Это мучительно. Но еще мучительнее, о мать моя, жить вечно без любви – без тебя.
Инен низко поклонился, однако на лице его было написано такое презрение, словно он собирался плюнуть.
– Однако, о фараон, стократ мучительнее жить со знанием того, что должно случиться с тобой.
Царь Аменхотеп вновь обратил взор к солнцу.
– Лишь Всевышнему дано знать все, и нам должно помнить, что для него нет ничего невозможного, – негромко заметил он.
– Может быть... Может быть... – Инен скептически пожал плечами. – Но пока еще вы оба имеете возможность обрести жизнь вечную, не обращаясь к солнцу. Вкусите это. – Он указал на гроб. – Для вас еще не все потеряно.
Тии воззрилась на плоть мужа с неожиданно нахлынувшим на нее томлением, и Инен, верно истолковав блеск в ее глазах, улыбнулся.
Она повернулась к сыну и поняла, что тот тоже не свободен от сомнений и колебаний. Рука его, словно сама по себе, потянулась к расчлененному телу, но замерла на полпути.
– И все же... – прошептал он вдруг и в который уже раз поднял глаза к солнцу. – Если мы вкусим это, каким проклятием для людей может оказаться наше существование. Мы опасны и сейчас – такие, какие есть, но станем несравненно опаснее, если никогда не познаем ни слабости, ни увядания. Нет! Уберите это! – Он указал на гроб. – Пока он находится здесь, сохраняется риск того, что любой из нас поддастся искушению.
Он помолчал и, снова указав на тело усопшего фараона, добавил:
– Отец всю жизнь уверял, что именно разрушение лежит в основе мира. Кажется, его собственная судьба служит подтверждением этой мысли. Но я все же постараюсь – и молю Бога единого о помощи – своим примером доказать обратное.
С этими словами он повернулся и ушел, оставив Тии стоящей в оцепенении возле гроба. Царица взглянула в глаза брату, быстро отвернулась и поспешила за сыном.
По пути назад ни вдовствующая царица, ни фараон ни разу не оглянулись, а прибыв в храм Амона, направились прямиком во внутреннее святилище, обогнули бассейн, прошли мимо алтаря и углубились во мрак.
Как оказалось, в тенях скрывалась еще одна, маленькая, дверца, за которой в последнем помещении стояла статуя, украшенная всеми священными атрибутами Исиды.
Ее сын в нынешнем его состоянии – Тии отметила это сразу – несколько походил на богиню чертами лица и телосложением. Однако ее обличье казалось столь гротескным, что, по правде сказать, в нем практически не осталось ничего человеческого. Скульптор изваял ее с потрясающим искусством, но столь безобразной, что Тии до сих пор не могла себе даже представить подобного уродства.
– Не удивительно, что они скрывали ее во мраке, – промолвил фараон Аменхотеп. – Воистину, зрелище сие не для очей смертных.
С этими словами он столкнул статую с пьедестала, а когда она, упав, вдребезги разбилась о каменный пол, топтал осколки ногами, пока не растер их в пыль.
Вечером того же дня Киа – вопреки предсказаниям жрецов – родила живого мальчика. Его нарекли Сменхкара.
А когда Аменхотеп наконец сомкнул глаза, во сне он узрел пылающий лик солнца.
* * *
Но в этот момент Гарун заметил приближение утра и прервал свой рассказ.
– О повелитель правоверных, – промолвил он, – если ты придешь сюда вечером, я поведаю тебе о природе снов фараона и о принесенных ими плодах.
Халиф сделал как было предложено: удалился, а на закате вернулся в мечеть и поднялся на минарет.
И Гарун аль-Вакиль сказал...
* * *
С той поры фараон каждую ночь видел во сне раскаленный солнечный диск, сияние коего непереносимо для взора смертного. Однако с течением времени Аменхотеп мог все дольше любоваться слепящим блеском светила, и ему даже стало казаться, что сквозь золотое свечение проступают черты чего-то иного.
– О Божественный Владыка Всего Сущего! – восклицал царь в своем сне. – О Атон, истинный, всемогущий, даруй мне силы узреть сокровенное!
С этой мольбой он устремлял взор в самое горнило солнечного жара, но сияние смягчалось, сон таял, и Аменхотеп пробуждался в своей постели, когда настоящее солнце наполняло его спальню светом утренних лучей.
