Пиночет так увлекся этим занятием, что не сразу понял, что Стрый с соседнего матраса разговаривает уже не с мамочкой, а с кем-то другим.
– Ты кто? – спрашивал он у темного угла. – Ты зачем пришел? Зачем пришел?
«Дурак ты, Стрый, – подумал Пиночет. – Что там может в углу быть? Здесь ведь только я... и кошки».
А потом он заметил, что угол и вправду не пустой. Там царила тьма, но у этой тьмы была своя форма. В углу пустой квартиры Пиночета стоял человек. Отсюда даже можно было разглядеть, что он очень высокий и одет в некое подобие плаща. Теперь и Пиночет вытаращил глаза и повторил вопрос напарника:
– Ты кто такой?
Человек повел плечами и сделал шаг вперед. Свет с улицы упал на него, и стало видно, что он действительно одет в плащ – светло-бежевый и поношенный. Лица пришельца разглядеть не удалось, его скрывала темень. Это показалось напарникам очень странным: как же так – плащ виден, а лицо нет.
– Так-так, – сказал человек, – страдаете? – Он мягко усмехнулся в темноте. – Как говорится – «нет покоя без боли, и проходя через страдание, мы обретаем спасение». Я бы сказал вам, чье это выражение, но вы все равно его не знаете.
И тут Пиночет понял, что пришелец – не глюк. Откуда галлюцинации, плоду его, пиночетова расстроенного мозга, знать такие выражения. Этот тип в старом плаще и вправду был тут.
Стрый тоже это понял, он активней заворочался у себя в углу, попытался отползти. Сам Васютко вспомнил про кошек и в мгновенной панике огляделся вокруг. Но кошки исчезли. Они, в отличие от ночного гостя, были ненастоящими.
– Да ты кто вообще? – выдавил Николай через силу, он попытался приподняться над матрасом, но руки его не держали, и он упал назад, отирая выступившую на лбу обильную испарину. Где же лицо посетителя, почему он его не видит?
Тот как раз переместился поближе к окну, и мутно-оранжевый свет заоконного фонаря ломким квадратом упал ему на грудь – сразу стало видно, что плащ посетителя не только поношенный, но и испачканный какой-то черноватой дрянью, напоминающий загустевший мазут. А лицо осталось в тени. Гость усмехнулся там, в темноте, и произнес:
– Избавитель. Ваш избавитель. – Потом он сделал еще шаг и оказался прямо над Пиночетом. Гость казался высоким, очень высоким и даже становилось странно, как он умудряется с таким ростом стоять прямо и не сгибаясь. – Получай аванс. Да не разбей, второго пока не получишь.
Что-то легкое и гладкое упало Николаю на лицо, скатилось по левой щеке и с легким стуком шлепнулось на матрас. Пиночет протянул скорченную от ломки руку и зашарил по грязной ткани, силясь отыскать подарок. Он не верил, боялся поверить в то, чем был этот стеклянный предмет, но безумная надежда уже вовсю полыхала в узкой груди опустившегося наркомана. Наконец пальцы ощутили гладкость стекла, закругленные формы. Это было она, та самая, вожделенная, за которую отдать жизнь так же просто, как сделать вдох.
Ампула.
С морфином, наверняка с ним! Чувствуя, как бешено колотится сердце, Пиночет приподнял ампулу, чтобы на нее упала толика света. Синие латинские буквы на стекле: M-0-R-P-H-I... Да, это он, кроткий бог сновидений, приносящих покой. Николай почувствовал, как слезы начинают капать из глаз (и, хотя он этого не заметил, у него началось еще и неконтролируемое слюноотделение, как у собаки Павлова по звонку), горячие, едкие. Он пожирал глазами эти синие буквы, не в силах поверить в привалившее вдруг счастье. Нет, так не бывает. Это все равно что к страдающему тяжелой формой малярии пациенту вдруг приходит врач и виновато сообщает, что на самом деле у того фантомная лихорадка, от которой довольно трудно переселиться на небеса.
Морфин. Пиночет повернулся на бок и лихорадочно зашарил по полу в поисках шприца (он был один, второй разбил на прошлой неделе дурила Стрый). Он нашел его, когда иголка впилась в ладонь. Боли не чувствовалось, вернее, она потонула в океане других, более насыщенных болей.
А потом вдруг оказалось, что ампулы в его руке больше нет.
– Где?! – крикнул Пиночет в панике. Слезы моментально высохли и, казалось, застыли на щеках ледяными дорожками. – Где она?!
