Голод и страх, рассказывала мне Уралова, Ц постоянные ощущения всего ее
детства… Возвратясь в редакцию, она греет пальцы у остывающей редакцион
ной плиты, мать размачивает в воде принесенные ею сухари и они едят. Едят с
осредоточенно и не произнося при этом ни слова. Потом кое-как насытившис
ь, обе устраиваются на ночлег на твердых редакционных столах, застланных
разве что кипами газет в качестве изголовий, чтобы среди ночи при первом
же подозрительном шорохе, при малейшем предчувствии беды внезапно сорв
аться с места, покинув и это пристанище, и опять уйти в темноту, в холод и бе
здорожье, в неизвестность…
Сейчас Уралова живет где-то на небольшой железнодорожной станции вдвое
м с психически больной матерью (мать сошла с ума, узнав о посмертной реаби
литации мужа, которого, по-видимому, безумно любила, и его полной невиновн
ости). Замуж она так и не вышла, работает на этой же станции в рабочей столо
вой и… ест.
Ест, ест, ест Ц не может насытиться… И кормит мать…
И вот Ц снова о компенсациях, о тех небольших возможностях, которые откр
ылись с весенними хрущевскими веяниями в шестьдесят первом году.
Хотя компенсация эта была ничтожно мала, но и она полагалась далеко не вс
ем, кто ее заслуживал. Например, вовсе не полагалась так называемым раску
лаченным и членам их семей. Тогда я должен был объяснять этим людям (опять
-таки не им самим Ц их женам и даже дочерям), почему ее погибший муж (отец) «
кулак», хуже обычного, нормального так сказать, «врага народа», а сама она
хуже жены или дочери такого «врага», хотя обе они остались в свое время бе
з крова, нищенствовали, обе чаще всего прошли одни и те же ссылки и лагеря.

Они еще постоянно спрашивали: почему? Они продолжали верить в какую-то че
ловеческую справедливость, хотели в нее верить. Тяжкая это была работа о
твечать на их вопросы…
Но встречались люди, которые приходили только ради своих детей и ближних
, сами же не хотели никакой компенсации, так глубоко сидело в них чувство с
траха и так велика была их убежденность, что все эти милосердные жесты де
ржавы ненадолго, что вот наступит завтрашний день, или уж, во всяком случа
е, послезавтрашний…
Ко мне пришла молодая девушка из местных поляков, а с ней старуха-тетка. В
тридцать седьмом году мужа старухи, кузнеца из города Смолевичи (единств
енный в городе кузнец, хозяин кузни, и к тому же староста тамошнего костел
а) по доносу соседей арестовали и расстреляли за контрреволюционную тер
рористическую деятельность Ц хранение на чердаке пустой пулеметной л
енты времен гражданской войны, которую она, жена, использовала для просу
шивания белья. Тогда же и ее за пособничество врагу народа упрятали на де
сять лет в лагерь под Могилевом, их детей отправили в детские дома, а в их с
обственный обширный дом при кузне (двор вымощен брусчаткой, как еще толь
ко небольшая площадь перед костелом) въехал сосед по фамилии Пекарский п
олучивший его, как видно, в уплату за донос.
Теперь старуха живет вместе со своими двумя взрослыми уже детьми (ей уда
лось их разыскать) в каком-то другом белорусском городке, ютится с ними в
девятиметровой комнатке в заводском общежитии, где сама работает уборщ
ицей, дети очень больные, у дочери было две операции по поводу опухоли вну
тренних органов, но о том, чтобы добиться возврата своего дома, она и слыша
ть не хочет. Племянница, чтобы проконсультироваться со мной, буквально с
илой ее ко мне приволокла. И еще, рассказывая о старухиных заключениях, об
е они то и дело переходят на польский язык и старуха в ужасе восклицает:
Ц Нехцем! Нехцем ни меду, ни смороду!
Или даже так:
Ц Анелька, варьятка, цо мувишь? Цо ты мувишь, варьятка?
Вероятно, она не исключает, что ее разговорчивую племянницу «пан адвокат
», даром, что он выглядит приличным человеком, тут же сдаст в некое учрежде
ние, о котором без ужаса не может и вспомнить.
Ц Анеля, то забардза! Опоментайся, Анеля!
Об истории злодея-кузнеца из Смолевичей и его семьи, как и об очарователь
ной молодой диссидентке-племяннице, мне все-таки представляется необхо
димым рассказать более подробна.
