— Скорее уж в «самиздате».
— Что это — «самиздат»?
— Официально запрещенная литература, распечатанная разными самодеятельными способами. Потому и «самиздат» — самостоятельно изданная, если дословно.
— «Пурпурную тайну» запрещали?!
— Не думаю. Слишком уж специфический научный продукт. Но никогда не приобрели бы у вас права, не перевели на русский язык и не издали — это точно. Таким образом, она все равно оказалась в «самиздате».
— Но почему?!
— Это долго объяснять. Генетика, как таковая, долгое время считалась у нас буржуазной лженаукой, правда, Гамалеи работал, и не только он, но все равно… Нет, это слишком долго и… водки мало. Я не смогу, а ты все равно ни черта не поймешь. Не обижайся…
— Я не обиделся. Хорошо. Может, в другой раз… Потому что это действительно интересно. В определенном смысле это ведь почти ваша «классовая» теория. Пурпурный недуг поражает только тех, кто одет в пурпур. Черт возьми, это звучит революционно!
— Пожалуй. Только чего теперь радоваться-то? Во-первых, ты опоздал пролить елей на партийные души наших бывших правителей. А во-вторых, ваш покорный слуга некоторое время назад занялся именно тем, чтобы этот классовый, как ты говоришь, признак развеять. И — не станем скромничать — практически уже… это… испепелил. Пусть теперь бродит вместе с призраком коммунизма где-нибудь там у вас, в Европах.
— Пусть бродит. Но я пока не вижу призрака — передо мной стройная теория Иды Макальпин и Ричарда Хантера, согласно которой представители нескольких династических кланов страдали и передавали друг другу по наследству…
— Да-да-да… Все знаю и сам наслаждался ходом их мысли. Говорите, что король Георг Третий трижды вдруг впадал в безумие?
— Четырежды.
— Тем более любопытно. А не сопровождалось ли странное слабоумие короля иными заслуживающими внимания симптомами? Ах, сопровождалось! Хромотой, говорите? Болями в брюшной полости? Коликами? Чем-то там еще — не суть важно. Но главное — вот что совершенно не укладывается в клиническую картину психического заболевания, — моча его величества во время странных приступов окрашивалась в неповторимый красный, а если уж быть точным — пурпурный цвет! Словом, эта парочка — я имею в виду Иду и Ричарда, мать и сына, — сделала правильные выводы и двинулась в единственно возможном направлении. Тогда и прозвучало впервые — порфирия. Потом были названы, изучены и описаны разные ее варианты, а вернее, степень нарушения метаболизма порфирина, и соответственно формы протекания болезни, новые и новые симптомы. Мария Стюарт и ее сын Джеймс Первый, Карл Первый, кайзер Вильгельм, его сестра Шарлотта, принцесса Викки — старшая дочь всеевропейской бабушки, королевы Виктории, принцесса Федора… Блестящие имена, блестящая жизнь. И что же? Мучительные боли в глазницах, голове, спине и животе, светобоязнь, приступы беспричинной раздражительности и более серьезные нарушения психической деятельности, крайне низкая свертываемость крови. Последнее оказалось едва ли роком для России — цесаревич Алексей, правнук все той же королевы Виктории, страдал наследственным недугом крови — гемофилией. Кто знает, не будь мальчик так страшно, неизлечимо болен, как вел бы себя его несчастный отец — последний наш император Николай? Не проявил бы он в нужный момент большей воли и твердости? Кто знает? Словом, страшная королевская болезнь, поражая избранных, заставляла страдать миллионы. Один положительный аспект. Пожалуй, только один. Достоверность подобной информации не вызывает сомнений. Ибо здоровье порфироносных особ — залог благополучия Целых империй. Их «пуки» и «каки» исследовались с особой тщательностью и подробнейшим образом описывались в назидание потомкам.
— Ты шутишь. А именно это обстоятельство сильно мешало работе. Ее даже пытались — как это бывало у вас раньше — запретить. Полагали, что ученые позволяют себе слишком много. Ладно еще раздобыли полотнище, в которое завернули когда-то отсеченную голову Карла Первого, и «подшили к делу» запекшиеся пятна его крови. Весной 1945-го воспользовались военной неразберихой и — опять же! — классовым сознанием твоих соотечественников, вскрыли несколько надгробий на оккупированных русскими землях — и получили вожделенные ДНК почивших принцесс Шарлотты и Федоры. В общем-то закрывали глаза даже на то, что ученое семейство не слишком вежливо сует нос в интимные места переписки коронованных особ. В ту, как ты понимаешь, часть, где одна престарелая матрона жалуется другой на невозможно кровавый оттенок мочи в ее ночном горшке и сетует на страшные мигрени. Однако ж когда речь зашла о царствующих особах…
— Да, я знаю. Их труды не всегда печатали, полемика вокруг теории была яростной, а смерть и теперь кажется мне странной.