– У меня есть условие, – произнес посетитель.
– Любые условия! – простонал из угла Стрый. – Говори, только отдай ее!
Гость качнул головой – смутное, едва угадываемое движение:
– Да они, в общем-то, простые. Вам надо пойти в Верхний город. Найти там фирму «Паритет». Это проще некуда, она там целый дворец занимает, и выкрасть кое-какие документы. Хотя нет, сожгите-ка здание целиком. Канистра бензина, славный пожар, все уничтожено! Это здорово! А уж сколько радости для недобросовестных сотрудников, правда? Ну что, вы окажете мне эту услугу?
Пиночет закивал головой так яростно, словно вознамерился таким образом стряхнуть ее с плеч. Большинство слов гостя прошло мимо его ушей, но Николаю было на то наплевать. Время давно уже разделилось у него на до и после – собственно, до приема сонного зелья и после него. То, что будет после – его совершенно не интересовало.
– Ну, я вижу – вы согласны, – сказал посетитель, – и неважно, что вы ничего сейчас не поняли. По возвращении из страны грез вас будет ждать подробная инструкция. Кстати, Николай, ваша капсула уже у вас.
И это было действительно так! Ампула была здесь, у Пиночета в руках, и как только он мог ее не заметить?
Неважно! Сейчас – за дело. Не обращая больше внимания на неподвижно стоящего гостя, Пиночет зубами отломал тонкую шейку ампулы и лихорадочно принялся наполнять экспресс-поезд, который донесет умиротворяющую влагу внутрь вен, – шприц.
И, уже улетая на мутном сером приходе прочь из сознания, Николай с вялым удивлением заметил, как гость спокойно уходит прочь, в ободранную стену напротив, и сливается с ободранной штукатуркой.
11
Июль, 15.
Новый день. Точно такой же, как и предыдущий. Хотя нет, сегодня вышло солнце, и против воли у меня поднимается настроение. Думаю, как и у всех живых существ. А ночью была видна луна – изящный такой полумесяц. Появлялся из-за туч, пепельного цвета и словно нарисованный на фоне ночного неба.
Днем я люблю дождь. Ночью нет. А этой ночью под окнами кто-то кричал. Да, нет – даже орал, словно его резали тупым ножом. Я выглянул посмотреть, но увидел лишь пустынную улицу. Улица Школьная, потому что одним торцом она упирается в мою бывшую школу – как же я ее ненавидел в свое время! Эти угрюмые кирпичные стены, облупившиеся фрески над входом. Кто там был? Я не помню, но сейчас они смотрятся как химеры. Каждый раз они мне приходят на ум, эти химеры. Как в Кельнском соборе.
Окно большой комнаты нашей квартиры выходит на улицу имени Семена Стачникова. Не забыть бы спросить, кто он такой. Хотя в любом случае – это грязная и убогая улочка, на которой никогда не горят фонари. В отличие от Школьной, народ по ней не гуляет.
Побил рекорд по сну. Мне самому противно так долго спать. Первый раз проснулся в десять, с больной головой. Вставать не хотелось, но мерзкое солнце (ненавижу его, это светило, оно бесцеремонно лезет мне в глаза каждое утро, несмотря даже на плотные шторы), не дало залеживаться, а с улицы уже вовсю шумели машины.
Помню, как-то засиделся до пяти, читал всю ночь. Такие странные ощущения. Жизнь за окном набирает обороты, но тебе, для которого еще вечер, все кажется нереальной, розоватой от рассвета лубочной картинкой, за которой наблюдаешь отстраненно.
Горячей воды у нас по-прежнему нет, это раздражает, потому что холодной водой я умываться не могу. Елки-палки, человек должен пользоваться теми благами, что у него есть. Мать послала меня опросить соседей насчет воды. Зашел к троим – меня коробило, я терпеть не могу этих ограниченных людей. Последним зашел к журналисту из квартиры напротив. Примитивный тип, сухарь, явно совсем без эмоций. Ограниченный человек, зачем он вообще живет на этом свете? Как все – есть, спать да размножаться? Вся эта безликая серая толпа, эти люди вокруг, и никто никому не нужен?
Когда я вижу таких людей, мне становится горько. Мы упустили свой золотой век, а в веке нынешнем никто никому не нужен. Иногда я думаю, что мне стоило родиться лет на двадцать раньше.
