший у него на груди кожаный мешочек и, положив его на стол, продолжал писать:
«Я посылаю тебе талисман, наследие отцов. Веря в истину начертанных в нем слов, я носил его. И сегодня он еще дорог мне как память. Сохрани его из любви к Рахметулле и его сыну. И еще скажу тебе, моя душа трепещет. Я словно вновь прихожу в мир…»
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Волки ислама
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Персики
I
– Очень вредные, очень опасные дела, – рассказывал Садык Исмаилович Исмаилов своему гостю Сафару. – Коммунисты не оставляют ничего в покое и не теряют времени. У нас много новой орошенной земли и все время прибавляется. Сейчас они выдумали новость: проводят временные арыки, чтобы взять под посев ту землю, что прежде занимал арык. Подумай! Совсем сходят с ума! Повсюду ищут новую воду, проводят новые каналы, роют новые колодцы. Только и слышишь разговоры о землях нового орошения. – Исмаилов со злостью упирал на слово «новый». – На все это так много тратят денег, точно и не было войны. Откуда они берут деньги? Подумай, говорят о сибирских реках, которые придут сюда. Безумие! Скоро ничего нельзя будет узнать.
Сафар сидел, мрачно уставившись в угол. Свет в комнату проникал из полуоткрытой двери, окна были затемнены. Стоял полумрак, и было еще по-ночному прохладно.
«Что толку в жалобах?» – думал Сафар, краем уха прислушиваясь к болтовне Исмаилова.
Сафару постоянно приходилось выслушивать рассуждения Исмаилова на излюбленную тему – о вреде орошения новых земель. Ведь на новых местах люди будут жить по-новому. Сейчас Исмаилов только мешал Сафару размышлять о своем: пора нечто совершить в Аллакенде. Прежде чем уходить из этого города, нужно нанести удар.
Посылая сюда Сафара, мулла Шейх-Аталык-Ходжа приказал проверить слухи о ложном ученом Мохаммед-Рахиме, враге, разрушающем ислам своими писаниями. Слухи верны, Мохаммед-Рахим подлежит наказанию.
Исмаилов указывал еще на старика Мослима, своего соседа. Этот старик тоже враг, но с ним Исмаилов пусть расправится сам. Переулок темен, легко выбрать время. У Мослима не хватит силы, чтобы отбить удар, нанесенный даже неопытной рукой. Сафар зарезал бы этого старика просто для развлечения, но…
Там, на службе у муллы, Сафар привык действовать смело. Для него было безделицей отправить на тот свет неисправного должника или человека, на которого указали ему как на коммуниста. В случае скандала хозяева всегда могли выставить свидетелей, готовых подтвердить под требуемой законом клятвой на коране, что в час расправы Сафар находился совсем в другом месте. Но здесь было по-иному…
В своем доме Мохаммед-Рахим был окружен близкими. Правда, он целые дни проводил в рабочем кабинете в здании бывшего медресе, зачастую в полном одиночестве. Но и там, во дворе и в соседних помещениях, было много людей. Еще труднее подойти к видному человеку – Тургунбаеву. Конечно, можно войти и сделать дело, но как потом выйти?
Исмаилов взглянул на ручные часы. Пора отправляться в контору.
– Я говорю, – заканчивал он свою мысль, – что коммунисты все быстрее изменяют жизнь. Уже теперь бывает трудно отличить, где коммунист, где беспартийный. Что же будет дальше?
– Принеси мне персиков, – сказал Сафар.
– Персиков? – переспросил Исмаилов. – При чем тут персики? На базарах их еще нет, а те, что есть, пригодны лишь для русских.
Сафар настойчиво уставился на Исмаилова черными блестящими в полусумраке глазами, оглядывая круглое бритое лицо своего слишком разговорчивого хозяина. Исмаилов беззвучно пошевелил толстыми губами, прежде чем спросить еще раз:
– Зачем же персики?
– Ты должен принести самых хороших персиков, чтобы их не стыдно было есть самому знатному человеку. Их нужно будет передать Мохаммед-Рахиму и Тургунбаеву.
– Передать?.. – голос Исмаилова дрогнул.
– Да. Передать. Ты все жалуешься на новые обычаи. Разве ты, мусульманин, забыл обычай мусульман? Первые лучшие плоды всегда подносятся высокопоставленным людям. Достань. Не поручай жене. Купи сам или пусть Хамидов купит. Нет! Лучше найди сам, не нужно, чтобы Хамидов. Самых лучших. Уже должны появиться самые настоящие персики.
II
У северной части городской стены, неподалеку от крепости Арка и в нескольких стах метров от здания бывшей подземной тюрьмы-зиндана, стоял маленький домик с плоской крышей. Он прислонялся к полуразрушенному зданию медресе – из тех, что когда-то строились наспех и небрежно, только чтобы удовлетворить неожиданно скопившихся талоба.
При домике был сад, крохотный, но изумительно возделанный. Соседи шутили: не так тщательно ухаживали рабы за бородой проклятого эмира Алим-Хана, как Суфи Османов ухаживает за своим садом.
Деревья сада расположились на откосе и пользовались солнцем круглый день, с восхода и до захода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32