Часто его охватывала тоска по Киа, его возлюбленной царице. Но с того дня как фараон узнал правду о своей истинной сущности, он не позволял себе делить с ней ложе. Каким еще образом мог он надеяться положить конец древнему проклятию, кроме как оборвав тянущуюся из прошлого и кажущуюся бесконечной нить связанных кровью поколений.
Он хотел бы стать последним в своем роду, но у него уже был сын, и порой, глядя, как крохотный Сменхкара сосет грудь матери, он со страхом думал, что даже младенец, столь невинный и прелестный с виду, может таить в своих жилах страшный яд.
Порой Аменхотепу отчаянно хотелось выбросить весь этот ужас из головы, но он знал, что не может позволить себе ничего подобного, ибо как раз ужас и питал его силу воли. Не будь того ужаса, Аменхотеп разделял бы ложе с Киа каждую ночь, ибо, по мере того как преображалось его тело, в нем росло и все сильнее распалялось желание.
Вожделение сжигало, мучило и терзало его так, что в конце концов самый вид Киа – напоминание о былом и теперь недоступном блаженстве – стал причинять ему такую боль, что он повелел ей не показываться более ему на глаза.
Со временем царь возненавидел и все прочее, что будило в нем воспоминания о минувшем: спокойствие озера, где он любил некогда сидеть со своим дедом, зеленые поля, луга, покрытые коврами радующих глаз цветов, величественное течение Нила – словом, все богатство и красоту жизни. То, что прежде повергало его в восторг и пробуждало в душе благоговейный трепет, ныне казалось обращенным в прах.
Сколь ни были страстны и отчаянны обращенные к Атону мольбы фараона Аменхотепа, храм Амона по-прежнему подавлял своим величием. Даже низвергнув идола в его сердце, царь не решался разрушить это гигантское каменное сооружение, возможно потому – хотя он никогда бы в том не признался, – что боялся потерпеть неудачу, которая покажет иллюзорность мощи Атона и незыблемость могущества древних богов. Подобно пелене песков, что ветра несли с пустыни на поля и озера, исполинский храм отбрасывал свою мрачную тень не только на все Фивы, но и душу самого царя.
Однако сны снова и снова являли ему солнечный диск, а стало быть, и величие Атона – во всем его сияющем, никогда не тускнеющем великолепии. Фараон молился неустанно, ибо каждое новое видение с новой силой манило его близостью откровения, и, хотя таковое не наступало, он, даже предаваясь скорби, близкой к отчаянию, не расставался с надеждой окончательно.
Со временем неясные, проступающие сквозь пламя протуберанцев контуры становились все более различимыми, и под конец ему удалось разглядеть полумесяц скал, окаймляющих песчаную равнину, а потом и протекающую рядом с этой равниной широкую реку с полосами тростников вдоль берега.
А поскольку то мог быть только Нил, фараон, пробудившись в радостном волнении, немедленно призвал своего дядю Эйэ и, подробно описав увиденную во сне картину, повелел разослать по всей долине Нила, в пределы Верхнего и Нижнего Египта специальные отряды для поисков местности, соответствующей той, что являлась ему в грезах.
Результатов фараон ждал со страстным нетерпением, ибо видения продолжались, становясь все более отчетливыми, и он тоже все более отчетливо осознавал, что сие есть послание небес, сулящее ему нечто великое и чудесное.
Наконец один из разведчиков вернулся. Представ перед фараоном, он пал ниц, а потом, подняв глаза на владыку, с радостью сообщил:
– О счастливый царь, в течение многих дней я, согласно полученному повелению, следовал вниз по течению великой реки. Все это время вдоль восточного берега тянулись неприветливые отвесные скалы, и мне уже стало казаться, что до самого моря я не увижу ничего, похожего на описанную тобою местность. Однако скалы наконец расступились, и с реки открылся вид на полукруглую равнину, отделенную от русла Нила полосой тростниковых зарослей.
Услышав это, фараон Аменхотеп в радостном возбуждении вознес благодарственную молитву Атону и в тот же день отплыл на царской ладье вниз по Нилу. Ладья безостановочно продвигалась вперед, пока взору царя не открылась та самая долина, которая – сомнений в этом быть не могло! – грезилась ему в вещих снах.
