Высокий, сияющий синим фонарь, к которому прислонился отдышаться несчастный беглец, вдруг погас и, следом за своими разноцветными собратьями, погрузил перекресток во тьму.
И в этой тьме хищник прошел мимо, а Василий слышал его шаги совсем рядом, слышал, как они удаляются дальше по улице. Химеры тоже могут ошибаться? Стоя в густой чернильной мгле, которая пока была спасением, Мельников подумал, что зеркало на то и зеркало, чтобы отражать не только все достоинства своего хозяина, но и все его недостатки с пугающей, бескомпромиссной резкостью.
А в темноте, по счастью, Василий видел очень и очень плохо.

12

В непроглядной черноте город сиял, как бесчисленное скопище маленьких желтых светлячков. С одной стороны они кучковались так плотно, что временами сливались в целые пятна желтоватого света. С другой – их было поменьше, и любили они индивидуальность, и было так, что за несколько сот метров не было больше светляка, способного разогнать тьму.
Тьма это знала, и ночью город заливало темным потоком, в котором тонуло почти все, кроме проспектов Верхнего города. Вот они виднеются – тонкие солнечные артерии, по которым бегают искорки поменьше, тянутся, бегут сквозь колонию светляков, а потом вырываются на волю, в первозданную темноту области и устремляются в разные стороны – кто на Москву, кто на Астрахань, кто в Сибирь.
Жирная черная змея, проходящая по самой середине светлячковой колонии, – это река Мелочевка. На ней света не бывает, река не судоходна. Размытым желтоватым пятном выделяется центр, поблескивает красными глазами труба завода, да мигает одинокий печальный светляк местного ретранслятора, установленного на самом высоком месте правого берега, а у подножия его разместилось пустынное кладбище, которого совсем не видно. Его клиентам, впрочем, свет уже не нужен. То ли дело живые.
Совсем редкий конгломерат чахлых огоньков – дачи, тут всегда экономили на освещении. Да и на всем остальном тоже. Напрасно глава садоводческого хозяйства просил вовремя платить взносы и говорил, что может организовать подсветку, это нужная вещь, вон во тьме сколько обворовали дач. Напрасно. Люди – создания вроде бы коллективные, а все равно пытаются обособиться, выделиться как-то, да другого за себя платить заставить.
Мерцающие, слабенькие, но при том очень теплые и живые искры в Нижнем городе – костры, все еще горят, хотя толпа вокруг них и сильно поредела.
Вдоль Мелочевки тоже что-то мерцает, единственный слабенький огонек то и дело прерывается, исчезает под натиском тьмы. Нет, не гаснет, просто маленький костерок почти не видно с такой высоты. А у костра сидит Василий Мельников, который смотрит вверх, на небо, звездное небо, которое полно мерцающими огнями, как будто гигантское зеркало зависло над городом, и в голове беглеца ворочаются тяжелые мысли. При мысли о зеркале он вздрагивает, отводит глаза и пугливо смотрит в костер, а рука непроизвольно сжимается, чтобы ухватить за рукоятку утерянное оружие.
Поблескивает сиреневая виноградная искорка, ярко, уверенно. При ближайшем рассмотрении окажется, что она освещает пол-улицы. Бар «Кастанеда» полон посетителей, и торговля нелегальными препаратами идет вовсю. А жильцы из дома напротив привычно ворчат и закрывают плотнее шторы от сиреневой неоновой напасти. Плюс от нее один – когда тут гаснет очередной фонарь, вывеска работает за него и еще за пару других.
Вот так каждую ночь перемигивался город тысячью разноцветных глаз, пока не настал этот день первой половины августа.
Тьма, что укрывала город каждую ночь непрозрачной вуалью, умела ждать. Каждый раз, опалившись о лучистый фонарный свет, уползала она в глушь, злобно поскуливая, и проклинала свет на сотни неслышимых голосов, что звучали все вместе, подобно шелесту ветра в кронах деревьев. Что могла говорить тьма? Она говорила, что время ее наступит и в один прекрасный день ничто не сможет помешать ей воцариться на этой земле на веки вечные, приходя с закатом и уходя, лишь когда солнце поднимет заспанное лицо с мятой перины горизонта.
Но никто не слышал ее бестелесного голоса, кроме больных местной психиатрической лечебницы, что каждую ночь плотно зашторивали окна и сбивались, как овцы, в одну дрожащую крупной дрожью стаю, и не реагировали на ласково-увесистые увещевания санитаров.
