OCR Busya
«Мигель Анхель Астуриас. серия «Мастера современой прозы»»: «Радуга»; Москва; 1985
Аннотация
За яркое творческое достижение, в основе которого лежит интерес к обычаям и традициям индейцев Латинской Америки, Мигель Астуриас получил премию. Роман «Маисовые люди» считают лучшим его произведением. В этой полуфантастической, написанной ритмической прозой книге Астуриас изображает волшебный мир индейцев майя и противопоставляет его латинской культуре, против которой индейцы восстали.
Мигель Анхель Астуриас
Маисовые люди
HOMBRES DE MAIZ
Перевод Н. Трауберг. Иллюстрации Т. Толстой
ГАСПАР ИЛОМ
I
— По твоей вине, Гаспар Илом, я, земля Илома. не смыкаю глаз.
— По твоей вине, Гаспар Илом, мне, земле Илома. рубят топорами веки…
— По твоей вине. Гаспар Илом, у меня, земли Илома, опаляют кустарник ресниц пламенем, выбелившим луну, как старого муравья…
Гаспар Илом качал головой. Он не принимал наветов земли, на которой спала его тень, его циновка, его жена, спал и сам он, словно в земле, где покоятся его предки, и не мог вырвать из брюха, оторвать от тела змею о шестистах тысячах колец, свивавшую глину, луну, леса, горы, ручьи, птиц и грохот грома.
— Земля осыпается со звезд и открывает глаза там, где были лесистые горы, а нынче безлесые холмы, в которых птицы поют, словно плачут лощины, рыщет муравей, летает ястреб, стонет голубка и спит на циновке, рядом с женой и тенью, тот, кто должен бы в клочья раздирать веки рубящим деревья, палить ресницы обнажающим гору, морозом сковывать тело осушающим реки, что бегут во сне и ничего не видят, пока не остановятся в запрудах и не увидят все сразу своим глубоким взором…
Гаспар потянулся, сжался, покачал головой, отгоняя наветы земли, скованной сном и смертью и змеей, шестьсот тысяч раз обвивавшей его лесами, глиной, луной, птицами, ручьями и грохотом грома.
И услышал воронками ушей:
— Желтые кролики в небе, желтые кролики в чаще, желтые кролики в водах помогут тебе, Гаспар. Ты пойдешь в битву, Илом, влекомый кровью, рекою и своей тенью, свившейся в слепой узел…
Слово земли, горящей светлым, как солнце, пламенем, чуть не сожгло уши желтым кроликам неба, желтым кроликам чащи, желтым кроликам речки; но Гаспар становился землею, падающей оттуда, откуда ей положено падать, погружался в сон на жаркой земле Илома. в светлое, как солнце, пламя. Желтые кролики, насмехаясь над ним, приникли к сосцам деревьев, обратившись в плоды папайи, прикипели к небу, обратившись в звезды, и ушастыми отблесками света рассыпались в реке.
Гаспар стал голой землей, бессонной землей, усеянной сном, как зернами маиса, и падал оттуда, откуда ей положено падать. Он стал землей, омытой реками воды, а вода эта пахнет дурно, потому что долго не спала и окрасилась зеленью лесов, принесенных в жертву ради маиса, из которого созданы люди. Пришли иные люди с пламенем и топорами, чтобы уничтожить тенистые, древние сейбы. двести тысяч юных, тысячелетних сейб.
На пастбище — мул, на муле — человек, в человеке — мертвец. Глаза его — его глаза, руки его — его руки, голос — его голос, ноги — ноги, и все это ему пригодится, когда он пойдет в битву, освободившись от змеи о шестистах тысячах колец, свитых из луны, глины, лесов, тор, ручьев, озер, птиц и грохота грома. Но как же освободиться, как оторваться от поля, от жены, от дома, от очага, от веселых соседей? А не оторвешься — не пойдешь в битву, держа в руке пучок цветущей фасоли, обвив шею теплыми фестонами плодов чайоте.
Воздух Илома благоухал свежесрубленным деревом, благоухал пеплом деревьев, сожженных, чтоб сеять маис.
Водоворот глины, луны, лесов, гор, ручьев, озер, птиц и грохота грома кружился, кружился, кружился вокруг иломского касика. И пока ветер кидался на лицо его и тело, пока кидалась на него земля, взметенная ветром, беззубый месяц проглотил его с воздухом, словно рыбку.
Земля Илома благоухала свежесрубленным деревом, пеплом дерева, сожженного, чтобы сеять маис.
Желтые кролики в небе, желтые кролики в чаще, желтые кролики в водах.