Приказав остановить ладью, фараон Аменхотеп в сопровождении свиты сошел на берег. Для него был поставлен большой шатер, и ночью уснувшему под его сенью царю вновь было даровано видение. Взору Аменхотепа предстала та самая долина, в которой он находился, но волшебным образом преображенная. В кольце скал на берегу Нила он увидел не безжизненные пески, но изумительной красоты город с высокими башнями и стенами, садами, полными диковинных цветов, деревьев и птиц, фонтанами и прудами, великолепными домами и, главное, с открытым солнцу поразительно великолепным храмом. Это видение пробудило в сердце фараона восторг и ликование, преисполнившие его сердце того же света, каким, казалось, были напоены улицы волшебного города. С этим ощущением царь проснулся, и, хотя дивное видение исчезло, образ ею навеки запечатлелся в его сердце. Теперь Аменхотеп знал, что ему следует делать.
Вернувшись в Фивы, он созвал сановников и придворных и, описав им свой сон, сказал:
– Теперь нам должно приложить все свои силы к тому, чтобы выполнить явленную мне во сне волю Всевышнего и снискать его благоволение, воздвигнув в той долине город – именно такой, какой божественным промышлением был показан мне.
Слова эти были встречены всеобщим ликованием, и вскоре новость о великом строительстве распространилась по всему Египту и даже за его пределы.
Искуснейшие мастера – зодчие, строители, скульпторы и художники – собрались в полукруглой долине, дабы облечь мечту фараона в камень, и вскоре из песков к небу поднялся город, равного коему не видел мир.
Когда Аменхотепу доложили об этом, он с великой надеждой в сердце стал готовиться к переводу туда царского двора.
Однако прежде он посетил заброшенный храм Амона и повелел, не трогая стен и колонн, снести его крышу, дабы солнечный свет смог очистить его залы от скверны и развеять мрак языческих чар.
– Пусть сорные травы прорастут сквозь плиты пола этого колдовского капища, а шакалы и совы поселятся между его колонн, – объявил фараон.
Затем в знак окончательного и бесповоротного разрыва с древними богами он принял новое имя, повелев с этого дня именовать себя не Аменхотепом, но Эхна-тоном, что на его языке означало «Радость Атона».
Еще прежде чем царь явился в обнесенную полумесяцем скал долину, сердце его уже было исполнено светлых чаяний, но, увидев волшебный град, вознесшийся из песков по его повелению, фараон возликовал, ибо узрел истинное воплощение своего вещего сна.
Направляясь в город на своей колеснице, фараон неустанно возносил молитвы Атону и, помня, что во сне видел город напоенным светом, просил Всевышнего ниспослать ему некое знамение. Вступив в городские пределы, фараон ощутил дивный аромат, ибо лотосы на прудах и цветы на лозах, обвивающих садовые беседки, наполняли воздух благоуханием. Над улицами и зданиями высились деревья с тенистыми, раскидистыми кронами, в гуще которых на разные лады щебетали и выводили трели многочисленные птицы. Казалось, что все красоты мира собрались в этом городе, дабы наполнять сердца людей радостью.
Однако на этом чудеса не закончились. Толпа, встречавшая фараона Эхнатона, загомонила и заволновалась, а потом расступилась, и перед царской колесницей появился запыленный, запыхавшийся гонец.
– О могущественный владыка! – возгласил он, пав на колени, – воистину промыслу твоему сопутствует божественное благословение, ибо новое чудо явлено нам в час твоего прибытия. Ведай, о владыка, что одновременно с тобой к городу приближается процессия, воистину чудесная, ибо носилки, сокрытые вуалью золотистого света, сопровождает свита из дивных зверей: черногривых львов, пестрых леопардов, резвящихся пантер, грациозных оленей, белорогих буйволов и пятнистых зебу, причем все они, укрощенные волшебной силой, движутся вместе, в ладу и согласии. Но чудо даже не в их покорности, а в дивной прелести той, кому они сопутствуют, ибо на тех носилках восседает красавица, не имеющая себе равных. Воистину, о счастливый царь, лучезарной красотою своей она способна затмить самое солнце!
– Не говори так, – поправил вестника фараон, – ибо превзойти светило дано лишь Богу единому, Творцу земли и небес.
Эхнатон хотел добавить что-то еще, но не успел, ибо помянутая процессия наконец приблизилась, и сердце его при виде этого зрелища преисполнилось еще большим восторгом и изумлением, чем прежде. Воистину, то было чудо из чудес – и несомненный знак свыше.