— Почему же? Они ведь умерли от рака?
— Оба. И почти одновременно?
— Но доктор Рель? Он продолжает их исследования и, слава Богу, жив, отмечен «Wolfson History Prize».
— это очень престижно. Преподает в Суссексе. Мартин Уоррен — между прочим, один из моих преподавателей — читает в Лондонском королевском колледже. Смею тебе напомнить, но «Пурпурную тайну» написали именно они. Разумеется, опираясь на труды матери и сына. И к слову, дорогуша, все это время мы воодушевленно возимся именно на их газоне. Ты не заметил? Где же обещанный призрак? Публика начинает сомневаться.
— Передай, пусть успокоится. Явление призрака состоится. Он явится немедленно из… этого самого хорошо утоптанного газона. Это не займет много времени. Просто хотелось, что называется, сверить часы. Иными словами…
— Можешь не извиняться — ты хотел убедиться, что я действительно имею представление об этом газоне. Отвечаю прямо: видел пару раз издалека. Убедился?
— Да-а, вполне! А почему издалека? Думаю, ты не пропускаешь погожего денька, чтобы поваляться на сочной траве. Может, даже снимаешь носки и бегаешь по ней босиком? Как в раннем детстве. А, дружок?
— Ты зло иронизируешь? Или шутишь?
— Ни то ни другое — готовлю почву для призрака.
— Она давно готова.
— Отлично. Тогда вставай, идем в комнату.
— Зачем?
— Там компьютер, дубина. На пальцах у меня не получится.
Большой монитор солидного компьютера занимал добрую половину рабочего стола.
Другая — была завалена бумагами разной степени важности, размера и толщины.
Клавиатура потому нашлась не сразу.
Еще некоторое время ушло на поиски мышки, которая в умелых руках Михаила Ростова благополучно обходилась без коврика, ловко перемещаясь по первому попавшемуся под руку листу бумаги.
Впрочем, все это уже было позади.
Монитор светился.
Мышь…
Необходимость в ней, собственно, уже отпала.
Картинка на экране минут десять оставалась неизменной.
И это, похоже, устраивало обоих мужчин.
Один — откровенно наслаждался произведенным эффектом.
Другой — столь же откровенно пытался прийти в себя и s относительно спокойно осмыслить увиденное. Не слишком успешно! Хотя и старательно.
— Я не знаю, Михаил. Но я… Я просто боюсь произнести это вслух.
— А я и не настаиваю на этом. Взирайте молча. Так даже эффектнее.
— Значит, это осуществимо?! Ты утверждаешь, что это осуществимо?
— Осуществимо. Могу написать крупными буквами. У тебя на лбу, если пожелаешь!
— Но не осуществлено?
— Вот ты о чем! Последний островок надежды? Понимаю. Увы. Он стремительно уходит под воду. Осуществлено.
— Я хочу это видеть.
— Да ради Бога! Но не сегодня же. Время, извините за напоминание, близится к… о! — пяти часам утра. Извольте, сударь, баиньки. Должен сказать, что гостевой диван у меня — отменный. Всякий, кто имел честь почивать на нем, а таковых…
— А когда?
— Что, прости?
— Когда я это увижу?
— Воистину сказано: кто о чем, а вшивый — о бане..
— Завтра?
— Хорошо — завтра.
— В десять?
— Возможно.
— Завтра ровно в десять, Михаил. Ты мне обещал.
Англичанин выпил еще изрядную порцию водки «Юрий Долгорукий».
Потом, не раздеваясь, рухнул на «гостевой» диван Михаила Ростова.
И затих.
Четыре часа, оставшихся до назначенного срока, он не сомкнул глаз.
Лежа без движения на старом, продавленном диване, источавшем странный, но в целом малоприятный букет чужих запахов, он думал.
Звездный час репортера Гурского

Он пришел.
А вместе с ним, как и полагается, явилась Она. Слава.
