— Она не продается, — довольно сухо сказал сеньор Ничо, подошел к стойке, чтобы выпить для начала, и выпил.
— А я думала, продавать принесли.
— Это подарок. Что купишь для подарка, продавать ни за что нельзя.
— Ну, если я встречу ту, для кого вы шаль купили, я ей и передам. Сами же к китайцу ходили, отдавали за бесценок!
— Если он цену набивает, мы договоримся. Не за стопочку же я ее возьму! — вмешался хозяйкин собеседник, вынимая руку из пустого.кармана широких брюк.
— Вы уж простите, не продается она.
— Не продаете, купили для подарка, вот мне ее и подарите, — предложила Алеха Куэвас. — Цвет мне идет, я такой люблю. А если нельзя…
— Нельзя. Кому-кому, а вам бы отдал — вы же молодая, красивая…
— Льстит еще, вон какой!
— Обещаю вам, я такую же принесу, такого самого цвета. На днях мне снова в город идти, я и куплю, хоть такую, хоть какую, что захотите…
— На том и порешим…
— Там, где я свою купил, всего одна и была, а у китайца я спрашивал, хороша ли.
— А я думала, продавать ему принесли…
— Он, гадюка, товара не пощупал, а спросил, не ворованная ли.
— Ах, чтоб его! Какой нахал!
— Налейте-ка мне еще, сдачи не надо, вы побольше налейте.
— Что же у вас за праздник, ума не приложу? Угостили бы, чего одному пить!…
— Не праздник у меня, похороны. — И он сам над собой посмеялся злым смехом. — Если не гнушаетесь, я вас угощу. Нами, бедняками, все гнушаются. — Губы его, смоченные водкой, жалко и сердито дрожали. — Отпразднуйте со мной… — комок застрял у него в горле, — отпразднуйте, и на похоронах пьют…
— Хлебнешь? — спросила хозяйка своего приятеля.
— Нет, мне еще пора не пришла. Когда днем пьешь, водка зубными каплями отдает. Вы уж без меня, — сказал он, стоя лицом к Алехе Куэвас.
— Тебе моя водка не по вкусу? Ну, если бы я тебя изо рта напоила, она бы тебе понравилась.
— Не то чтоб не по вкусу, но и вкуса я в ней не нахожу.
— Ладно, я к нахальству привыкла, только нежному слову удивляюсь! За здоровье сеньора почтальона, не знаю, как звать, да и не к чему — улетит, будто ласточка, не вернется!
Сеньор Ничо сидел неподвижно и слушал, как жужжат мухи. Хозяйкин приятель ушел, и теперь она беседовала с сеньором Ничо из-за стойки. Слов они не произносили, только собирались, беседа их шла безмолвно, они просто были вместе. И Ничо Акино не чувствовал себя одиноким, как бык над кормушкой с маисовыми листьями, когда прикладывался к бутылке, которую купил, чтобы не затруднять хозяйку и ей бы не приходилось ему наливать.
По правде говоря, беседовать без слов довольно скучно, да и нужно то и дело выказывать знаки внимания, и Алеха Куэвас пошла на это не ради прекрасных почтальоновых глаз, а ради вышитой шали, которая просто заворожила ее.
Желтыми, как мед, очами она глядела на руку письмоноши, обернутую алым шелком, — влюбленному Ничо казалось, что он как бы сидит рядом со сладостной Исаброй Террон, чьи плечи покрыты той же шалью, и обнимает ее. Наконец он заговорил, обращаясь к хозяйке — частице внешнего, чужого мира:
— Я вас больше не угощаю, потому что у вас дел много. А хотите — вот бутылка, пейте без приглашений.
— Схожу суп посолю и выпью с вами. А вы мне нравитесь. Мы с вами раньше не говорили, я вас видела из окна, знала, кто вы, и как-то — помните? — на ярмарке поздоровались.
— Что-что, а знают меня все. Другие даже просят, когда я в город пойду, чтобы со мной письма отправить, особенно денежные.