Потом я вернулся домой. Мои родители трогательно пытались меня накормить, но мне так рано есть не хочется совершенно. Поэтому я лег спать. Сон – это благо. Это единственное счастье, что дается людям. Сон – спаситель и благодетель. Хотя в последнее время мне почему-то снятся кошмары. Самый последний явился мне прошлой ночью. Снилась моя комната (мое гнездо, уютное и закрытое почти со всех сторон), свет падал из окна на кровать, а оставшаяся часть помещения тонула в густой тьме. А потом я увидел темный силуэт в углу. Тоже черный, но он как-то выделялся среди этой тени.
Он просто стоял и не двигался, но мне было страшно. Люди ведь больше всего боятся неизвестности.
Вот он, символ людского страха – черный силуэт в углу. Люди боятся людей, люди боятся неизведанного, и потому силуэт всегда имеет человеческие очертания. Черный человек! Да! Страшный сон, и я думаю – если бы тень не была неподвижна, а стала бы приближаться ко мне, то я бы закричал. Да, и может быть, перебудил бы весь дом. А так... так я просто проснулся, чтобы увидеть занимающийся рассвет.
Остаток ночи, до пяти утра, я смотрел в окно, а потом сон снова сморил меня.
Второй раз я проснулся уже в четыре вечера – и события утра стали казаться чем-то далеким, может быть, вчерашним. Не раз наблюдал этот эффект. День прогорел и вступил в спокойную предвечернюю фазу. До вечера я читал (люблю ужастики, очень люблю, в них все серьезно. Другие книги кажутся глупыми), потом смотрел, как вечер мягкой поступью спускается на землю. Тучи ушли совсем, и теплеет на глазах. Ночь е будет промозглой, и можно будет посмотреть на луну, помечтать. Это хорошо, ведь в конечном итоге живу я именно ночью. Ночь – моя стихия.
В десять накидал пару строчек в своей тетрадке с вытертой обложкой. Недурно, а самое главное ничего общего с этой серой действительностью.
Вот так и закончился этот день.
12
Если бы бомж Васек был философом, он бы давно нашел логическое обоснование для своего бега. Был бы религиозен – решил бы, что это божья кара за грехи. А будь он психологом – задумался бы, что ощущает и думает его преследователь, с которым он, похоже, теперь скован одной незримой цепью.
Но Василий не был ни тем, ни другим, он просто бежал. Опять.
Помнится, весь этот день он прошатался по городу, справедливо полагая, что кошмарный монстр не найдет его в людской толпе. Но к шести часам дня бродягу стало клонить в сон, и ему пришлось задуматься о месте для ночлега. На лежку возвращаться было нельзя – это Васек понимал. Можно было устроиться в одном из подъездов, но, во-первых, чревато, что оттуда выпрут пекущиеся о чистоте своего подъезда жильцы, а, во-вторых, Васек не хотел оставаться один. Кроме того, в подъезде единственный вход, по совместительству являющийся выходом. Идеальная ловушка.
Так что путь у Васька был всего один, как это ни печально было сознавать, – обратиться за помощью к своим собратьям. Таким же, как он, городским бомжам, в среде которых почти всегда бытует одно правило: «Человек человеку – друг, товарищ и волк».
Лежка Жорика – некоронованного короля окрестных бездомных, находилась на самом краю все той же Степиной набережной как привилегированная – одна из немногих лежек в Верхнем городе (по большей части они обретались в городе Нижнем). Совсем неподалеку от лежки – целого конгломерата собранных из подручных средств хибар – протекала Мелочевка и виднелся маленький деревянный мостик через нее. Был он узок, и машины по нему не ездили, а за согнутую спину мосток прозвали Черепашкой. Малая Верхнегородская улица прямым проспектом рассекала многоэтажную часть города, и вот здесь, у реки, вдруг обрывалась, превращаясь в корявую узкую тропку, и в таком виде выходила на мостик. С моста виднелась дальнейшая цель этой тропинки – городское кладбище, всегда скрытое туманом.
Так как его собственная лежка была за полгорода от этих мест, добирался Васек долго, так что, когда впереди замаячил собранный из фанеры, гнилых досок и прочего хлама городок, солнце уже клонилось к рваной линии горизонта, напоминая каждой живой твари: ночь скоро, скоро станет совсем темно. А ночью на охоту выходят злобные хищники.
Из завешенного брезентом входного проема лился слабоватый свет – Жорик жег керосинку, справедливо пользуясь своей привилегией. Василий секунд пять постоял перед входом, потом сгущающаяся тьма подстегнула его, и он поспешно вошел внутрь.