Он не открыл глаз. Он их и не закрывал. Они комьями лезли из-под век. Удары дальнего лая мучали его. Он не смел шевельнуться, глотнуть слюну, тронуть голое тело — он боялся, что оно остыло и в нем, остывшем, змея прожгла слюной глубокие ямы.
Ночь была светла, и капли желтого света шелестели в тростниковых стенах. Жена свернулась на циновке лицом вниз и мерно дышала, словно она и во сне раздувала огонь.
Гаспар, изъеденный до дыр змеиной слюной, сполз рывком с циновки и направился к тыкве с водкой. Он полз совсем тихо, только скрипели суставы, изъеденные лунной болью. Во мраке, испещренном, словно пончо, полосами света, сочившегося сквозь стены, желтело его лицо. Он сел как божок, припал к тыкве, как к груди, и пил большими глотками, как изголодавшийся младенец.
Он выпил всю водку, и лица его коснулся желтый кролик. Солнце, палящее в тростниках, обожгло его изнутри. Оно обожгло голову, и ему показалось, что на ней не волосы, а пепел; обожгло губы, чтобы он не говорил во сне; обожгло язык — он стал тряпкой, и зубы — они стали острыми, как мачете.
Гаспар ткнулся руками в клейкую от холода землю, вцепился пальцами в твердую, глухую глубь, и ногти вонзились в нее, словно пули. Как зверек ищет падаль, он искал тут, рядом, вокруг свое отделившееся от головы тело. Он чувствовал, что полная водки голова висит, словно тыква, на колышке ограды.
Но лицо ему не опалило, волосы были целы. Не водка сразила его и обезглавила, а воинское зелье. Он пил, чтобы его обожгло, сразило, обезглавило — в битву идут без страха, без шкуры, без головы, без тела.
Так помышлял Гаспар. Так говорил он голове, оторванной от тела, горячей, носатой, обернутой в седые тряпки лунного света. Пока он говорил, он состарился. Голова его упала на землю, как черепок, усеянный мыслями. Старый Гаспар говорил о деревьях. Он думал, он вспоминал о лесе, а не о своих волосах. Мысли ползли у него из ушей, а он слышал, как по нему, по его голове ступает стадо. Облака на копытах. Сотни и тысячи копыт. Добыча желтых кроликов.
Жена его, Вшивая Краса, задвигалась под его телом, под мокрым и горячим маисовым початком. Ток его крови уносил ее туда, где нет их обоих, где он — не он, она — не она, а племя, род, река вожделенья. Он сжал ее сильней. Она забилась, застонала. Сон ее лился на циновку, как и полотнище волос, пробитое, словно гребнем, Гаспаровыми зубами. Невидящие глаза налились черной кровью. Она сжалась, как слепая курица, и пригоршня семян рассыпалась в ее утробе. Пахло мужчиной и дыханьем.
Наутро Гаспар сказал:
— Вот что, Вшивая Краса, скоро начнется драка. Я очищу землю Илома от тех, кто рубит деревья, выжигает лес и осушает реки, которые бегут во сне и ничего не видят, пока не остановятся в запрудах. Разделаюсь со всеми, кто растит маис на продажу. Из-за них больше нет тени, ибо земля, падая со звезд, звенит, ударяясь о голую землю. Разделаюсь, или сам жив не буду. Собери старых тряпок перевязывать раны и приготовь лепешек, вяленины, соли, перцу — всего, что берут в поход.
Гаспар поскреб муравейник бороды пальцами, которые еще остались на правой руке, взял ружье, пошел к реке и убил из-за кустов первого же торговца. Звали его Ихиньо. На другой день, в другом месте, он подстрелил второго. Того звали Доминго. Потом он прикончил еще Ихиньо, еще Доминго, Клето, Баутисту, Чалио и очистил от злых торговцев лес.
Лианы злы, а торговцы — злее. Лиана сосет и сушит дерево много лет, торговец рубит его, расчищая землю, и сжигает много деревьев за несколько часов. Деревья — одно другого лучше, целебные, ценные, а он их навалит кучей и сожжет. Он с ними воюет, убивает их, как людей. От них остаются дым, угли, зола. И ведь не с голоду он, не из корысти, не для себя — для хозяина, который поделится с ним, а то и не поделится. Земля от маиса беднее, никто не станет от него богаче — ни хозяин, ни работник. Растишь маис для еды, он — священная пища человеку, созданному из маиса. Растишь маис на продажу, он — голод созданному из него человеку. Красный початок, священная пища, из которой созданы и женщина с ребенком, и мужчина с женщиной, не будет расти там, где по злой воле вырублен лес. Земля остается голой, а торговец уйдет, унося семена, и сам, как выцветшее семя, усохнет в плодородных землях, где только бы и сеять себе на потребу, а не бродить никчемным бродягой, который от бед и неудачи теряет вкус ко всему — к тростникам на жарких равнинах, где воздух тяжко давит банановые рощи, к деревцам какао, беззвучно сыплющим на землю благоуханные бобы, не говоря уже о прекрасных, спрыснутых кровью землях, на которых растет кофе, и о светлых пшеничных полях.