— Вот поэтому я и хочу дать вам совет. Вы столько не пейте! Если вас пьяным увидят) вам не будут доверять, а то еще арестуют и поколотят в тюрьме. Такому, как вы, очень опасно напиться. Вы представляете, что это такое, когда тебе не доверяют? Иностранцы эти писем не дадут туда… ну, туда, где их семьи, за море. И бедные не дадут, которые копят деньги на марку, и больные — они родным пишут и ждут, что те к ним приедут и вылечат… И матери, которые хотят поведать детям свои радости, беды и надежды… и мужья, и женьт, и.женихи, и невесты…
— Хе-хе-хе, — захихикал сеньор Ничо, словно гремучая змея зашевелилась в воде, — в письмах этих одни враки…
— Враки ли, правда ли, добро или зло, а из нашего захолустья с вами все идет, как тень.
Сеньор Ничо потер ногу об ногу — шутка ли, какая у этих ног ответственность! — и навалился на стойку, глядя в пространство и глупо улыбаясь. Шали он не выпускал, и в другом мире, в душе, беседовал с Исаброй, с женой, которая от него ушла ногами, ногами, ногами…
«Повсюду пойду за тобой, — говорил он в душе, — где бы ты ни была, я найду тебя. Меня не Ничо зовут, Дионисио меня зовут, пока тебя не встречу. Когда я на тебе женился, любовь прошла, а сейчас она вернулась и жжет меня, губит, терзает… Без тебя я снова дурак дураком, опять я одинокий, а мужчине одному нельзя — его женщина человеком делает».
Хозяйка, не в силах оторвать взора от кроваво-красных переливов шали, заигравших под косыми лучами солнца, падавшими из окна, пробурчала:
— Ну и глуп, совсем спекся! Ах, бросила бы я этот кабак, а то мыслимо ли слушать, надерутся — и такую чушь несут… — и сказала поласковей и погромче, уже для него: — Не к лицу вам так напиваться, дон…
— А вам какое дело…
— Да я просто хочу помочь, чтобы не вышло чего…
— Надо мной хозяев нету…
— А я и не хозяйствую…
— Были у меня отец и мать, да оба в землю легли. Дайте-ка еще бутылочку, а глотку свою заткните.
— Ты тут не хами, не то начальство позову, живо засадят! Видно, не зря от тебя, от нахала, жена ушла…
Ничо Акино не слышал последних слов. Ему захотелось прислониться к стене, он увидел ее и прислонился. Хозяйка подошла к окошку, глянуть, нет ли кого на улице. Там не было ни души. Разве что пес, да еще спал на крыльце какой-то хромой. Хозяйка закрыла дверь на засов и на крючок, хорошенько занавесила окно и в полумраке принялась осторожно стаскивать шаль с руки пьяного письмоноши. Она разгибала руку так нежно, словно ласкала, и та подавалась понемногу… Ничо забеспокоился во сне, зашевелился… Она отошла, потом принялась за дело снова, еще ловчей и подойдя с другой стороны. Ничо задергался, высвобождаясь, и заворчал:
— Не лезьте… чтоб вас всех… очертели… не дам… моя вещь… ах ты, пристали!… по-хорошему бы, а так — не дам, лучше умру!…
Когда он говорил, Алеха Куэвас наклонялась к нему и шептала «ш-ш-ш», пока он не засыпал. Но и она притомилась. Оружие было под рукой, надо выиграть время. Она подошла к стойке, взяла воронку, засунутую в графин, л самый графин, наполненный прегнуснейшей водкой. Сеньор Ничо стиснул зубы, когда хозяйка, будто курицу потроша, сунула руку ему в рот. Воронка тыкалась в челюсть, из расцарапанных десен пошла кровь, и все же засунуть ее удалось. Как змею убиваю, подумала Алеха, делая свое дело. Пьяный задыхался, захлебывался водкой, но вынужден был пить не останавливаясь. Он пытался отбиваться одной рукой — в другой была шаль, — а хозяйка в свою очередь тщетно пыталась именно в эти минуты выдернуть шикарную вещь. Ничо предпочитал задохнуться, чем утратить то, что, по-видимому, так полюбил, и задыхался, хотя и пробовал, когда уж совсем худо было, выплюнуть воронку, мотая головой. Однако воронка от этого только зашла глубже, чуть ли не в гортань. Наконец он выпил весь графин, и хозяйка оставила его в покое. Теперь надо было дождаться, пока водка подействует и он совсем сомлеет. Алеха поправила волосы и платье, стряхнула с юбки несколько красных ниток от бахромы и, открыв дверь, с невинным видом уселась на пороге комнаты.