А там вовсю шел развеселый праздник. Тяжелый дым стоял коромыслом, витал под потолком, просачивался в многочисленные дыры жорикова жилища. По земле были в беспорядке раскиданы рваные матрасы, потерявшие вид тулупы и прочая мягкая требуха, на которых сейчас возлежали участники пиршества – пятеро местных бродяг, королева бала – пятидесятилетняя тетка по кличке Шавка, и, наконец, сам хозяин лежки Жорик. Посередине активно коптил костер, над которым на палках была подвешена истекающая неаппетитными запахами паленого собачья тушка. Девять бутылок «Мелочной» и шесть сосудов «Пьяной лавочки» – подпольного некачественного портвейна, стоившего сущие гроши, валялись подле матрасов. В помещении витал тяжелый алкогольный дурман.
На вошедшего Васька уставились с пьяной недоброжелательностью, кто-то даже подхватил оставшийся полным сосуд с благостной влагой и поспешил убрать его с глаз долой. Потом кто-то сказал разочарованно: «Это ж Васек...» – и тут же был заглушён радостным воплем Жорика:
– Васек!!! Че встал?! – после чего последовал матерный глагол, служивший аналогом приглашения войти.
Василий согласно склонил голову и скромно присел на краешек одного из матрасов. Снулый, владелец матраса, уже пребывал в мире сновидений и потому прогнать не мог. Ваську повезло, Жорик сегодня пребывал в хорошем настроении, а, следовательно, мог нормально воспринять рассказ про обратившегося непонятно во что Витька.
– Васек, не стесняйся! – доверительно сообщил Жорик, наклоняясь в сторону названного. – У нас седня праздник! Вот ему, – корявый грязный палец атамана бездомных указал на Снулого, – вот у него седня юбилей! Ему седня... – Он мучительно задумался, собрав лоб в складки, после чего, грубо пихнув именинника, вопросил: – Слышь, Снулый, хрен, тебе скока седня?
Снулый заворочался, замычал что-то невразумительное, но был пихнут опять и вынужденно пробурчал требуемое. Сквозь нагромождение глаголов и междометий известного свойства явилась истина – Снулому исполнялся полтинник, а теперь дайте ему спокойно досмотреть свои имениннические сны.
– Во! – с видом величайшего первооткрывателя сказал Жорик и в знак величайшей милости протянул Ваську щербатую эмалированную кружку, наполовину наполненную «Пьяной лавочкой». – Спрысни...
Васек спрыснул и минуты на три забыл о цели своего прихода, штука была едучая, как уксус, а мощный запах сивушных масел вышибал непрошеную слезу. Жорик благосклонно внимал Васильевым мучениям, глаза его были мутны.
– Жорик... – слабо сказал Васек, еле отдышавшись после приема «Лавочки». – Жорик, я...
В этот самый момент доселе молчавшая Шавка подняла мутные очи и на пару с Проигрывателем, местным песняром-запевалой, грянула «Ой, мороз, мороз!», да так невразумительно, что со стороны казалось, что ее одолели жуткие судороги и теперь она помирает, исходя криком.
Сморщившись от режущего уши вопля, Василий попытался прокричать требуемое Жорику, но был совершенно заглушён. Худой и синюшный бомж Саша между тем полез к исходящей соком собаке, но отдернулся, встретив предупредительный взгляд атамана. Знал, тот бывает строг, даже жесток. Собаку оставили на потом.
Вонючий дым активно коптил крышу лежки, улетучивался в специально проделанное отверстие. Со стороны лежка выглядела странной смесью индейского вигвама с чукотской юртой, и длинный язык беловатого дыма, поднимающийся из ее макушки, только дополнял сходство.
Внимательно выслушав Васильевы вопли, Жорик кивнул, а потом со всей силы заехал Шавке по скуле, оборвав душевный напев. Проигрыватель заткнулся сам. Не обращая внимания на шавкин скулеж, атаман внятно сказал Василию:
– Говори.
И тот, вдохнув побольше вонючего воздуха, выдал:
– Витек перекинулся!
– Ну? – вопросил Жорик, было видно, что Витьков переход в мир иной не вызвал у него никаких горестных чувств.
– Не просто перекинулся, – усилил впечатление Васек, – Убили его. Зеркало убило!
Жорик выразил на лице целую гамму чувств. Тут было и удивление, и легкая заинтересованность, и снисходительная улыбка, адресованная ему, Ваську, и много чего еще. Впрочем, лицо у Жорика была такого сорта, что зачастую одна эмоция истолковывалась как совершенно противоположная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
– Ты кто? – спрашивал он у темного угла. – Ты зачем пришел? Зачем пришел?