Воды молочных небес и маслянистых рек смешались в первом зимнем ливне, который падал без толку на голую землю, целый год не рождавшую маиса. Жалко было глядеть, как сыплются с неба дары в жаждущую, жаркую пасть покинутых полей. Ни зернышка, ни борозды, ни одного торговца. Чистыми, словно дождь, глазами всматривались индейцы в их домики. Домов было сорок. Утром мало кто решался пройти по мощеной улице — боялись, что подстрелят. Гаспар и его люди различали человека, а если ветер дул в их сторону — слышали, как на площади, на большой сейбе, кричат и дерутся черные птицы.
Гаспара не победишь, сказали старики. Его охраняют кролики — длинные уши, а для желтых кроликов нету ни тайн, ни угроз, ни расстояний. Кожа у него — кора мамея, кровь — золото, он и плясун, и воин. Когда он смеется, зубы его — пемза, когда он скрежещет ими и кусает, они — камень. Он силен и честен, враги его — трусы. Только желтый кролик узнает след его зубов на плоде и след его ног на дороге. Так сказали старики. Когда идет Гаспар, слышно, как идут другие. Когда он говорит, слышно, что говорят другие. Гаспар идет за всех, кто шел, идет и будет ходить. Гаспар говорит за всех, кто говорил, говорит и будет говорить. Так сказали старики деревни злым торговцам. Буря била в барабан под кровлей сизых голубок, под простынями туч.
Через два дня на третий узловатое слово стариков оповестило деревню, что скоро прибудет карательный отряд. Поле, поросшее желтыми цветами, взывало об опасности к тому, кого охраняли кролики, у которых уши подобны листьям маиса.
Когда ворвались в деревню всадники, в котором часу? Торговцам казалось со страху, что это сон. Они застыли, окаменели, как стены. Кони черными змеями мелькали перед ними, и смутно виднелись лица, темные, как горелый пряник. Дождь уж не лил, но ум мутился от запаха мокрой земли и вони вонючек.
Гаспар сменил место засады. В глубокой синеве иломской ночи шныряли от звезды к звезде кролики, гонцы опасности, и вся гора пахла желтым опахалом. Гаспар сменил место засады, зарядил ружье семенами тьмы, семенами смертной тьмы — порохом, укрепил у пояса мачете и оглядел свои богатства: тыкву с водкой, кисет, перец, соль, лепешки, два лавровых листка, чтобы приклеить слюной к ушам, скляночку миндального масла и баночку львиной мази. Велика его сила, он и плясун, и воин. Сила его — цветы. Пляска его — тучи.
Вверху была галерея сельской управы. Внизу виднелась площадь, вздувшаяся от ливня. Во влажном пару ее дыханья дремали оседланные кони, подпруги их и уздечки свободно болтались. С тех пор как в деревню пришел отряд, здесь пахло мокрым конем.
Начальник конного отряда ходил по галерее. Во рту он держал сигару, китель его был расстегнут, шея повязана белым шарфом, на ногах красовались галифе, краги и походные ботинки.
В деревне, кроме отряда, почти никого не было. Тех, кто не убежал, поубивали индейцы, спускавшиеся с гор Илома под началом мятежного предателя-касика, а кто остался жив — сидели по домам и улицу переползали осторожно, как ящерицы.
Когда объявили, что прочитают приказ, все вышли на улицу. Приказ раздавался по всей деревне. «Полковник Гонсало Годой, начальник отряда, сообщает, что по указанию властей он, со всеми полномочиями, прибыл в деревню Писигуилито во главе ста пятидесяти всадников, вооруженных винтовками, и сотни пехотинцев, вооруженных мачете, которые готовы уничтожить засевших в горах индейцев…»
Тень темных туч. Отблески солнца. Зеленая гора. Желтые, как смоква, небо, дома, воздух. Человек, читающий приказ, народ на каждом углу, как будто все ют же, караул с барабаном и юрном — казались не людьми, овощами, съедобными растениями.
После приказа местные власти явились к полковнику Годою. Они пришли на переговоры. Дон Чало, не вынимая сигары, сидел развалясь в гамаке, подвешенном к столбам галереи, и смотрел светлыми круглыми глазами куда угодно, кроме гостей, пока один из них, потоптавшись, не шагнул вперед и не начал речь.
