Еще более распространены
случаи, когда во сне только казалось, что решение найдено. Можно ли в
описании подобных событий увидеть принципиальную разницу, позволяющую
надежно установить, чем обернется тот или иной сон, разгадкой или загадкой?
Проблема в том, что сон может проникать в явь, как в случае с Менделеевым,
но это решается на сном, а явью. Только проснувшись, придя в сознание,
можно понять, что имеешь дело с вещью, а не призраком. Мы же пока пытаемся
усмотреть в самих бессознательных состояниях признак-гарантию грядущего
пробуждения. Понимая теоретизирование достаточно широко, включая в него как
"феномены обыденного сознания", так и "феномены научного мышления", можно
обнаружить, что сознательность теоретического вывода никак не определяется
его предметом: можно безотчетно связывать черную кошку с разбитым лбом,
можно также безотчетно объяснять это влиянием гравитации. Сознание не
присутствует в повседневной научной работе как нечто легко уловимое, однако
же известно, что к ученому предъявляется требование: настоящий ученый
должен не просто знать свой предмет, но и сознавать его. Теперь, после
неопозитивистских чисток, можно сказать, что это - наивное, метафизическое
требование, и то, что оно смогло сохраниться, ускользнуть от бритвы,
является важным знаком. Это требование не может предъявляться ученому со
стороны научного сообщества официально, слишком мало у него на это прав,
оно ощущается лишь на уровне личного опыта, передается не как формальный
критерий владения материалом, а как часть традиции, духа науки, можно
сказать, ее запаха, поскольку, подсказывая, что дело вовсе не в
осведомленности или натренированности ума, язык стремится употреблять здесь
лексику совсем иного плана: "Он не просто знает свое дело, он чувствует
его". Требование сознательности висит над входом в храм науки и
предъявляется прежде всего новичкам, по-видимому потому, что именно в этом
случае сознательность действия наиболее очевидна окружающим (так сон
поверяется явью). Момент осознания характеризуется тем, что осваивается,
делается своим, нечто новое, а значит, чужое. Став окончательно своим,
потеряв новизну и войдя в привычку, оно выпадает из сознания. Сознание
открывается нам как передний край освоения мира, как захват мира как мира.
Усталость
Мы недаром употребляем столь энергичный термин, как "захват": сознание
требует усилий. Сознание не связано с каким-то специфическим предметом - и
в этом смысле беспредметно, сознание не связано с каким-то определенным
образом действия - и в этом смысле оно не есть какая-то особая
деятельность. Сознание есть настоящая деятельность, дело, целью которого
является вещь. Когда человек занят не тем, его приводят в сознание словами:
"Оглянись, приди в себя, посмотри, что ты делаешь!" Когда человек сам
чувствует, что он занят не тем, он делает то же самое, пытается прийти в
себя, осмотреться, отрезветь. Это требует усилий как любая остановка внутри
потока, как шокирующий отказ от прежней ориентации, как риск не обрести
новой. Но постоянное обретение нового невозможно, и это не формула логики,
а факт, проявляющийся хотя бы в том неукоснительном правиле, что людям
приходится каждый день спасительно терять сознание, закрывать себя для
нового, для мира, уединяться в себе, "приходить в себя" совершенно иным
способом - засыпая. Сознание требует как раз постоянного усилия воли:
настоящее дело не может быть гарантировано прошлыми заслугами, оно -
настоящее, каждый миг новое, внезапное. Его невозможно решить на потом, на
будущее, раз и навсегда, предсказать его, хотя бы и в такой тонкой форме,
как назвать его делом, любого акцента будет мало, и в следующий миг уже
захочется сокрушать горы, чтобы только ощутить прежнюю тонкость. Сознание
само есть акцент, ударение, делающее из шума речь, а из голоса - слово.
Солипсизм
Потеря сознания в гуссерлевских рассуждениях о сознании становится
очевидной при взгляде на ту ловушку солипсизма, в которую так естественно
угодил Гуссерль, и из которой он так нехотя и неловко затем выбирался.