«Дурак ты, Стрый, – подумал Пиночет. – Что там может в углу быть? Здесь ведь только я... и кошки».
А потом он заметил, что угол и вправду не пустой. Там царила тьма, но у этой тьмы была своя форма. В углу пустой квартиры Пиночета стоял человек. Отсюда даже можно было разглядеть, что он очень высокий и одет в некое подобие плаща. Теперь и Пиночет вытаращил глаза и повторил вопрос напарника:
– Ты кто такой?
Человек повел плечами и сделал шаг вперед. Свет с улицы упал на него, и стало видно, что он действительно одет в плащ – светло-бежевый и поношенный. Лица пришельца разглядеть не удалось, его скрывала темень. Это показалось напарникам очень странным: как же так – плащ виден, а лицо нет.
– Так-так, – сказал человек, – страдаете? – Он мягко усмехнулся в темноте. – Как говорится – «нет покоя без боли, и проходя через страдание, мы обретаем спасение». Я бы сказал вам, чье это выражение, но вы все равно его не знаете.
И тут Пиночет понял, что пришелец – не глюк. Откуда галлюцинации, плоду его, пиночетова расстроенного мозга, знать такие выражения. Этот тип в старом плаще и вправду был тут.
Стрый тоже это понял, он активней заворочался у себя в углу, попытался отползти. Сам Васютко вспомнил про кошек и в мгновенной панике огляделся вокруг. Но кошки исчезли. Они, в отличие от ночного гостя, были ненастоящими.
– Да ты кто вообще? – выдавил Николай через силу, он попытался приподняться над матрасом, но руки его не держали, и он упал назад, отирая выступившую на лбу обильную испарину. Где же лицо посетителя, почему он его не видит?
Тот как раз переместился поближе к окну, и мутно-оранжевый свет заоконного фонаря ломким квадратом упал ему на грудь – сразу стало видно, что плащ посетителя не только поношенный, но и испачканный какой-то черноватой дрянью, напоминающий загустевший мазут. А лицо осталось в тени. Гость усмехнулся там, в темноте, и произнес:
– Избавитель. Ваш избавитель. – Потом он сделал еще шаг и оказался прямо над Пиночетом. Гость казался высоким, очень высоким и даже становилось странно, как он умудряется с таким ростом стоять прямо и не сгибаясь. – Получай аванс. Да не разбей, второго пока не получишь.
Что-то легкое и гладкое упало Николаю на лицо, скатилось по левой щеке и с легким стуком шлепнулось на матрас. Пиночет протянул скорченную от ломки руку и зашарил по грязной ткани, силясь отыскать подарок. Он не верил, боялся поверить в то, чем был этот стеклянный предмет, но безумная надежда уже вовсю полыхала в узкой груди опустившегося наркомана. Наконец пальцы ощутили гладкость стекла, закругленные формы. Это было она, та самая, вожделенная, за которую отдать жизнь так же просто, как сделать вдох.
Ампула.
С морфином, наверняка с ним! Чувствуя, как бешено колотится сердце, Пиночет приподнял ампулу, чтобы на нее упала толика света. Синие латинские буквы на стекле: M-0-R-P-H-I... Да, это он, кроткий бог сновидений, приносящих покой. Николай почувствовал, как слезы начинают капать из глаз (и, хотя он этого не заметил, у него началось еще и неконтролируемое слюноотделение, как у собаки Павлова по звонку), горячие, едкие. Он пожирал глазами эти синие буквы, не в силах поверить в привалившее вдруг счастье. Нет, так не бывает. Это все равно что к страдающему тяжелой формой малярии пациенту вдруг приходит врач и виновато сообщает, что на самом деле у того фантомная лихорадка, от которой довольно трудно переселиться на небеса.
Морфин. Пиночет повернулся на бок и лихорадочно зашарил по полу в поисках шприца (он был один, второй разбил на прошлой неделе дурила Стрый). Он нашел его, когда иголка впилась в ладонь. Боли не чувствовалось, вернее, она потонула в океане других, более насыщенных болей.
А потом вдруг оказалось, что ампулы в его руке больше нет.
– Где?! – крикнул Пиночет в панике. Слезы моментально высохли и, казалось, застыли на щеках ледяными дорожками. – Где она?!
– У меня есть условие, – произнес посетитель.