Полковник посмотрел на нею сверху вниз. Как выяснилось, госги решили устроить в его честь серенаду с маримбами и тарой.
— А программа, сеньор полковник, будет такая, — говорил представитель властей, — «Жженая горчица» — первая часть первой части, «Черное пиво» — вторая, «Умерла малютка» — третья.
— А вторая част? — сухо оборвал ею полковник Годой.
— Второй не будет, — вмешался, выступая вперед, самый старый из гостей. — Тут у нас в Писшуилиго только это и играют, и все я сочинил. «Малютка» — последняя, я ее сочинил на похороны доньи Крисантиной дочки, а больше у нас ничего и нет.
— Что ж, приятель, сейчас бы вам надо сочинить ганец «А я вот заново родился». Не приди мы сегодня, индейцы спустились бы наутро с гор и от вас ото всех мокрого бы места не осталось. Раз — и нету!
Сочини гель песен глядел на полковника Годоя (лицо у старика было как древесная кора, хохолок надо лбом словно обсосок манго, a глаза еле виднелись в щелочках век), и все молчали, чувствуя, как кpaдутя индейцы, под началом Гаснара Илома, не потерявшего склонности тянуть чужое, и cкoт, и водку, и псов, и даже одеколон из аптеки, которым они вытирались, чтобы перебить пот.
Индейский воин пахнет зверем, который его охраняет, а одеколоны, притирания, мази, соки перебивают этот запах, чтобы враг не учуял и не напал на след.
Если воин пахнет кабаном, он, чтобы сбить врага со следа, умастит себя фиалковым корнем. Гелиогроповая вода отбивает запах оленя, и ею оботрутся тe, кто потеки оленьим потом. Тем, кого охраняют холодные ночные птицы, подойдет настои туберозы, а настой простого жасмина нужен тем, кого охраняют змеи, — такой воин почти не потеет в битве. Розовое дерево поможет пахнущим сенсотлем. Ночная красавица спасает охраняемых колибри, а райский жасмин — подопечных шустрого кинкажу. Тому, кто потеет по-ягуарьи, поможет дикий ирис; тому, кто пахнет попугаем, — стебель руты, а другим попугаем, большим, — зaпax табака. Тапира скроет лист смоковницы, птицу — розмарин, рака — цветок апельсина.
Гаспар, желтый цветок в колебанье времени, и его индейцы — каменные пятки, каменное сердце — крались в тишине, разделившей сочинителя песен и полковника Годоя.
— Вы уж мне поверьте, — сказал наконец полковник, — всех вырезают, все берут, ничего не забудут. Тоже мне деревня — негде лошадь подковать!
Люди полковника Годоя, дремавшие на корточках, рядом с лошадьми, вдруг очнулись на минутку от испуга. Какой-то пес, весь в парше, влетел на площадь, как шутиха, и заметался, вывалив язык, выпучив глаза, истекая слюной.
Люди задремали. Они сидели на пятках целый день напролет и сейчас впали снова в свой бессонный сон. Если пес ищет воду, решили они, он не бешеный. А пес катался по земле, кидался к домам, терся черной измазанной спиной о стены, о ствол сейбы и о старый, облезлый столб.
— Что это с ним? — спросил из гамака полковник, который в каждой деревне попадал в эту сеть, чтобы поваляться после обеда.
— Беда какая-то, — ответил адъютант, глядя на пса и не меняя позы. Он стоял скрестив ноги у одного из столбов, около гамака, где лежал полковник. Подумав немного, он добавил: — Наверно, жабу проглотил, вот его и разбирает.
— Иди проверь, может, он бешеный.
— Где тут проверить?
— и аптеке, идиот, где же еще? Адьютант надел сандалии, побежал в аптеку.
А пес все бегал и катался. Лай его будил гривастых коней и спящих на корточках пришельцев. Вдруг он остановился и принялся рыть землю, словно закопал когда-то свой след, а теперь его отыскивал. Он тряс головой, будто хотел оторвать ее, но хотел он выхаркать то, что засело у него в глотке. Из пасти, нe задевая зубов и языка, хлынула слюна, пена и еще что-то белое Пес залаял, очищая морду, и побежал искать целебную травку. Он внюхивался, петляя, в тени, в деревья, в камни, снова искал и блевал, изрыгая жгучую известь. Потом бежал, как вода под ветром, и наконец встал на месте, выпучив глаза, вывалив язык и зажав хлыстик хвоста между слабыми, дрожащими лапами. Больше идти он не мог — он двинулся было, пошатнулся, словно стреноженный, его занесло вбок, он упал на спину, лапами кверху, и забился, не желая умирать.
— Отбегал свое… — сказал один из тех, кто сидел на корточках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29