Солипсизм есть один из предельных случаев потери ощущения мира, а значит, и
границы между собой и миром - тела. Феноменологическая редукция есть
ампутация тела, процедура возможная лишь под наркозом, в порыве
бессознательного теоретизирования, не видящего перед собой ничего кроме
плоти имеющей быть вынесенной за скобки. Остановить этот хирургический раж
можно разве только с помощью фокуса cogito ergo sum. Гуссерль не случайно
совершил простейшую оплошность - "просмотрел" язык, забыл его редуцировать,
- он заранее видел цель своей редукции и благоразумно остановился,
достигнув ее. Проведенная стерильно, эта процедура не оставляет никаких
шансов реликтам языковой и социальной культуры - первому лицу единственного
числа активного залога изъявительного наклонения презенса, не говоря уже о
значении cogitare, предусмотрительно размытом еще Декартом. К чести
Гуссерля надо сказать, что он совершает этот маневр сознательно, т.е.
чувствуя за ним вещь, но, услышав упреки в солипсизме, он начинает
автоматически, не видя в том своего призвания, оправдываться, сооружая
искусственную и неуклюжую конструкцию интерсубъективности. Насколько проще
и естественнее решил эту проблему один из его учеников, заметив только, что
другой открывается нам во взгляде, на нас обращенном.
Сознание как "чувство реальности" совершенно неприемлемо для слуха
феноменолога, хотя весь его снобизм оборачивается в конечном итоге слишком
человеческой попыткой спасти часть своей плоти от собственного скальпеля.
Эта - естественная - попытка напоминает нам о том звучании, которое имело
"сознание" в свою неангажированную эпоху, когда "прийти в себя" и значило
"прийти в сознание". Однако здесь нет места солипсизму. Хотя на то имеются
некоторые резоны, но "прийти в себя" все же не значит ни "заснуть", ни
"перейти в иное бессознательное солипсическое состояние". Сознанию важно
лишь "взять себя в руки", "собраться", почувствовать свое единство, свое
тело, внутри другого единства - мира.
Ответственность
Сознание силится удержать мир как мир, не дать ему поглотить себя и не дать
себе закрыть глаза на мир. В первом случае человеческое присутствие в мире
сводится к встраиванию в автоматику мира, которую можно сколько угодно
воспевать за ее естественность, но которая в конечном итоге занята
исключительно собой. Надо отдавать себе отчет в том, что перекладывая
ответственность на мир, погружаясь в его течение, мы лишаем себя своего
дела в мире, становимся бездельниками в нем. Пожалуй, наличие дела и
отличает человеческое присутствие в мире от любого другого. Как и любому
другому существу, человеку есть чем заняться в мире: его организм
располагает рядом предрешенных возможностей саморазвития. Однако
деятельность в пределах этих возможностей не предоставляет человеку
возможность выбора и принятия на себя ответственности за него, эта
деятельность не будет для мира чем-то новым, но лишь реализацией его самого.
С другой стороны, солипсизм, как было замечено выше, есть сон сознания, и
как деловитость сна никогда не может обрести реальность, так и любая другая
погруженная в себя, уснувшая в себе забота никогда не станет настоящим
делом. Единственное дело, которое может совершить спящий, - проснуться,
открыть глаза миру.
Дело человека в мире, таким образом, можно определить как ответственность,
имея в виду под этим, во-первых, то, что это дело есть ответ миру человека,
трезвенно располагающего собой и находящегося в сознании мира; во-вторых,
то, что, делая дело, человек сознательно принимает на себя ответственность
за него, за то, что оно в конечном итоге войдет в его личное дело, даже
если неизвестна инстанция, в которой последнее может рассматриваться.
Сознание находится на страже границы я/мир, сохраняя тем самым возможность
того, что дело станет ответом и приобретет ответственность.
Тело
Граница я/мир проходит через тело. Сознание и тело оказываются поставлены в
особое пограничное, сторожевое отношение друг к другу.