Когда же носилки остановились и восседавшая на них красавица сошла на дорогу, фараон понял, что гонец ничуть не преувеличил ее прелесть и, сравнивая ее с самим солнцем, не допустил кощунства. Воистину, до сего часа он не мог представить себе подобного очарования. Стан царевны был тонок, словно тростник, груди подобны фруктам, выточенным из слоновой кости, волосы – темнее самой черной из ночей – ниспадали семью косами ниже пояса, руки и ноги поражали миниатюрностью и изяществом. Щеки ее, окрашенные нежным румянцем, походили на розовые лепестки, губы, сочные и красные, – на вишни, а ровные белые зубы – на драгоценные жемчужины. Миндалевидные глаза под длинными шелковистыми ресницами сияли ослепительной, неземной чернотой. Когда она, чуть повернув голову на лебединой, украшенной золотыми ожерельями шее, кокетливо опустила подкрашенные веки, затеняя блеск глаз, у Эхнатона перехватило дыхание. Ему страстно хотелось заговорить с ней, облечь свои восторги в слова, но он поймал себя на том, что несравненная красота незнакомки лишила его дара речи. Теперь фараону казалось, что при всей неумеренности восхвалений гонец недооценил ее, ибо в глазах царя она выглядела прекраснее солнца, луны и бесчисленных звезд. Создавалось впечатление, будто небесные светила отдали ей свой блеск, и сам царь, глядя на нее, ловил на себе их благодатный отсвет. А когда ему удалось встретиться с ней взглядом, нежные, томные глаза красавицы затянули его, подобно омуту, и он понял, что ослеплен и пленен любовью.
Почти не сознавая, что делает, он коснулся губами ее нежных губ, взял ее изящную руку и повел красавицу к выстроенному в новом городе великолепному дворцу. Толпа народа, ставшая свидетелем этой встречи, разразилась радостными криками. «Красавица грядет!» – восторженно восклицали люди, и словам этим, звучавшим на их языке как «Нефертити», суждено было стать ее именем. Ибо, как только фараон Эхнатон обрел дар речи, он, едва ли осознававший что-либо, кроме присутствия красавицы, но слышавший восклицания восторженных людей, тоже назвал ее Нефертити.
В ответ она улыбнулась и нежно прикоснулась к обеим его щекам. Это прикосновение заставило Эхнатона почувствовать, что он сгорает заживо, и когда Нефертити потянулась, чтобы поцеловать его, фараон едва не бросился прочь, ибо еще пытался следовать своему решению не продолжать династию проклятых. Впрочем, охватившее его пламя страсти очень скоро испепелило эту решимость, и, когда губы его снова встретились с губами чудесной незнакомки, голова его пошла кругом и он полностью утратил представление о действительности. А едва губы их разъединились, он воззрился на нее, словно на чудесное видение, боясь, как бы оно не развеялось, словно прекрасный сон.
– Кто ты? – тихо прошептал Эхнатон. – Как тебя зовут?
– Пусть меня знают под тем именем, которое дал мне народ, – с улыбкой промолвила она, – ибо до сего времени мне довелось носить много имен.
– Но как это может быть? – вопросил Эхнатон, охваченный внезапным страхом. – Откуда ты?
– Из Звездной Обители, – отвечала Нефертити.
Фараон напрягся, но она взяла его за руку и, чувствуя, как воля царя к сопротивлению тает от ее прикосновения, продолжила:
– Не удивляйся, о могущественный царь, ибо, да будет тебе известно, число миров, сущих на небе, равно как и число существ, отличных от людей, превосходит число песчинок в пустыне. Однако и миры сии, и их обитатели сотворены единой рукой.
Фараон, однако, продолжал взирать на нее с сомнением.
– Значит, – промолвил он, – ты явилась сюда по воле Атона?
– А ты думаешь, – мягко промолвила она, – твои молитвы остались неуслышанными?
– Мои молитвы?
Фараон Эхнатон прищурил глаза, потом неожиданно рассмеялся.
– Но ведь я просил об избавлении Египта от проклятия, заключенного в моей крови, о том, чтобы я мог дать жизнь детям, не боясь, что они будут нести в себе семя зла. Иными словами, мне хотелось стать таким, как все люди. – В голосе его прозвучала гордость. – Как встреча с тобой может служить ответом на эти молитвы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Инен низко поклонился, однако на лице его было написано такое презрение, словно он собирался плюнуть.