Но — Бог ты мой! — в каком же шутовском, оскорбительном обличье явилась эта пара.
Мерзкая пародия.
Дьявольское кривое зеркало, в котором, кривляясь, отразилась сокровенная мечта.
Проступит такое через пелену ужаса в удушливом ночном кошмаре — и дикий, нечеловеческий вопль рвется из груди спящего. А тело покрывается тонкой пеленой холодного пота.
С Гурским все обстояло именно так, с той лишь разницей, что происходило наяву.
И оттого было еще страшнее.
Возможно, коллеги, не питавшие к нему добрых чувств, порадовались бы теперь — в душе или вслух — идиотской ситуации, в которой Сергей Гурский погряз с головой.
Причем исключительно по собственной инициативе.
Но этой малости лишены были коллеги-журналисты, ибо напасть внезапной репортерской славы осенила и их своим черным крылом.
Неделя, минувшая после выхода в свет очередной, вампирской сенсации «от Гурского», была полна событиями.
Можно сказать, они взорвали, искорежили, вдребезги разнесли замшелый мирок скандальной в меру — и в меру же желтой газеты.
Ощущение было такое, словно кто-то, возможно, сам репортер Гурский, неведомо с какой дури рванул в маленьком редакционном офисе боевую гранату.
Случись — не приведи Бог! — такое на самом деле, крови было бы, разумеется, много больше. Зато шума: воплей, визга и грохота — совершенно определенно! — гораздо меньше. И звериная сила взрывной волны вызвала бы резонанс куда меньший, а потому меньше случилось бы разных неприятностей материального и нематериального характера.
А их произошло предостаточно.
Главного редактора в компании, разумеется, с Гурским вызывали в прокуратуру, еще какие-то официальные инстанции и общались, надо сказать, без всякого пиетета.
Бесцеремонно требовали объяснений, грозили административными карами, и, похоже, кое-что малоприятное и материально ощутимое обрушилось-таки на повинные головы.
Неожиданно забурлила безответная, бестолково отшумевшая свое в девяностых общественность.
Ожил вдруг какой-то народец.
Редакцию осаждали мрачного вида люди с осиновыми кольями, назначение которых ни у кого не вызывало сомнений.
Другие люди митинговали возле тюрьмы и прокуратуры, требуя выдачи Степана Грача или — на крайний случай! — вскрытия его могилы.
Однажды ночью свое отношение к происходящему выразила малочисленная компания местных сатанистов. Проникнув в многострадальный офис редакции, они совершили черную мессу, в том, правда, изрядно усеченном варианте, на который хватило хилой фантазии и скудных возможностей.
В конечном итоге это было все-таки меньшим злом, ибо оргия ограничилась мученической смертью двух котов, одного петуха, массовым распитием дешевого местного вина и столь же массовым совокуплением — прямо на редакционных столах и диванах. Стены при этом были расписаны и разрисованы обильно, правда, безграмотно.
Но это служило слабым утешением.
— Все, — сказал главный, глядя на Гурского белыми от бешенства глазами. — Уйди. Исчезни. Сделай так, чтобы я тебя не видел, не слышал и… не вспоминал.
— Долго? — деловито поинтересовался Гурский. Такое уже случалось. Новаторским был только масштаб.
— Не знаю.
— Значит, в отпуск.
Гурский и сам чувствовал, что земля горит под ногами. Было ему неуютно и… страшно.
Впервые за сорок с лишним лет он устрашился того, что сам сотворил.
Было противно, тревожно, зябко.
«Кошки скребут», — говорят в таких случаях.
А Гурский говорил: «колбасило».
«Колбасило» его здорово — так и проходила мирская слава.
Мимо проходила.
Вместо того чтобы катить в золоченой колеснице в лавровом венце, венчающем гордую голову, Гурский оказался где-то сбоку, в толпе, на обочине.
И фонтан холодной жижи брызнул из-под колес колесницы, с ног до головы окатив его вонючей грязью городских стоков.
Скверно.
Так скверно, пожалуй, Гурскому не было еще никогда.
Ехать — убираться в нечаянный отпуск, — как назло, тоже было некуда.
Ибо — не на что.
Занимать в такой ситуации — себе дороже.
Выход нашелся.
Однако ж был он убогим и безрадостным, как вся теперешняя жизнь.
Потому что — вынужденным.