Обретение тела приводит в сознание. Нам никуда не деться от плотского,
лазаретного смысла выражений "прийти в сознание" и "потерять сознание". Нам
никогда не удастся поместить сознание в какую-нибудь изолированную нишу
чисто психологического феномена, закрыть глаза на то, что кусок металла,
вторгающийся в нашу плоть, определяет, обретем мы сознание или потеряем.
Дело, однако, в том, чтобы увидеть за этим вещь. Примеры другого ряда:
основные способы привести человека в сознание (в прямом и переносном
смыслах), незаметно передаваемые из поколения в поколение, - дать стакан
воды, ударить по щеке, посмотреть в глаза - метят прежде всего в тело
человека; последний случай не исключение, говорят ведь "обжигающий взгляд",
"от его взгляда меня передернуло"; он лишь показывает нам, что тело есть
проблема, оно не найдено заранее, его нужно искать (в пределы тела,
например, естественно поместить и некоторое окружающее пространство,
пребывание в котором другого заставляет нас нервничать, ощущать вторжение
на собственную территорию; и многое другое, присутствующее в этом
рассуждении как раз по своему умолчанию). Любое воздействие на тело как на
посредника между собой и миром способно немедленно дать почувствовать то,
серединой чего тело является, - себя и мир, и тем самым "привести в себя"
или "поставить на место" в мире, что значит одно и то же - "привести в
сознание". Однако нам не удастся превратить тело в безотказного поставщика
сознательности, потому что само тело является искомым, а не найденным.
Нельзя, к примеру, рекомендовать приходить в сознание, щипля себя за ногу,
просто потому, что однажды можно обнаружить себя без ног: речь идет не о
редчайшем и непринимаемом во внимание случае ампутации, а о той крайней,
хотя и непредсказуемой, минуте в пределах каждого дня, когда человек
ощущает, что ноги его больше не слушаются, когда они становятся "ватными",
и он оказывается "без ног" и "с ног валится" - тогда ноги перестают быть
частью его тела, они становятся лишь частью тела мира и как любое
органическое соединение подчиняются мировой физиологии, а не нашему
расчету. Все тело является проблемой, в нем нет исключительных органов:
встречаются люди, у которых "нет сердца", "нет глаз" или "нет мозгов".
Физическое тело ссужается нам в долг для начала карьеры. Наше дело, как с
ним поступить. Тело может потерять роль посредника и стать, например, в
случае болезни или ранения полностью не своим. В таком случае человеческое
присутствие лишается своего места в мире, а значит и себя.
Только в сознании можно обрести свое тело. Бессознательное - бестелесно:
"тело" непереводимо на язык солипсизма; вспомним о "бесплотности"
сновидений, о возможности в них "летать"; обретение гравитации, "падение"
во сне, обязательно приводит к пробуждению (проблема, которая, естественно,
связана с принципиальной проблемой реальности сна, состоит в том, что
иногда возникают сны, в которых тело играет важную роль; насколько можно
судить, такие сны существенны и запоминаются). Сознание есть обретение себя
в мире. Вопрос, который задает человек, пришедший наконец в сознание: "Где
я?". Приходя в сознание, человеческое существо заново прорастает в плоть
мира, так же как росток пробивается сквозь толщу асфальта. При этом
говорят: "встрепенулся", "спохватился", "передернуло" - человек в сознании
начинает ощущать свое тело, его протяженность, его возможности, ему хочется
владеть им, у него "мурашки бегут по коже" и "захватывает дыхание" от
ощущения своей силы. Только в сознании, оказавшись на своем месте в мире,
чувствуя твердь под ногами, человек может сказать: "Ich stehe hier, Ich
kann sonst nicht"- "Я здесь стою, я не могу иначе". Напротив, о
бессознательности времени сказано: "Мы живем, под собою не чуя страны".
Реальность сознания
Потеря чувства реальности всегда квалифицировалась как потеря сознания.