В эту ночь тьма дождалась. Словно мутные морские волны, что под светом луны медленно, но неотвратимо заливают опустевшие пляжи, тьма, зародившись на окраине Верхнего города, начала свое наступление.
В половине двенадцатого ночи в городе начался темный прилив. Появился он на окраине города Верхнего, совсем рядом с шоссе и уже оттуда стал распространяться концентрическими кругами. Там, где проходили темные волны, свет гас. Тихо угасли фонари на площади Центра, погасли лампы в фойе кинотеатра «Призма». Обесточились десятки крошечных бутиков вдоль Центральной улицы и погрузились во тьму витрины больших магазинов, сразу сделав стоящие в них манекены похожими на одетых в дорогие меха призраков.
Все дальше и дальше распространялся прилив и сотни, а потом тысячи людей недоуменно вскидывали голову в наступившей неожиданно тьме. Лишь некоторые из них выглядывали в окно и успевали увидеть, как гаснет стоящий в соседнем квартале дом – еще один полный людей лайнер, затонувший в океане тьмы. Погасла вывеска «Кастанеды», и в полной темноте, объятые неожиданным страхом, клиенты заведения ломанулись к выходу, ступая по ногам и головам сотрапезников.
Единым стадом выскочили они на улицу, где взоры их обратились вдоль Последнего пути к одиноко стоящему на окраине дому номер тринадцать, что сиял величаво над Мелочевкой. И они рванулись туда, в какой-то слепой жажде спасения, как двадцать пять капитанов затерянных в тумане кораблей, что направляют корабли к одинокому огоньку, молясь, чтобы это оказался маяк. Но в тот же момент прилив достиг Мелочевки и дом погас, слившись с окружающей тьмой. Кастанедовцы остановились, и некоторые из них горько заплакали. А потом один показал на возникший в небе красный огонь и трубно возвестил, что начался Апокалипсис.
Семилетняя девочка в кресле 12А во втором ряду головного салона самолета тормошила свою задремавшую мать:
– Мама! Проснись! Да проснись же!
Мать открыла глаза – усталые, покрасневшие.
– Мама, смотри! Город исчезает. – И дочь дернула ее за рукав, привлекая к иллюминатору.
А внизу, под совершенно безоблачным небом, в городе продолжали гаснуть огни. Темный прилив дошел до водораздела реки, пересек мост, погасив его разом, как ребенок задувает свечку, и двинулся дальше вверх по правому берегу, гася одиночные островки света на крылечках дач. Там этого никто не заметил – умаявшиеся за день ударного труда дачники мирно почивали в своих постелях и видели уже третий сон.
Погас жуткий синий фонарь над воротами кладбища, и теперь только холодный свет луны освещал ровные рядки надгробий – подобие города со своими жильцами и постояльцами.
Погасли лампы перед домом культуры, и в темноте порушенное здание с выбитыми стеклами стало еще более мрачным. Слаженно завыли во всем городе собаки, и два волка, замерев на секунду, присоединились вскоре к ним жутким замогильным воем, от которого выворачивало душу.
Проснувшиеся в разных районах старики и старухи молча лежали в своих постелях и слушали этот мрачный концерт, от которого несло тяжкой безысходностью.
– К покойнику, – шептали старухи обступившей тьме и мелко крестились. И невдомек им было, что воют псы как здесь, так и на противоположной стороне поселения.
Вдоль Покаянной шел прилив, и старые дома лишались света один за другим. А потом докатился он до шоссе номер два на самой южной стороне города, потушив цепочку новых мощных фонарей вдоль дороги. Как корова языком слизала. И с тем – кончился.
Погруженные во тьму улицы замерли. Замерли деревья, замерли дома с темными окнами. А в каждом доме остались в неподвижности люди. Те, кого прилив застал бодрствующими, и те, кого он случайно разбудил. Изумленно вскинули голову те, перед кем вдруг погас экран телевизора, и те, кого оглушила наступившая тишина после скоропостижной смерти радио, у кого заткнулась на полуслове дорогая стиральная машина и издал утихающий свист разогревающийся на электроплите чайник.
По всему городу умирали фены, щипцы для волос в руках у хозяйки, электрокамины гасили свои рубиновые спирали, а электроплитки приказали долго жить, вызвав у владельцев новый приступ истерики.