Заслышав у входа топот копыт и мужские голоса, она вышла к стойке. Это были погонщики. Они разгрузили товар у лавки дона Деферика и зашли выпить пива, чтобы снять усталость после долгого пути. Вот напасть так напасть! А куда денешься?
— Верно мы говорили, — сказал, входя, Иларио. — Ничо-то поднагрузился основательно. Ишь, валяется, как свинья. Хоть бы с музыкой, повеселился бы…
— У тебя, Порфирио, сил вроде побольше, — сказал другой погонщик, входя за ним следом. — Подними его! Он, бедняга, рот разбил, когда падал.
— Как не поднять, он мне друг, а не друг — так ближний. А легонький-то, прямо пушинка! Потому и носит почту быстрее всех.
— А я верю, что он койотом оборачивается, когда выходит из селенья. Вот письма у него и летят как по воздуху.
Так сказал Иларио, а Порфирио и другой погонщик наклонились, чтобы поднять сеньора Ничо.
— Ух ты! Да он заледенел, как мертвый. Троньте-ка, лицо совсем холодное.
Погонщики потрогали лоб сеньора Ничо пыльными загорелыми ладонями. Иларио потрепал его за уши и стал растирать ему руку; другую разжать он не смог, она мертвой хваткой вцепилась в сверкающий шелк шали.
— Что это у него там? — вмешалась хозяйка. Она была явно не в духе.
— Жене, бедняга, нес, — ответил Иларио, глядя на нее и пытаясь разгадать, чего она сердится.
Она хорошо знала, как трудно отвязаться от мужчин, когда они с дороги, а от него — тем более. Он не мог сказать другим: «Не пойдем к Алехе», просто не мог, потому что сам первый и хотел к ней пойти, и не ради пива, а ради нее самой.
— Мало что окоченел, — сказал Порфирио. — Хуже, что сердце у него вот-вот откажет, пульса почти нету. Надо бы сообщить. Сбегай-ка хоть того ради, что он тебе год назад весть хорошую принес.
— Брось, Порфирио! Я схожу в управу, только пива черного хлебну.
— Не дури! Успеешь выпить, вся жизнь впереди, хоть залейся. А он, бедняга, совсем замерзнет, он и так окоченел.
— Ладно. Оно и верно — чем опоздать, лучше доброго дела и не делать. Я ведь доброе дело делаю, мне никто не заплатит.
— Бедный сеньор Ничо, он даже окосел, — сказал другой погонщик, по имени Олегарио.
— Окосеешь тут. Как он хребет не сломал…
— Говори что хочешь, Порфирио, нам все одно, только посади его и придержи, а то он опять завалится. Вот уж верно сказано: пьяного бог бережет.
Тем временем хозяйка протирала и ставила стаканы и сердито жевала копаль. Выставив на стойку бутылки пива, она перестала жевать и произнесла как бы невзначай, но не без умысла:
— Бог? И бог, и все ангелы. Я и не видела, что он свалился, занята была, посуду чистила. Выхожу к прилавку — его нет. Думаю, ушел сеньор Ничо, оно и лучше, а то выпил он много. Две бутылки белого, да тут кто хочешь свалится.