Подобное словоупотребление проясняется тем, что, как было сказано выше,
сознание удерживает в своих пределах себя и мир, т.е. дает вещи быть вещью,
а себе - собой. Если учесть, что последнее есть также вещь в свободном и
строгом смысле этого слова (как у Канта: три вещи собственно интересуют
разум - Бог, душа, свобода), то можно выразиться короче, не теряя при этом
в точности: сознание дает вещам быть собой, реализует их.
Может показаться нелепым то, что здесь говорится о "чувстве реальности" в
то время, когда не только чувству, но и самому разуму уже отказывают в
реальности. Этот упрек появляется из того же сна бессознательного
теоретизирования, что и вопрос о критериях реальности. Надежда на решение
последнего питается тайной мечтой о возможности быть бессознательным, когда
не придется тратить усилий и брать на себя ответственность за существование
вещей, поскольку оно будет гарантировано нам логическим выводом или
формулой отбора. Чувство ничуть не менее разума способно предъявлять вещи,
однако ничуть не более, но и не менее, оно способно служить критерием
реальности. Только некое проблематичное, но от того не менее заметное,
"чувство реальности", т.е. сознание и связанная с ним ответственность
способны разрешить "конфликт разума и чувства", конфликт, усугубляемый тем,
что сам разум и само чувство представляют собой скорее вопросы, нежели
готовые к употреблению ответы.
Наше рассуждение, возможно, покажется слишком длинным и банальным тому, кто
и так видит то, вокруг чего оно вертится: мы можем как угодно обосновывать
правильность своего поступка или хода мысли, однако в следующий момент
просто окажется, что все это нам приснилось, и вещи совсем не те.
Правильность, стройность и разработанность логики сна просто не имеют
никакого отношения к реальности, поэтому прежде, чем начать какое-то
рассуждение, необходимо прийти в сознание. Мы сказали, что нет
гарантированного пути в сознание, и здесь также нет никакой новости для
того, кто и так полагает мышление личным делом в том смысле, что путь мысли
совершается под личную ответственность.
Все вещи существуют лишь под чью-то ответственность. Существование вещей -
роскошь, требующая полной самоотдачи. Проясним это на примере процедуры
редукции безответственности, предлагаемой для сравнения с редукцией
феноменологической (Гуссерль так формулирует "первый методологический
принцип всех наших дальнейших размышлений" (Картезианские размышления, I):
"я ... не могу допустить или оставить в силе ни одного суждения, которое не
было бы почерпнуто мной из очевидности..."). Оставим в поле нашего зрения
лишь те вещи, за существование которых мы могли бы держать ответ. "Держать
ответ" здесь значит поставить свою судьбу на существование этой вещи. Если
требуется аналогия, то представим себя Галилеем, держащим ответ перед
инквизицией за дело своей жизни. Не переводя разговор в плоскость моральных
оценок, отметим лишь, что ответ Галилея показывает, что он не взвалил бы на
себя груз требуемой ответственности за реальность гелиоцентрической системы
мира. Такие вещи подлежат редуцированию. В результате подобной редукции
каждый увидел бы лишь несколько вещей, отвечать за реальность которых он
готов до конца. Все прочие "вещи" существуют лишь на уровне повседневного
бессознательного, и более или менее сильное жизненное потрясение (настоящие
вещи) способно пробудить нас от той логики и расчетов сна, которыми они
держатся. Подобная редукция не гарантирует нам выявления реально
существующих вещей (как и любой другой метод теоретизирования она может
превратиться в бессознательную процедуру), однако она, как кажется, имеет
какие-то силы на то, чтобы вновь и вновь ставить перед нами проблему
сознания и реальности вещей.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Соотношение между континуумом и дискретными точечными структурами
подробно рассмотрено в статье [1].