Иначе ничто, никакая сила на свете не заставила бы Сергея Гурского униженно проситься на постой к одной из многочисленных своих подруг и тайно, под покровом ночи, на собственных плечах переносить скудные пожитки на окраину города, в маленький домик, утопающий в пышной зелени запущенного сада.
Выбор подруги был не случаен.
Дама не входила и в первую десятку «свиты» репортера Гурского, скорее — давно и безнадежно была отнесена им к разряду аутсайдеров. Из тех, чьи адреса и телефоны в записной книжке хранят на случай крайней степени опьянения или других малопрезентабельных обстоятельств.
Они, к слову говоря, и наступили.
Четвертые сутки Гурский отсиживался в подполье, нещадно пил, закусывая исключительно немытой смородиной с куста, и спал — тяжелым, неспокойным сном пьяного, обиженного, загнанного в угол человека.
Избранница до поры терпела.
Ибо была не очень молода, разумна, к тому же работала Медицинской сестрой в единственной городской больнице и потому не слишком верила вампирским историям, которые пьяный Гурский выдавал сериями, сильно варьируя сюжетную линию в зависимости от настроения, времени суток и степени опьянения.
Словом, вампиров женщина не боялась.
Однако водворение в пустом, одиноком доме забавного, незлого, небуйного и относительно приличного внешне молодого мужчины устраивало ее вполне.
Больным фантазиям Гурского хозяйка подыгрывала една ли не с удовольствием. Собственно, выходило почти развлечение: обвешивать окна вязками молодого чеснока, им же обкладывать пороги.
Рассыпать по полу толченую лаванду.
Брызгать стены святой водой.
Расставлять по углам маленькие распятия, коих Гурский предусмотрительно закупил изрядное количество.
Других способов борьбы с вампирами постоялец, к счастью, не знал, и отливать серебряные пули из старых дедовских пуговиц не пришлось.
Да и не было в доме скромной сорокалетней медсестры серебряных пуговиц.
Откуда бы им там взяться?
Единственным обременительным — или уж по крайней мере не слишком приятным — требованием постояльца была ежедневная проверка его почты: дома, в редакции, абонентском ящике на местном почтамте.
Почты, правда, не поступало.
И обежать после работы несколько хорошо известных адресов было, разумеется, несложно. Но взгляды, короткие восклицания, реплики, а то и откровенно насмешливые вопросы изрядно портили ей настроение.
Но в конце концов это были всего лишь издержки.
Она полагала, что скоро привыкнет, и была почти счастлива.
Другое дело Гурский — с ним происходили теперь любопытные метаморфозы.
Говорят, такое случается с вдохновенными творцами, которые в конечном итоге начинают верить тому, что родилось в пучине собственных фантазий.
Часто оказывается, что люди эти не вполне здоровы психически.
Бывало, впрочем, что рассудок их туманился только на время.
Нечто похожее происходило с Гурским.
К тому же сказывалось, надо полагать, изрядное количество чистейшего медицинского спирта, слабо разбавленного настоем каких-то трав.
Но как бы там ни было, ночной визит вампира Степы с каждым днем становился все более реальным и — главное! — незабываемым эпизодом богатой приключениями репортерской жизни.
И крепла уверенность в том, что страшная фантасмагория на этом не закончена.
Отнюдь.
Она только начинает разворачиваться в его, репортера Гурского, жизни.
А вместе с ней неслышно, неощутимо вползает незримый, но бесконечный кошмар.
Страх, подсознательный, непонятный, беспричинный, не оставлял Гурского даже во сне.
Он спал, хотя день уже давно клонился к вечеру, и, по всему, чувствовал себя не слишком уютно.
Крупная холодная капля пота скатилась по лбу, оставив влажный след, перевалила через неширокую светлую бровь, скользнула по отекшему веку и добилась-таки своего — растревожила спящего.
В глазу защипало.
Гурский заворчал недовольно, потер глаз тяжелой рукой.
И… проснулся.
В маленькой спаленке было прохладно.
Окна распахнуты в сад, ветви кустарников лежат на подоконнике, дотягиваются до подушки.
Сыро. Близился вечер, влагой дышали земля и травы.
Сумеречно. Солнце еще только клонилось к закату, но маленький дом, затерянный в буйной поросли деревьев и кустов, оно уже не различало в зеленой массе, не дотягивалось до него прямыми яркими лучами. В доме стоял полумрак.
И прохлада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42