– Любые условия! – простонал из угла Стрый. – Говори, только отдай ее!
Гость качнул головой – смутное, едва угадываемое движение:
– Да они, в общем-то, простые. Вам надо пойти в Верхний город. Найти там фирму «Паритет». Это проще некуда, она там целый дворец занимает, и выкрасть кое-какие документы. Хотя нет, сожгите-ка здание целиком. Канистра бензина, славный пожар, все уничтожено! Это здорово! А уж сколько радости для недобросовестных сотрудников, правда? Ну что, вы окажете мне эту услугу?
Пиночет закивал головой так яростно, словно вознамерился таким образом стряхнуть ее с плеч. Большинство слов гостя прошло мимо его ушей, но Николаю было на то наплевать. Время давно уже разделилось у него на до и после – собственно, до приема сонного зелья и после него. То, что будет после – его совершенно не интересовало.
– Ну, я вижу – вы согласны, – сказал посетитель, – и неважно, что вы ничего сейчас не поняли. По возвращении из страны грез вас будет ждать подробная инструкция. Кстати, Николай, ваша капсула уже у вас.
И это было действительно так! Ампула была здесь, у Пиночета в руках, и как только он мог ее не заметить?
Неважно! Сейчас – за дело. Не обращая больше внимания на неподвижно стоящего гостя, Пиночет зубами отломал тонкую шейку ампулы и лихорадочно принялся наполнять экспресс-поезд, который донесет умиротворяющую влагу внутрь вен, – шприц.
И, уже улетая на мутном сером приходе прочь из сознания, Николай с вялым удивлением заметил, как гость спокойно уходит прочь, в ободранную стену напротив, и сливается с ободранной штукатуркой.
11
Июль, 15.
Новый день. Точно такой же, как и предыдущий. Хотя нет, сегодня вышло солнце, и против воли у меня поднимается настроение. Думаю, как и у всех живых существ. А ночью была видна луна – изящный такой полумесяц. Появлялся из-за туч, пепельного цвета и словно нарисованный на фоне ночного неба.
Днем я люблю дождь. Ночью нет. А этой ночью под окнами кто-то кричал. Да, нет – даже орал, словно его резали тупым ножом. Я выглянул посмотреть, но увидел лишь пустынную улицу. Улица Школьная, потому что одним торцом она упирается в мою бывшую школу – как же я ее ненавидел в свое время! Эти угрюмые кирпичные стены, облупившиеся фрески над входом. Кто там был? Я не помню, но сейчас они смотрятся как химеры. Каждый раз они мне приходят на ум, эти химеры. Как в Кельнском соборе.
Окно большой комнаты нашей квартиры выходит на улицу имени Семена Стачникова. Не забыть бы спросить, кто он такой. Хотя в любом случае – это грязная и убогая улочка, на которой никогда не горят фонари. В отличие от Школьной, народ по ней не гуляет.
Побил рекорд по сну. Мне самому противно так долго спать. Первый раз проснулся в десять, с больной головой. Вставать не хотелось, но мерзкое солнце (ненавижу его, это светило, оно бесцеремонно лезет мне в глаза каждое утро, несмотря даже на плотные шторы), не дало залеживаться, а с улицы уже вовсю шумели машины.
Помню, как-то засиделся до пяти, читал всю ночь. Такие странные ощущения. Жизнь за окном набирает обороты, но тебе, для которого еще вечер, все кажется нереальной, розоватой от рассвета лубочной картинкой, за которой наблюдаешь отстраненно.
Горячей воды у нас по-прежнему нет, это раздражает, потому что холодной водой я умываться не могу. Елки-палки, человек должен пользоваться теми благами, что у него есть. Мать послала меня опросить соседей насчет воды. Зашел к троим – меня коробило, я терпеть не могу этих ограниченных людей. Последним зашел к журналисту из квартиры напротив. Примитивный тип, сухарь, явно совсем без эмоций. Ограниченный человек, зачем он вообще живет на этом свете? Как все – есть, спать да размножаться? Вся эта безликая серая толпа, эти люди вокруг, и никто никому не нужен?
Когда я вижу таких людей, мне становится горько. Мы упустили свой золотой век, а в веке нынешнем никто никому не нужен. Иногда я думаю, что мне стоило родиться лет на двадцать раньше.