2) Погруженность в дление составляет философский идеал Бергсона. Этот
философ очень точно улавливает ограниченность дискретизации, совершаемой
интеллектом в как бы остановленном потоке. Вообще наше рассуждение, как
легко заметит внимательный читатель, очень сильно совпадает с
бергсоновским. Поэтому хочется обратить внимание на одно, очень важное для
настоящей работы отличие. Попытка философского вживания в дление,
предпринимаемая Бергсоном, представляется нам не только невозможной, но и
бессмысленной. Нашей задачей было описание знания с позиции сознания, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
случаи, когда во сне только казалось, что решение найдено. Можно ли в
описании подобных событий увидеть принципиальную разницу, позволяющую
надежно установить, чем обернется тот или иной сон, разгадкой или загадкой?
Проблема в том, что сон может проникать в явь, как в случае с Менделеевым,
но это решается на сном, а явью. Только проснувшись, придя в сознание,
можно понять, что имеешь дело с вещью, а не призраком. Мы же пока пытаемся
усмотреть в самих бессознательных состояниях признак-гарантию грядущего
пробуждения. Понимая теоретизирование достаточно широко, включая в него как
"феномены обыденного сознания", так и "феномены научного мышления", можно
обнаружить, что сознательность теоретического вывода никак не определяется
его предметом: можно безотчетно связывать черную кошку с разбитым лбом,
можно также безотчетно объяснять это влиянием гравитации. Сознание не
присутствует в повседневной научной работе как нечто легко уловимое, однако
же известно, что к ученому предъявляется требование: настоящий ученый
должен не просто знать свой предмет, но и сознавать его. Теперь, после
неопозитивистских чисток, можно сказать, что это - наивное, метафизическое
требование, и то, что оно смогло сохраниться, ускользнуть от бритвы,
является важным знаком. Это требование не может предъявляться ученому со
стороны научного сообщества официально, слишком мало у него на это прав,
оно ощущается лишь на уровне личного опыта, передается не как формальный
критерий владения материалом, а как часть традиции, духа науки, можно
сказать, ее запаха, поскольку, подсказывая, что дело вовсе не в
осведомленности или натренированности ума, язык стремится употреблять здесь
лексику совсем иного плана: "Он не просто знает свое дело, он чувствует
его". Требование сознательности висит над входом в храм науки и
предъявляется прежде всего новичкам, по-видимому потому, что именно в этом
случае сознательность действия наиболее очевидна окружающим (так сон
поверяется явью). Момент осознания характеризуется тем, что осваивается,
делается своим, нечто новое, а значит, чужое. Став окончательно своим,
потеряв новизну и войдя в привычку, оно выпадает из сознания. Сознание
открывается нам как передний край освоения мира, как захват мира как мира.
Усталость
Мы недаром употребляем столь энергичный термин, как "захват": сознание
требует усилий. Сознание не связано с каким-то специфическим предметом - и
в этом смысле беспредметно, сознание не связано с каким-то определенным
образом действия - и в этом смысле оно не есть какая-то особая
деятельность. Сознание есть настоящая деятельность, дело, целью которого
является вещь. Когда человек занят не тем, его приводят в сознание словами:
"Оглянись, приди в себя, посмотри, что ты делаешь!" Когда человек сам
чувствует, что он занят не тем, он делает то же самое, пытается прийти в
себя, осмотреться, отрезветь. Это требует усилий как любая остановка внутри
потока, как шокирующий отказ от прежней ориентации, как риск не обрести
новой. Но постоянное обретение нового невозможно, и это не формула логики,
а факт, проявляющийся хотя бы в том неукоснительном правиле, что людям
приходится каждый день спасительно терять сознание, закрывать себя для
нового, для мира, уединяться в себе, "приходить в себя" совершенно иным
способом - засыпая. Сознание требует как раз постоянного усилия воли:
настоящее дело не может быть гарантировано прошлыми заслугами, оно -
настоящее, каждый миг новое, внезапное. Его невозможно решить на потом, на
будущее, раз и навсегда, предсказать его, хотя бы и в такой тонкой форме,
как назвать его делом, любого акцента будет мало, и в следующий миг уже
захочется сокрушать горы, чтобы только ощутить прежнюю тонкость. Сознание
само есть акцент, ударение, делающее из шума речь, а из голоса - слово.