— Ну, ребята, за него и выпьем, — громко сказал Иларио и поднял стакан с пивом, чтобы чокнуться с приятелями. Стаканы у них пенились, шляпы они сняли, тряпки перекинули через плечо.
Порфирио Мансилья, не забывая о своем подопечном, отхлебнул пива и проговорил сквозь покрытые пеной усы:
— Шаль и ту хотел съесть — вон какая рваная, вся в крови, вроде бы рвал и порвать не мог. Он думал ее отдать дону Деферику, а немец и не взял.
— Немец человек стоящий. Вот недавно начальника управы дети гуляли с обезьянкой, а она и прыгнула в пруд. Я выбежал, а тут немец идет. Остановился и выловил зверюгу.
— Ох, жаль, когда человеку худо! — говорил свое Порфирио.
— Да не худо ему, — сказал Олегарио, и все засмеялись, даже хозяйка.
— Истинно: лучше глух, чем глуп. Я говорю: болен он, а кто не понимает, пусть катится к черту…
— Ну ты, полегче! — взъярился Иларио.
— А вы меня не доводите. Тут и его держи, и от вас отбивайся!… Я что хотел сказать: жаль, когда человеку худо, и смотреть на себя тогда не надо, посмотришь — вовек не будешь пить. Вот почему в кабаках нельзя зеркало вешать. Зеркало как совесть — сам себя видишь. Иларио прервал его.
— Вот, красоточка, — сказал он Алехе, — у вас и нет зеркал, кроме собственных глазок.
— Ах, упаду!… — игриво засмеялась она. — Не вы первый мне это говорите!
— Все врут, а я правда так думаю.
— Я басням не верю. Вот если пойдете вы опять в столицу и принесете мне такую самую шаль, как у почтальона…
— Считайте, что она у вас, только я награды потребую…
— Расплачусь, жаловаться не будете… — сказала Алеха и протянула крепкую руку, чтобы налить ему, а он пожирал ее взором.
— Вот это по мне, — вступил в разговор Порфирио и поставил два стакана: за себя и за Олегарио — он был так могуч, что стоил двух погонщиков. — Вот это по мне, давно пора его приструнить, балаболку. Все врет, все обманывает, все хвастается, и был бы хоть богат, а то беден как мышь.
— Тебя бы с ним, с почтальоном, в тюрьму. Ты добрый, а он глупый, там за ним и ухаживай!
— А он и правда шаль разорвал, — сказала хозяйка, чтобы отвести от себя малейшее подозрение. — Зубами дергал, наверное. Чем она виновата, что у него жена ушла?
— Она свой путь выбрала, сбежала, и пускай ее кто подберет. Я такой, я не терплю, чтобы к любви принуждали. — И погонщик потянулся волосатой темной рукой к плечу хозяйки.
Алеха притворно отбивалась, Иларио стиснул плечо.
— Оставьте свои басни, а то поверят. Дон Порфирио у нас… это… де-ли…
— Чего?
— Деликатный! А я ему еще в тот раз обещала…
— И забыла. Вот они, женщины! Бог с вами, сговаривайтесь с Иларио, женитесь вы с ним и свадьбу сыграйте. Я в тот день от радости напьюсь, как сеньор Ничо. Иларио неженатый, только, донья Алеха, богатства от него не ждите. Лучше женатый, да хороший, чем плохой холостяк.
— Жену сеньора Ничо, должно быть, опоили паучьим зельем, — сказал один погонщик просто так, потому что сейчас только он выпил и сплюнул на пол.
— Люблю тебя, дурака, послушать! — подхватил Иларио. — Всему он верит. Думает, жены рассудок теряют, из дому бегут от паучьего зелья. И не знает, что время уже не то, теперь текунам не порошок дают, по которому паук бегал, а катушку ниток. Понятно?
— Я-то поняла, — сказала хозяйка.
— Деды наши пускали по всяким порошочкам длинноногих пауков, а теперь не то, теперь пошли пауки швейные.
Хозяйка сердито вырвалась, пожала плечами — «мне что!» — и налила всем еще пива.