Потом я вернулся домой. Мои родители трогательно пытались меня накормить, но мне так рано есть не хочется совершенно. Поэтому я лег спать. Сон – это благо. Это единственное счастье, что дается людям. Сон – спаситель и благодетель. Хотя в последнее время мне почему-то снятся кошмары. Самый последний явился мне прошлой ночью. Снилась моя комната (мое гнездо, уютное и закрытое почти со всех сторон), свет падал из окна на кровать, а оставшаяся часть помещения тонула в густой тьме. А потом я увидел темный силуэт в углу. Тоже черный, но он как-то выделялся среди этой тени.
Он просто стоял и не двигался, но мне было страшно. Люди ведь больше всего боятся неизвестности.
Вот он, символ людского страха – черный силуэт в углу. Люди боятся людей, люди боятся неизведанного, и потому силуэт всегда имеет человеческие очертания. Черный человек! Да! Страшный сон, и я думаю – если бы тень не была неподвижна, а стала бы приближаться ко мне, то я бы закричал. Да, и может быть, перебудил бы весь дом. А так... так я просто проснулся, чтобы увидеть занимающийся рассвет.
Остаток ночи, до пяти утра, я смотрел в окно, а потом сон снова сморил меня.
Второй раз я проснулся уже в четыре вечера – и события утра стали казаться чем-то далеким, может быть, вчерашним. Не раз наблюдал этот эффект. День прогорел и вступил в спокойную предвечернюю фазу. До вечера я читал (люблю ужастики, очень люблю, в них все серьезно. Другие книги кажутся глупыми), потом смотрел, как вечер мягкой поступью спускается на землю. Тучи ушли совсем, и теплеет на глазах. Ночь е будет промозглой, и можно будет посмотреть на луну, помечтать. Это хорошо, ведь в конечном итоге живу я именно ночью. Ночь – моя стихия.
В десять накидал пару строчек в своей тетрадке с вытертой обложкой. Недурно, а самое главное ничего общего с этой серой действительностью.
Вот так и закончился этот день.
12
Если бы бомж Васек был философом, он бы давно нашел логическое обоснование для своего бега. Был бы религиозен – решил бы, что это божья кара за грехи. А будь он психологом – задумался бы, что ощущает и думает его преследователь, с которым он, похоже, теперь скован одной незримой цепью.
Но Василий не был ни тем, ни другим, он просто бежал. Опять.
Помнится, весь этот день он прошатался по городу, справедливо полагая, что кошмарный монстр не найдет его в людской толпе. Но к шести часам дня бродягу стало клонить в сон, и ему пришлось задуматься о месте для ночлега. На лежку возвращаться было нельзя – это Васек понимал. Можно было устроиться в одном из подъездов, но, во-первых, чревато, что оттуда выпрут пекущиеся о чистоте своего подъезда жильцы, а, во-вторых, Васек не хотел оставаться один. Кроме того, в подъезде единственный вход, по совместительству являющийся выходом. Идеальная ловушка.
Так что путь у Васька был всего один, как это ни печально было сознавать, – обратиться за помощью к своим собратьям. Таким же, как он, городским бомжам, в среде которых почти всегда бытует одно правило: «Человек человеку – друг, товарищ и волк».
Лежка Жорика – некоронованного короля окрестных бездомных, находилась на самом краю все той же Степиной набережной как привилегированная – одна из немногих лежек в Верхнем городе (по большей части они обретались в городе Нижнем). Совсем неподалеку от лежки – целого конгломерата собранных из подручных средств хибар – протекала Мелочевка и виднелся маленький деревянный мостик через нее. Был он узок, и машины по нему не ездили, а за согнутую спину мосток прозвали Черепашкой. Малая Верхнегородская улица прямым проспектом рассекала многоэтажную часть города, и вот здесь, у реки, вдруг обрывалась, превращаясь в корявую узкую тропку, и в таком виде выходила на мостик. С моста виднелась дальнейшая цель этой тропинки – городское кладбище, всегда скрытое туманом.
Так как его собственная лежка была за полгорода от этих мест, добирался Васек долго, так что, когда впереди замаячил собранный из фанеры, гнилых досок и прочего хлама городок, солнце уже клонилось к рваной линии горизонта, напоминая каждой живой твари: ночь скоро, скоро станет совсем темно. А ночью на охоту выходят злобные хищники.
Из завешенного брезентом входного проема лился слабоватый свет – Жорик жег керосинку, справедливо пользуясь своей привилегией. Василий секунд пять постоял перед входом, потом сгущающаяся тьма подстегнула его, и он поспешно вошел внутрь.