Смолевичи Ц небольшой городок севернее Минска со смешанным белорусск
им, польским и еврейским населением. Трудно даже представить себе, каким
веселым еще в середине тридцатых годов в дни католических «фест» и ярмар
ок должен был выглядеть этот городок с его костелом и базарчиком. С возам
и на Костельной площади, полными всякого деревенского добра, и с лошадьм
и, в гривы которых вплетены разноцветные ленты, С чинными, нарядно одетым
и детьми. С людским гомоном, конским ржанием и колокольным благовестом. С
сумасшедшей, наконец, Голдой Ц едва ли не главной достопримечательност
ью города, Ц огромной бритоголовой теткой, бегающей среди всего этого п
раздничного великолепия и ругающейся отборнейшим русским «матом», оди
наково, впрочем, доступном для детей всех трех национальностей и приводя
щем их всех в превеликую радость…
Вот таким он запомнился, этот городок, моей молодой клиентке, которая еще
ребенком не раз приезжала туда с родителями. Таким или примерно таким и б
ыл он, возможно, в те годы, когда жила там трудолюбивая семья кузнеца, звон
железа весь день звучал в его доме, потому что там же, рядом с домом, находи
лась и кузня, а потом кузнец оказался врагом народа и все прочее, о чем уже
говорилось выше.
Молодая полька, рассказывавшая мне эту историю была очень хороша собой.
Особенно красивой она становилась когда начинала сердиться. Тогда вся о
на словно бы загоралась вспыхивала и глаза ее начинали искриться.
И в такой же мере безобразна была ее несчастная старуха-тетка. Трудно был
о представить, что и эта женщина с ее почти лысой трясущейся головой и нес
колькими оставшимися, по-видимому, после цинги зубами к тому же вздрагив
ающая от страха при каждом слове племянницы, Ц что она могла когда-то бы
ть чьей-то любимой женой и деятельной хозяйкой («господыней») большого д
ома, по которому, наверное, с утра до вечера носилась со своими ведрами, го
ршками и ухватами, что-то стряпала и мастерила, кормила свиней и кур, покр
икивала на детей и на нерадивых работников…
Когда началась война, недели буквально через две после ее начала, в лагер
ь под Могилевом, где находилась моя пожилая клиентка, попала бомба, вся ла
герная охрана разбежалась еще до этого, потому что к городу стремительно
приближались немцы, и она вместе с другими заключенными бежала из него. Б
ежала в том, в чем была: в своей полосатой лагерной робе, и пройдя нескольк
о сот километров, добралась до Старых Дорог, где жила ее сестра.
Некоторое время она прожила у сестры, а затем вместе с детьми (их незадолг
о до войны разыскала сестра) отправилась к себе в Смолевичи, в свой дом, но
дома ей немцы не вернули, там расположилась их комендатура и разрешили п
оселиться в так называемой времянке при огороде.
В этой времянке она и прожила все три года немецкой оккупации, ухаживала
за огородом и с него кормилась, а с приближением советских войск, с середи
ны сорок четвертого года, вынуждена была покинуть ее и вновь куда-то бежа
ть. Бежать куда глаза глядят, потому что гнал страх за неотбытый срок в лаг
ере.
Ц Анелька, пану то не тшеба ведать, опоментайся, Анельца!
А молодая шляхтянка («Мы все Ц шляхта! У нас у кого и доме больше двух окон
Ц уже «шляхта, так ваши большевики вырешили!») как бы еще больше раззадор
иваемая этими замечаниями.старухи, продолжала на меня обрушивать все но
вые и новые сведения, причем с некоей даже яростью, делавшей ее, как я гово
рил, вообще уже невообразимо красивой.
Я сказал старухе, что готов ей помочь в ее реабилитации, готов вязаться и з
а гражданское дело по возврату дома и притом буду делать все это бесплат
но, потому что те «бандиты» («бандитами» их, конечно, назвала Анелька), те, к
оторые его у нее отняли, они известны и мне…
Новый поток шипящих звуков заглушил конец этой моей благородной тирады
не произведшей, впрочем, на молодую польку никакого впечатления.
Ц Боится! Ц сказала она после своей перепалки с теткой.
Ц А почему бояться? Почему все, все мы всегда должны чего-то бояться и до к
аких пор это будет?
И тут, кажется, впервые за все время нашего разговора посмотрела на меня с
некоторым интересом.
Ц А вы сами-то не побоитесь?