– Однако, о фараон, стократ мучительнее жить со знанием того, что должно случиться с тобой.
Царь Аменхотеп вновь обратил взор к солнцу.
– Лишь Всевышнему дано знать все, и нам должно помнить, что для него нет ничего невозможного, – негромко заметил он.
– Может быть... Может быть... – Инен скептически пожал плечами. – Но пока еще вы оба имеете возможность обрести жизнь вечную, не обращаясь к солнцу. Вкусите это. – Он указал на гроб. – Для вас еще не все потеряно.
Тии воззрилась на плоть мужа с неожиданно нахлынувшим на нее томлением, и Инен, верно истолковав блеск в ее глазах, улыбнулся.
Она повернулась к сыну и поняла, что тот тоже не свободен от сомнений и колебаний. Рука его, словно сама по себе, потянулась к расчлененному телу, но замерла на полпути.
– И все же... – прошептал он вдруг и в который уже раз поднял глаза к солнцу. – Если мы вкусим это, каким проклятием для людей может оказаться наше существование. Мы опасны и сейчас – такие, какие есть, но станем несравненно опаснее, если никогда не познаем ни слабости, ни увядания. Нет! Уберите это! – Он указал на гроб. – Пока он находится здесь, сохраняется риск того, что любой из нас поддастся искушению.
Он помолчал и, снова указав на тело усопшего фараона, добавил:
– Отец всю жизнь уверял, что именно разрушение лежит в основе мира. Кажется, его собственная судьба служит подтверждением этой мысли. Но я все же постараюсь – и молю Бога единого о помощи – своим примером доказать обратное.
С этими словами он повернулся и ушел, оставив Тии стоящей в оцепенении возле гроба. Царица взглянула в глаза брату, быстро отвернулась и поспешила за сыном.
По пути назад ни вдовствующая царица, ни фараон ни разу не оглянулись, а прибыв в храм Амона, направились прямиком во внутреннее святилище, обогнули бассейн, прошли мимо алтаря и углубились во мрак.
Как оказалось, в тенях скрывалась еще одна, маленькая, дверца, за которой в последнем помещении стояла статуя, украшенная всеми священными атрибутами Исиды.
Ее сын в нынешнем его состоянии – Тии отметила это сразу – несколько походил на богиню чертами лица и телосложением. Однако ее обличье казалось столь гротескным, что, по правде сказать, в нем практически не осталось ничего человеческого. Скульптор изваял ее с потрясающим искусством, но столь безобразной, что Тии до сих пор не могла себе даже представить подобного уродства.
– Не удивительно, что они скрывали ее во мраке, – промолвил фараон Аменхотеп. – Воистину, зрелище сие не для очей смертных.
С этими словами он столкнул статую с пьедестала, а когда она, упав, вдребезги разбилась о каменный пол, топтал осколки ногами, пока не растер их в пыль.
Вечером того же дня Киа – вопреки предсказаниям жрецов – родила живого мальчика. Его нарекли Сменхкара.
А когда Аменхотеп наконец сомкнул глаза, во сне он узрел пылающий лик солнца.
* * *
Но в этот момент Гарун заметил приближение утра и прервал свой рассказ.
– О повелитель правоверных, – промолвил он, – если ты придешь сюда вечером, я поведаю тебе о природе снов фараона и о принесенных ими плодах.
Халиф сделал как было предложено: удалился, а на закате вернулся в мечеть и поднялся на минарет.
И Гарун аль-Вакиль сказал...
* * *
С той поры фараон каждую ночь видел во сне раскаленный солнечный диск, сияние коего непереносимо для взора смертного. Однако с течением времени Аменхотеп мог все дольше любоваться слепящим блеском светила, и ему даже стало казаться, что сквозь золотое свечение проступают черты чего-то иного.
– О Божественный Владыка Всего Сущего! – восклицал царь в своем сне. – О Атон, истинный, всемогущий, даруй мне силы узреть сокровенное!
С этой мольбой он устремлял взор в самое горнило солнечного жара, но сияние смягчалось, сон таял, и Аменхотеп пробуждался в своей постели, когда настоящее солнце наполняло его спальню светом утренних лучей.