А там вовсю шел развеселый праздник. Тяжелый дым стоял коромыслом, витал под потолком, просачивался в многочисленные дыры жорикова жилища. По земле были в беспорядке раскиданы рваные матрасы, потерявшие вид тулупы и прочая мягкая требуха, на которых сейчас возлежали участники пиршества – пятеро местных бродяг, королева бала – пятидесятилетняя тетка по кличке Шавка, и, наконец, сам хозяин лежки Жорик. Посередине активно коптил костер, над которым на палках была подвешена истекающая неаппетитными запахами паленого собачья тушка. Девять бутылок «Мелочной» и шесть сосудов «Пьяной лавочки» – подпольного некачественного портвейна, стоившего сущие гроши, валялись подле матрасов. В помещении витал тяжелый алкогольный дурман.
На вошедшего Васька уставились с пьяной недоброжелательностью, кто-то даже подхватил оставшийся полным сосуд с благостной влагой и поспешил убрать его с глаз долой. Потом кто-то сказал разочарованно: «Это ж Васек...» – и тут же был заглушён радостным воплем Жорика:
– Васек!!! Че встал?! – после чего последовал матерный глагол, служивший аналогом приглашения войти.
Василий согласно склонил голову и скромно присел на краешек одного из матрасов. Снулый, владелец матраса, уже пребывал в мире сновидений и потому прогнать не мог. Ваську повезло, Жорик сегодня пребывал в хорошем настроении, а, следовательно, мог нормально воспринять рассказ про обратившегося непонятно во что Витька.
– Васек, не стесняйся! – доверительно сообщил Жорик, наклоняясь в сторону названного. – У нас седня праздник! Вот ему, – корявый грязный палец атамана бездомных указал на Снулого, – вот у него седня юбилей! Ему седня... – Он мучительно задумался, собрав лоб в складки, после чего, грубо пихнув именинника, вопросил: – Слышь, Снулый, хрен, тебе скока седня?
Снулый заворочался, замычал что-то невразумительное, но был пихнут опять и вынужденно пробурчал требуемое. Сквозь нагромождение глаголов и междометий известного свойства явилась истина – Снулому исполнялся полтинник, а теперь дайте ему спокойно досмотреть свои имениннические сны.
– Во! – с видом величайшего первооткрывателя сказал Жорик и в знак величайшей милости протянул Ваську щербатую эмалированную кружку, наполовину наполненную «Пьяной лавочкой». – Спрысни...
Васек спрыснул и минуты на три забыл о цели своего прихода, штука была едучая, как уксус, а мощный запах сивушных масел вышибал непрошеную слезу. Жорик благосклонно внимал Васильевым мучениям, глаза его были мутны.
– Жорик... – слабо сказал Васек, еле отдышавшись после приема «Лавочки». – Жорик, я...
В этот самый момент доселе молчавшая Шавка подняла мутные очи и на пару с Проигрывателем, местным песняром-запевалой, грянула «Ой, мороз, мороз!», да так невразумительно, что со стороны казалось, что ее одолели жуткие судороги и теперь она помирает, исходя криком.
Сморщившись от режущего уши вопля, Василий попытался прокричать требуемое Жорику, но был совершенно заглушён. Худой и синюшный бомж Саша между тем полез к исходящей соком собаке, но отдернулся, встретив предупредительный взгляд атамана. Знал, тот бывает строг, даже жесток. Собаку оставили на потом.
Вонючий дым активно коптил крышу лежки, улетучивался в специально проделанное отверстие. Со стороны лежка выглядела странной смесью индейского вигвама с чукотской юртой, и длинный язык беловатого дыма, поднимающийся из ее макушки, только дополнял сходство.
Внимательно выслушав Васильевы вопли, Жорик кивнул, а потом со всей силы заехал Шавке по скуле, оборвав душевный напев. Проигрыватель заткнулся сам. Не обращая внимания на шавкин скулеж, атаман внятно сказал Василию:
– Говори.
И тот, вдохнув побольше вонючего воздуха, выдал:
– Витек перекинулся!
– Ну? – вопросил Жорик, было видно, что Витьков переход в мир иной не вызвал у него никаких горестных чувств.
– Не просто перекинулся, – усилил впечатление Васек, – Убили его. Зеркало убило!
Жорик выразил на лице целую гамму чувств. Тут было и удивление, и легкая заинтересованность, и снисходительная улыбка, адресованная ему, Ваську, и много чего еще. Впрочем, лицо у Жорика была такого сорта, что зачастую одна эмоция истолковывалась как совершенно противоположная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48