Я объяснил (ее вопрос я, конечно, игнорировал), что биться чего-либо ее тетк
е по-моему, не нужно и что добиваться возврата дома буду, хотя сделать это,
по-видимому, нелегко. Не могу исключить и некоторых неприятностей…
Ц Значит, все-таки немножко боитесь? Ц съехидничала девушка.
Нет, нельзя так со мной разговаривать: я обидчев! И нельзя быть такой фанта
стически красивой и смотреть на меня такими насмешливыми глазами, котор
ые еще и искрятся!…
Ц Слушайте, Анеля, не стоит делать из меня дурака или труса! Да, между проч
им, и ваша тетя не так уж выжила из ума, как вам кажется. Нет в лагерь ее, коне
чно, опять не запрут из-за дурацкой пулеметной ленты, не те все-таки време
на. Но, когда дело дойдет до дома, негодяи, у которых этот Дом теперь, подбро
сят нашим уважаемым органам несколько, таких вопросов… Почему, например
, немцы пустили вашу тетю и ее детей в ее времянку на огороде?
Ц Сконд пан ведат? Ц взметнулась старуха, а племянница опустила глаза.
На нее я, однако, старался не смотреть.
Ц Но и это не все. Они вспомнят про огород: почему немцы разрешили его обр
абатывать? Они безусловно станут говорить (и найдут этому десятки свидет
елей, готовых подтвердить), что жить во времянке немцы разрешили тете тож
е не просто так, а потому что она согласилась мыть за это у них полы и вычищ
ать нужники. Тут ведь не нужно большой догадливости! А это, между прочим, д
о сих пор называется у нас «сотрудничество с оккупантами»…
Ц Сконд пан вшистка ведат? Ц почти стонала теперь старуха. Ц Сконд пап
вшистка…
Ц Ведаю, потому что обязан ведать, обязан знать, если берусь помогать люд
ям, а люди мне за это, между прочим, деньги платят и не чужие, а свои, кровные
… И предупреждаю не потому что боюсь или хочу кого-то напугать. Хочу, наоб
орот, предупредить, что все это теперь не смертельно! Не вы одна, чтобы спа
сти детей, немецкие нужники вычищали… Так что ничего, выдержим. Выдержим,
Юзефа Францевна?
Юзефа Францевна Ц это я к пожилой пани, перешедшей теперь от недоверия к
о мне к полному, по-моему, обожанию. На Анельку я не смотрел, наказывал ее гл
убочайшим презрением.
Расставались мы с ней, впрочем, по-дружески.
Ц Так все-таки чего-нибудь боитесь или совсем ничего?
Ц Кажется, ничего… Не побоюсь, может быть, даже сделать вам предложение,
если, конечно, вам улыбается перспектива стать женой сельского стряпчег
о с грошовыми заработками и без перспективы сделаться з ближайшее время
министром юстиции?
Ц А что, вдруг я и соглашусь? Ц заметила она в ответ.
Но еще несколько дней спустя она снова появилась у меня в консультации, б
ез тетки на этот раз и разговор произошел отнюдь не шутливый.
Ц Мне очень-очень нужно, чтобы вы это сделали и не только для тетки, но и д
ля меня. У меня Ц жених, Ц рассказала она. Ц Ну, жених Ц не жених, парень,
с которым я встречаюсь, он в нашем военном городке служит, офицер, и, конеч
но, квартиры пока никакой, живет в казарме, в красном уголке. А куда я его к с
ебе возьму, если нас в доме пять человек ютится в двух маленьких комнатен
ках и отец-инвалид, без обеих ног после войны пришел, а брат душевно больн
ой? Вот и сама пока живу и работаю в своем другом районе, в Мяделе Ц слышал
и о таком? Ц снимаю там частную квартиру, точнее угол, домой к родителям п
риезжаю почти за триста километров. Одна надежда па тетю и на ее дом: что о
на и мне какую-нибудь комнатенку там выделит… Хоромы там вообще, будьте у
верены, кузнец был не из бедных. Там теперь наверное, вообще какое-нибудь
учреждение, потому что вся семья Пекарских во время войны погибла…
Я пообещал ей помочь, но писать пока ничего не стал, нужно было еще уломать
тетю. На этом мы пока и расстались.