Перестали показывать время электронные часы, и компьютеры с треском гасили экраны, вызывая фатальное повреждение собственных программных оболочек. Мясорубки отказались перемалывать фарш, принтеры прекращали печать, оставляя на бумаге разноцветные разводы.
Устало отключились машины в городских типографиях, прекратив печатать свежие выпуски газет. Погас свет в больнице, а следом за ним отключились системы жизнеобеспечения, отправив четырех пациентов на небеса.
Электричество – то, что за последний век стало нужнее, чем вода и, может быть, даже воздух, ушло.
Люди остались, ошеломленные и испуганные наступившей тишиной. Нет больше гула бытовых приборов – незаметного, но вместе с тем постоянного шума, который сопровождает жизнь любого горожанина. Тихо, слишком тихо.
И прошло почти четыре с половиной минуты после прилива, когда зазвонил первый телефон. Издал мелодичное треньканье, до смерти напугав своего хозяина.
– У нас... у нас отключили свет! А у вас как?
– Тоже отключили! Совсем в темноте сидим!
– Вода... теперь электричество...
Все новые и новые руки хватаются за разноцветные трубки телефонов. И телефонные станции уже клинит от потока испуганных и разгневанных голосов:
– Что вода! У нас газ отключили, а теперь вот свет! Как в пещерный век!
– А мы не знали... мы думали, у вас и вода есть!
– Думали! Все думали! Только кто-то город решил извести. Что дальше-то?
– ...достали меня!! Они! Достали! Как жить будем без света?!
– ...и не говорите! Может быть – это власти? А? Нет, да не верю я в это землетрясение. Бред собачий – ваше землетрясение.
– ...а я не могу! Не могу здесь в темноте! Я боюсь, я всегда спал с ночником. Приезжай! Приезжай, а! А то я не знаю... сколько еще продержусь.
– ...говорю, слышь! Тачку бери и давай ко мне. Что-что, грузить... пока темно.
– ...а мы уже решили! Прямо счас с соседкой на площадь пойдем. Скажем им.
– ...в морды плевал я таким бытовым службам. Да! Плевал и...
– ...на улицу! Нет! Прямо сейчас пойдем!
– ...из города. У нас все готово? Уезжать, говорю, отсюда надо. Пока возможность есть. Да при чем здесь поезда? Виталий Филипыч машину обещал дать. Ну, давай!
Море человеческой речи льется по телефонным проводам бурным потоком. Шумное многоголосье – женские, мужские, захлебывающиеся от восторга и страха голоса детские. Скрипуче вещают в засаленные трубки старушечьи голоса – запруда сплетен прорвалась, и несутся слухи и кривотолки по городу, обгоняя редкие автомобили.
И среди этого телефонного гама, медленно меняющего свои тона с удивленно-испуганного на возмущенно-злобный, постепенно рождалась единая мысль:
– ДОКОЛЕ?!
Отключили воду, сначала горячую, потом холодную, потом исчез газ – и мы зажгли во дворах костры. Пропал интернет – и мы лишились высоких технологий, и радиоточка, которая вещала с тридцатых годов, подавилась собственной речью. Мы терпели, мы не замечали, мы думали, что так и должно быть. Но так было до сегодняшней ночи, ночи, когда отключили свет. Так доколе мы будем это терпеть?
ДОКОЛЕ?!
Люди переставали говорить и клали телефонные трубки. Кто-то мягко, нежно, кто-то с грохотом, в зависимости от темперамента. Голоса обрывались один за другим. Кто-то в ярости сметал телефон с ночного столика, кто-то выдергивал шнур из розетки.
Бросали трубки, а потом выходили на улицу. Из старых домов Нижнего города, из панельных Верхнего, из убогих халуп дачников, из темных баров и крохотных забегаловок. Горожане выходили из подъездов и шли вдоль улицы – узкие людские ручейки, что когда-нибудь сольются вместе и станут ручьем.
На улицах возникла толпа, охваченная единым мнением. А народ все шел и шел из темноты дворов – совсем разный. Были тут и вездесущие пенсионерки со сморщенными желчными лицами, и их затюканные мужья с палочками. Были пахнущие перегаром бывшие рабочие закрывшегося завода, а также несущие в карманах кастеты дети бывших рабочих с завода. Были здесь их несовершеннолетние сестры с шальным огнем в глазах и совсем маленькие младшие братья, туповато озирающие столпотворение. А рядом шагали служащие крупных фирм в дорогих куртках и уже порядком полинявшие бывшие работники «Паритета». И мрачные охранники в камуфляже, и безработные пожарники в фирменных комбинезонах, и бледные отрешенные юнцы – паства Просвященного Ангелайи, и глыбастая дружина Босха, повылазившая из дорогих автомобилей.