— Эй, Порфирио. почтальон твой падает! Эти мои дружки меня не поймут. Ну, я им все объясню. Колдовство теперь новомодное. Бабам голову кружат продавцы швейных машин.
— Ой, заладил, надоело! — воскликнула хозяйка, сверкая глазами.
— Ты бы лучше помолчал! — помог ей Порфирио.
— Ладно, раз такой силач велит — замолчу.
— А что, — спросила Алеха, нарочно перетолковывая намеки Иларио, — разве у дона Порфирио швейная машина жену увела?
— Сам не знает, что порет…
Алеха Куэвас незаметно провела рукой по груди, словно по струнам, и по этому знаку Иларио понял, что, толкуя ее мысль, Порфирио угодил ей своим ответом. А она сказала, поглаживая грудь:
— Да, кстати, из вас кто-то говорил, что знаете вы такого Нило. Он машины продает и свое имя ножом на коре вырезал тут, неподалеку.
— Может, Иларио… он кого только не знает, с кем не водится. Прямо как исповедник.
— Нило? Нило? Сразу видно, с иностранцами вы не бывали, он у вас как индеец какой. Нил его зовут…
Иларио пришлось прервать свои объяснения. За почтальоном Ничо Акино явились четверо солдат под командованием капрала.
— Да он не мертвый… — сказал один из солдат.
— Да, — подтвердил Иларио, — только пьяный.
— Мертвецки, значит, пьяный, — заключил солдат, потрогав бездыханное тело.
Капрал еще с порога крикнул:
— Мне одну стопку в три ряда!
Хозяйка поставила три стопки. Так всегда выражались военные, чтобы себя не опозорить. Стопка в четыре ряда — четыре стопки, стопка в пять рядов — пять, и так до семи, а после они говорили уже: «две стопки в четыре ряда», то есть восемь, или «две стопки в пять рядов», то есть десять. Что-что, а пить они умели, понимали толк в питье, знали, когда хватит, — не то что бедный Ничо, который уподобился индейцу из присказки: дом разукрасил, шутихи припас, за водкой пошел, а всю по дороге и выпил.
— Дайте-ка… нет, лучше я сам, — говорил Иларио толстозадой хозяйке, вырывая у нее бутылку. — Я без пены люблю…
— Без пены?
— Да, — отвечал красавец, хватая ее за руки, чтобы вырвать бутылку, и вырвал наконец.
— А вам и ни к чему, что я сама хотела налить…
— Нет, Алехита, для меня жизнь… это… нить любви!
— Ладно там, болтайте! Лучше скажите, как ваш Нило.
— Нил!
_ Ну Нил…
— Чего мне говорить? Так и до тюрьмы договоришься. Разве что Порфирио разрешит…
— Сам ты говорить не смеешь! Я тебе что, отец?
— Ты мне родней отца.
— Напился…
— Так-так… — Иларио сплюнул. — Зови меня пьяным, ее потаскухой, власти ругай — и в тюрьму угодишь.
— Я не говорил, что лыка не вяжешь, я просто…
— Как не говорил? Я тебя люблю и ее вот люблю, а не люблю, чтобы людей обижали. Чем Алеха виновата, что держит кабачок?
— Пошли-ка, — предложил Олегарио, пыхтя сигарой под прикрытием широкополой грязной шляпы, — надоело мне тут… Вот у этих Приетас, там…
— Кто тебя держит! — взорвалась хозяйка. — Иди, там тебя угостят на славу!
Наступило молчание. Когда погонщики не веселились, лица их были суровы, и теперь, судя по этим лицам, они думали, что письмоношу надо бы отнести в лечебницу — очень уж плох, вроде как отравленный.
— Не верю я в швейные машинки, — сказал курчавый погонщик, которого обозвали дураком. Он обиды не забыл и хотел отбрить обидчика. — Я уж по старинке в паучье зелье верю, а еще больше я верю в то, что вижу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29