* * *

Это было вообще какое-то удивительное время. Все вдруг словно бы проснул
ось и пришло в движение, все сразу заговорили обычными человеческими сло
вами и вроде бы о самых обыкновенных вещах, о том, например, что быть интел
лигентным и порядочным человеком Ц хорошо, а хамом и негодяем Ц плохо. Э
то были, повторяю, обыденные вещи, о них знали все с детства от родителей и
от своих школьных учителей, из чуть ли не первых своих детских книжек, но т
еперь, полузабытые, они как бы возвращались из небытия, из какого-то друго
го, неведомого мира, и появление их на страницах газет и журналов казалос
ь странным и чуть даже опасным…
Газеты пестрели заголовками: «О порядочности, как о норме жизни», «О хамс
тве», «О мещанстве», а.одна Ц «Известия», кажется Ц даже поместила стать
ю под названием «Мурло мещанина». И рассказывалось в этой статье не о пья
ном дворнике, который избивает жену, и не о гицеле, отлавливающем бездомн
ых собак, а заодно вырывающем из рук старушки ее любимую собачонку, а об од
ном весьма важном руководящем товарище, но настолько малосимпатичном, ч
то во хмелю дворик рядом с ним должен был казаться кем-то вроде подгулявш
его Деда Мороза, и к нему тянуло с ностальгической нежностью, а с милягой-
гицелем так и вовсе хотелось расцеловаться да и разрыдаться на его благо
родном гицельском плече…
Наезжая время от времени в Минск, я непременно покупал там и привозил дом
ой польскую газету «Шпильки». Кое-как со словарем разбирал текст. Умные и
изящные, полные горького сарказма статьи и зарисовки польских писателе
й и журналистов, рисунки Майи Березовской…
Утро, если, конечно, не было клиентов, начиналось с чтения газет. Я развора
чивал «Известия» и оттуда, выражаясь словами немецкого поэта, из разверн
утых газетных страниц, выскакивало солнце. Оно светило и грело, вселяло н
адежды, доброе это солнышко, как и то, что было по утрам за моим окном. Но оно
и пугало…
Прошла новая большая амнистия, вторая, по-моему, такая после смерти Стали
на и на свободу опять вышло много людей, имевших что порассказать о родах,
проведенных в лагерях и тюрьмах. Но вместе с ними было и множество таких, д
ля которых тюрьма стала чем-то вроде родного дома. Эти последние, не успев
выйти за ее стены, тут же спешили совершить новое преступление, как если б
ы только к тому и стремились, чтобы снова в нее попасть,
Мне довелось защищать цыгана по фамилии Орлов, плотного седеющего краса
вца лет сорока пяти, а еще сто двадцать пять лет ему следовало бы прожить,
чтобы отсидеть срок, к которому его приговорили по прежним делам, по пяти
случаям умышленного убийства. В те времена смертная казнь была отменена
, огромнее, до двадцати пяти лет, сроки приплюсовывались друг к другу, и в п
рошлый раз, когда, имея в перспективе уже сто лет отсидки, он совершил очер
едное, пятое по счету убийство, в его поведении была даже известная логик
а: потому что прожить (отсидеть) сто двадцать лет так же, по-видимому, нереа
льно, как и сто.
Итак, рассудив, что лишнее четверть века в его жизни уже никакой роли сыгр
ать не могут, он совершил очередное убийство, в колонии заколол охранник
а, и получил очередной же срок, но тут (о, непостижимые пассажи отечественн
ой Фемиды!) вышла наша амнистия и освободила его от всех сроков вообще. Чис
тый, как ангел, возвратился он под родной кров.
Он возвратился к жене и детям, к многочисленным родственникам, которые е
ще у порога облепили его со всех сторон и громко радовались его возвраще
нию, когда появился еще один родственник. Этот последний имел бестактнос
ть спросить. «Рома, а когда ты мне отдашь мои деньги?» Ц «Никогда!» Ц лако
нично отвечал Рома и, вынув пистолет, выстрелом уложил его на месте.
Так вот, он был очень спокоен, этот человек, которого мне довелось защищат
ь в связи с его последним, шестым по счету, убийством, прямо-таки ангельск
и спокоен, хотя к этому времени смертная казнь была вновь, введена и ни на
что другое, кроме как на нее, он уже явно не мог рассчитывать. На вопросы уч
астников процесса отвечал сдержанно и умно (он был вообще весьма неглупы
м человеком), но когда кто-то (по-моему, это был сам прокурор области, подде
рживавший обвинение по его делу), спросил его, зачем понадобилось ему уба
вить родственника, в том смысле, что это ведь предполагало смерть и для не
го самого, он ожег его взглядом, исполненным такого ледяного презрения, ч
то больше уже никаких вопросов ему никто не задавал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12