Часто его охватывала тоска по Киа, его возлюбленной царице. Но с того дня как фараон узнал правду о своей истинной сущности, он не позволял себе делить с ней ложе. Каким еще образом мог он надеяться положить конец древнему проклятию, кроме как оборвав тянущуюся из прошлого и кажущуюся бесконечной нить связанных кровью поколений.
Он хотел бы стать последним в своем роду, но у него уже был сын, и порой, глядя, как крохотный Сменхкара сосет грудь матери, он со страхом думал, что даже младенец, столь невинный и прелестный с виду, может таить в своих жилах страшный яд.
Порой Аменхотепу отчаянно хотелось выбросить весь этот ужас из головы, но он знал, что не может позволить себе ничего подобного, ибо как раз ужас и питал его силу воли. Не будь того ужаса, Аменхотеп разделял бы ложе с Киа каждую ночь, ибо, по мере того как преображалось его тело, в нем росло и все сильнее распалялось желание.
Вожделение сжигало, мучило и терзало его так, что в конце концов самый вид Киа – напоминание о былом и теперь недоступном блаженстве – стал причинять ему такую боль, что он повелел ей не показываться более ему на глаза.
Со временем царь возненавидел и все прочее, что будило в нем воспоминания о минувшем: спокойствие озера, где он любил некогда сидеть со своим дедом, зеленые поля, луга, покрытые коврами радующих глаз цветов, величественное течение Нила – словом, все богатство и красоту жизни. То, что прежде повергало его в восторг и пробуждало в душе благоговейный трепет, ныне казалось обращенным в прах.
Сколь ни были страстны и отчаянны обращенные к Атону мольбы фараона Аменхотепа, храм Амона по-прежнему подавлял своим величием. Даже низвергнув идола в его сердце, царь не решался разрушить это гигантское каменное сооружение, возможно потому – хотя он никогда бы в том не признался, – что боялся потерпеть неудачу, которая покажет иллюзорность мощи Атона и незыблемость могущества древних богов. Подобно пелене песков, что ветра несли с пустыни на поля и озера, исполинский храм отбрасывал свою мрачную тень не только на все Фивы, но и душу самого царя.
Однако сны снова и снова являли ему солнечный диск, а стало быть, и величие Атона – во всем его сияющем, никогда не тускнеющем великолепии. Фараон молился неустанно, ибо каждое новое видение с новой силой манило его близостью откровения, и, хотя таковое не наступало, он, даже предаваясь скорби, близкой к отчаянию, не расставался с надеждой окончательно.
Со временем неясные, проступающие сквозь пламя протуберанцев контуры становились все более различимыми, и под конец ему удалось разглядеть полумесяц скал, окаймляющих песчаную равнину, а потом и протекающую рядом с этой равниной широкую реку с полосами тростников вдоль берега.
А поскольку то мог быть только Нил, фараон, пробудившись в радостном волнении, немедленно призвал своего дядю Эйэ и, подробно описав увиденную во сне картину, повелел разослать по всей долине Нила, в пределы Верхнего и Нижнего Египта специальные отряды для поисков местности, соответствующей той, что являлась ему в грезах.
Результатов фараон ждал со страстным нетерпением, ибо видения продолжались, становясь все более отчетливыми, и он тоже все более отчетливо осознавал, что сие есть послание небес, сулящее ему нечто великое и чудесное.
Наконец один из разведчиков вернулся. Представ перед фараоном, он пал ниц, а потом, подняв глаза на владыку, с радостью сообщил:
– О счастливый царь, в течение многих дней я, согласно полученному повелению, следовал вниз по течению великой реки. Все это время вдоль восточного берега тянулись неприветливые отвесные скалы, и мне уже стало казаться, что до самого моря я не увижу ничего, похожего на описанную тобою местность. Однако скалы наконец расступились, и с реки открылся вид на полукруглую равнину, отделенную от русла Нила полосой тростниковых зарослей.
Услышав это, фараон Аменхотеп в радостном возбуждении вознес благодарственную молитву Атону и в тот же день отплыл на царской ладье вниз по Нилу. Ладья безостановочно продвигалась вперед, пока взору царя не открылась та самая долина, которая – сомнений в этом быть не могло! – грезилась ему в вещих снах.