Совсем немного времени спустя по Центральной улице города уже текла полноводная людская река, над которой, как воронье, витали мрачные ее намерения. Тут и там вспыхивали ручные фонари, катящиеся по тротуарам машины подсвечивали фарами. А потом вспыхнул факел. А затем еще один и еще, их обливали бензином, обматывали тряпками деревянное древко. Факелы чадили, но хорошо освещали путь. Глаза идущих были стеклянны, а в глубине их затаилось мутное возбуждение. Неслышимый клич «Доколе!» витал над ними, словно черный ворон.
А люди все выходили и выходили, потому что знали – так больше нельзя, скатываемся непонятно куда, и непонятно, что ждет впереди.
Все знали, куда идти, никто не сворачивал и не терялся. Сплоченной массой толпа прошагала по улицам, и скоро головные ее отряды вылились на Арену – центральную городскую площадь.
То был бунт. Последний бунт в городе, самый, пожалуй, заметный. И, как и все предыдущие – он окончился пшиком.
Глухой ропот витал над толпой, когда она, разветвляясь на мелкие составляющие, ведомые выделившимися по всем законам людского столпотворения самозваными лидерами, направилась одновременно к зданию администрации, воздушных форм УВД и угрюмому древнему зданию суда.
Темные, массивные дома казались одинокими утесами посреди волнующегося людского моря. Масса людей застыла. Факелы чадили в безоблачное небо, а часть ходоков между тем проникала во все три строения. Люди ждали известий.
Парламентарии, подогреваемые криками из толпы, почти бегом прорвались в здания суда и в милицию. У двери в администрацию города их ждал сюрприз – она была заперта. В толпе заорали: «Ломать!», и на подмогу выделили еще человек пятнадцать. Под общим натиском хлипкие створки открылись, а одна снялась с петель и гулко ухнула в вестибюль. С руганью человек двадцать ломанулись в проем, а там, разделившись по двое-трое, рассредоточились по этажам. А тут их ждал сюрприз. Люди шагали по темным этажам и везде встречали одно и то же – пустоту...
Запустение. В администрации, или как ее по традиции звали, Белом доме, никого не было. На полу широко распахнутых кабинетов белыми снежинками валялись бумаги. Дверцы сейфов были широко растворены. На некоторых столах стояли чашки с остывшим кофе. Красные ковровые дорожки в коридорах обильно пятнали чьи-то грязные следы.
И – никого. Ошарашенные ходоки, прочесав дом снизу доверху, возвращались назад, предъявляя народу вместо зарвавшихся властей, которые должны ответить за совершенное и, возможно, быть вздернутыми на ближайшем фонарном столбе, лишь свои пустые руки. И парламентарии выходили на широкие мраморные ступеньки и видели через площадь крошечные фигурки своих собратьев, выходящих так же безрезультатно из суда и милиции.
Толпа думала долго, но и до этого многоглавого организма наконец дошло очевидное – городская власть упаковала манатки и сбежала, бросив своих подопечных на произвол судьбы.
Реакция была разная, на голову бежавших властей обрушивалось столько проклятий, что если бы слова могли ранить, от отцов города остался бы не скелет – один прах. Кто-то падал без сил на холодный асфальт и заливался слезами, кто-то матерился в голос, кто-то потрясенно молчал.
Единодушно решили, что беглецы и есть виновники всех отключений. Новость эта ничуть не обрадовала горожан. Некоторые из них, забравшись на фонарь, дабы возвыситься над людской массой, призывали созвать новый городской совет и учредить собственное правительство. Резкий женский голос вопил надрывно: «А милиция где?! Их к ответу призовем!!!»
И тут обнаружилось, что рядовые стражи порядка тоже здесь, в толпе, по большей части принимали участие в шествии, и так же знать не знают, куда подевалось все их начальство. Некоторым из них, правда, по инерции все-таки набили лицевую часть, но и эти потасовки быстро сошли на нет ввиду явной бесполезности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48