Приказав остановить ладью, фараон Аменхотеп в сопровождении свиты сошел на берег. Для него был поставлен большой шатер, и ночью уснувшему под его сенью царю вновь было даровано видение. Взору Аменхотепа предстала та самая долина, в которой он находился, но волшебным образом преображенная. В кольце скал на берегу Нила он увидел не безжизненные пески, но изумительной красоты город с высокими башнями и стенами, садами, полными диковинных цветов, деревьев и птиц, фонтанами и прудами, великолепными домами и, главное, с открытым солнцу поразительно великолепным храмом. Это видение пробудило в сердце фараона восторг и ликование, преисполнившие его сердце того же света, каким, казалось, были напоены улицы волшебного города. С этим ощущением царь проснулся, и, хотя дивное видение исчезло, образ ею навеки запечатлелся в его сердце. Теперь Аменхотеп знал, что ему следует делать.
Вернувшись в Фивы, он созвал сановников и придворных и, описав им свой сон, сказал:
– Теперь нам должно приложить все свои силы к тому, чтобы выполнить явленную мне во сне волю Всевышнего и снискать его благоволение, воздвигнув в той долине город – именно такой, какой божественным промышлением был показан мне.
Слова эти были встречены всеобщим ликованием, и вскоре новость о великом строительстве распространилась по всему Египту и даже за его пределы.
Искуснейшие мастера – зодчие, строители, скульпторы и художники – собрались в полукруглой долине, дабы облечь мечту фараона в камень, и вскоре из песков к небу поднялся город, равного коему не видел мир.
Когда Аменхотепу доложили об этом, он с великой надеждой в сердце стал готовиться к переводу туда царского двора.
Однако прежде он посетил заброшенный храм Амона и повелел, не трогая стен и колонн, снести его крышу, дабы солнечный свет смог очистить его залы от скверны и развеять мрак языческих чар.
– Пусть сорные травы прорастут сквозь плиты пола этого колдовского капища, а шакалы и совы поселятся между его колонн, – объявил фараон.
Затем в знак окончательного и бесповоротного разрыва с древними богами он принял новое имя, повелев с этого дня именовать себя не Аменхотепом, но Эхна-тоном, что на его языке означало «Радость Атона».
Еще прежде чем царь явился в обнесенную полумесяцем скал долину, сердце его уже было исполнено светлых чаяний, но, увидев волшебный град, вознесшийся из песков по его повелению, фараон возликовал, ибо узрел истинное воплощение своего вещего сна.
Направляясь в город на своей колеснице, фараон неустанно возносил молитвы Атону и, помня, что во сне видел город напоенным светом, просил Всевышнего ниспослать ему некое знамение. Вступив в городские пределы, фараон ощутил дивный аромат, ибо лотосы на прудах и цветы на лозах, обвивающих садовые беседки, наполняли воздух благоуханием. Над улицами и зданиями высились деревья с тенистыми, раскидистыми кронами, в гуще которых на разные лады щебетали и выводили трели многочисленные птицы. Казалось, что все красоты мира собрались в этом городе, дабы наполнять сердца людей радостью.
Однако на этом чудеса не закончились. Толпа, встречавшая фараона Эхнатона, загомонила и заволновалась, а потом расступилась, и перед царской колесницей появился запыленный, запыхавшийся гонец.
– О могущественный владыка! – возгласил он, пав на колени, – воистину промыслу твоему сопутствует божественное благословение, ибо новое чудо явлено нам в час твоего прибытия. Ведай, о владыка, что одновременно с тобой к городу приближается процессия, воистину чудесная, ибо носилки, сокрытые вуалью золотистого света, сопровождает свита из дивных зверей: черногривых львов, пестрых леопардов, резвящихся пантер, грациозных оленей, белорогих буйволов и пятнистых зебу, причем все они, укрощенные волшебной силой, движутся вместе, в ладу и согласии. Но чудо даже не в их покорности, а в дивной прелести той, кому они сопутствуют, ибо на тех носилках восседает красавица, не имеющая себе равных. Воистину, о счастливый царь, лучезарной красотою своей она способна затмить самое солнце!
– Не говори так, – поправил вестника фараон, – ибо превзойти светило дано лишь Богу единому, Творцу земли и небес.
Эхнатон хотел добавить что-то еще, но не успел, ибо помянутая процессия наконец приблизилась, и сердце его при виде этого зрелища преисполнилось еще большим восторгом и изумлением, чем прежде. Воистину, то было чудо из чудес – и несомненный знак свыше.
Когда же носилки остановились и восседавшая на них красавица сошла на дорогу, фараон понял, что гонец ничуть не преувеличил ее прелесть и, сравнивая ее с самим солнцем, не допустил кощунства. Воистину, до сего часа он не мог представить себе подобного очарования. Стан царевны был тонок, словно тростник, груди подобны фруктам, выточенным из слоновой кости, волосы – темнее самой черной из ночей – ниспадали семью косами ниже пояса, руки и ноги поражали миниатюрностью и изяществом. Щеки ее, окрашенные нежным румянцем, походили на розовые лепестки, губы, сочные и красные, – на вишни, а ровные белые зубы – на драгоценные жемчужины. Миндалевидные глаза под длинными шелковистыми ресницами сияли ослепительной, неземной чернотой. Когда она, чуть повернув голову на лебединой, украшенной золотыми ожерельями шее, кокетливо опустила подкрашенные веки, затеняя блеск глаз, у Эхнатона перехватило дыхание. Ему страстно хотелось заговорить с ней, облечь свои восторги в слова, но он поймал себя на том, что несравненная красота незнакомки лишила его дара речи. Теперь фараону казалось, что при всей неумеренности восхвалений гонец недооценил ее, ибо в глазах царя она выглядела прекраснее солнца, луны и бесчисленных звезд. Создавалось впечатление, будто небесные светила отдали ей свой блеск, и сам царь, глядя на нее, ловил на себе их благодатный отсвет. А когда ему удалось встретиться с ней взглядом, нежные, томные глаза красавицы затянули его, подобно омуту, и он понял, что ослеплен и пленен любовью.
Почти не сознавая, что делает, он коснулся губами ее нежных губ, взял ее изящную руку и повел красавицу к выстроенному в новом городе великолепному дворцу. Толпа народа, ставшая свидетелем этой встречи, разразилась радостными криками. «Красавица грядет!» – восторженно восклицали люди, и словам этим, звучавшим на их языке как «Нефертити», суждено было стать ее именем. Ибо, как только фараон Эхнатон обрел дар речи, он, едва ли осознававший что-либо, кроме присутствия красавицы, но слышавший восклицания восторженных людей, тоже назвал ее Нефертити.
В ответ она улыбнулась и нежно прикоснулась к обеим его щекам. Это прикосновение заставило Эхнатона почувствовать, что он сгорает заживо, и когда Нефертити потянулась, чтобы поцеловать его, фараон едва не бросился прочь, ибо еще пытался следовать своему решению не продолжать династию проклятых. Впрочем, охватившее его пламя страсти очень скоро испепелило эту решимость, и, когда губы его снова встретились с губами чудесной незнакомки, голова его пошла кругом и он полностью утратил представление о действительности. А едва губы их разъединились, он воззрился на нее, словно на чудесное видение, боясь, как бы оно не развеялось, словно прекрасный сон.
– Кто ты? – тихо прошептал Эхнатон. – Как тебя зовут?
– Пусть меня знают под тем именем, которое дал мне народ, – с улыбкой промолвила она, – ибо до сего времени мне довелось носить много имен.
– Но как это может быть? – вопросил Эхнатон, охваченный внезапным страхом. – Откуда ты?
– Из Звездной Обители, – отвечала Нефертити.
Фараон напрягся, но она взяла его за руку и, чувствуя, как воля царя к сопротивлению тает от ее прикосновения, продолжила:
– Не удивляйся, о могущественный царь, ибо, да будет тебе известно, число миров, сущих на небе, равно как и число существ, отличных от людей, превосходит число песчинок в пустыне. Однако и миры сии, и их обитатели сотворены единой рукой.
Фараон, однако, продолжал взирать на нее с сомнением.
– Значит, – промолвил он, – ты явилась сюда по воле Атона?
– А ты думаешь, – мягко промолвила она, – твои молитвы остались неуслышанными?
– Мои молитвы?
Фараон Эхнатон прищурил глаза, потом неожиданно рассмеялся.
– Но ведь я просил об избавлении Египта от проклятия, заключенного в моей крови, о том, чтобы я мог дать жизнь детям, не боясь, что они будут нести в себе семя зла. Иными словами, мне хотелось стать таким, как все люди. – В голосе его прозвучала гордость. – Как встреча с тобой может служить ответом на эти молитвы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46