Солипсизм
Потеря сознания в гуссерлевских рассуждениях о сознании становится
очевидной при взгляде на ту ловушку солипсизма, в которую так естественно
угодил Гуссерль, и из которой он так нехотя и неловко затем выбирался.
Солипсизм есть один из предельных случаев потери ощущения мира, а значит, и
границы между собой и миром - тела. Феноменологическая редукция есть
ампутация тела, процедура возможная лишь под наркозом, в порыве
бессознательного теоретизирования, не видящего перед собой ничего кроме
плоти имеющей быть вынесенной за скобки. Остановить этот хирургический раж
можно разве только с помощью фокуса cogito ergo sum. Гуссерль не случайно
совершил простейшую оплошность - "просмотрел" язык, забыл его редуцировать,
- он заранее видел цель своей редукции и благоразумно остановился,
достигнув ее. Проведенная стерильно, эта процедура не оставляет никаких
шансов реликтам языковой и социальной культуры - первому лицу единственного
числа активного залога изъявительного наклонения презенса, не говоря уже о
значении cogitare, предусмотрительно размытом еще Декартом. К чести
Гуссерля надо сказать, что он совершает этот маневр сознательно, т.е.
чувствуя за ним вещь, но, услышав упреки в солипсизме, он начинает
автоматически, не видя в том своего призвания, оправдываться, сооружая
искусственную и неуклюжую конструкцию интерсубъективности. Насколько проще
и естественнее решил эту проблему один из его учеников, заметив только, что
другой открывается нам во взгляде, на нас обращенном.
Сознание как "чувство реальности" совершенно неприемлемо для слуха
феноменолога, хотя весь его снобизм оборачивается в конечном итоге слишком
человеческой попыткой спасти часть своей плоти от собственного скальпеля.
Эта - естественная - попытка напоминает нам о том звучании, которое имело
"сознание" в свою неангажированную эпоху, когда "прийти в себя" и значило
"прийти в сознание". Однако здесь нет места солипсизму. Хотя на то имеются
некоторые резоны, но "прийти в себя" все же не значит ни "заснуть", ни
"перейти в иное бессознательное солипсическое состояние". Сознанию важно
лишь "взять себя в руки", "собраться", почувствовать свое единство, свое
тело, внутри другого единства - мира.
Ответственность
Сознание силится удержать мир как мир, не дать ему поглотить себя и не дать
себе закрыть глаза на мир. В первом случае человеческое присутствие в мире
сводится к встраиванию в автоматику мира, которую можно сколько угодно
воспевать за ее естественность, но которая в конечном итоге занята
исключительно собой. Надо отдавать себе отчет в том, что перекладывая
ответственность на мир, погружаясь в его течение, мы лишаем себя своего
дела в мире, становимся бездельниками в нем. Пожалуй, наличие дела и
отличает человеческое присутствие в мире от любого другого. Как и любому
другому существу, человеку есть чем заняться в мире: его организм
располагает рядом предрешенных возможностей саморазвития. Однако
деятельность в пределах этих возможностей не предоставляет человеку
возможность выбора и принятия на себя ответственности за него, эта
деятельность не будет для мира чем-то новым, но лишь реализацией его самого.
С другой стороны, солипсизм, как было замечено выше, есть сон сознания, и
как деловитость сна никогда не может обрести реальность, так и любая другая
погруженная в себя, уснувшая в себе забота никогда не станет настоящим
делом. Единственное дело, которое может совершить спящий, - проснуться,
открыть глаза миру.
Дело человека в мире, таким образом, можно определить как ответственность,
имея в виду под этим, во-первых, то, что это дело есть ответ миру человека,
трезвенно располагающего собой и находящегося в сознании мира; во-вторых,
то, что, делая дело, человек сознательно принимает на себя ответственность
за него, за то, что оно в конечном итоге войдет в его личное дело, даже
если неизвестна инстанция, в которой последнее может рассматриваться.
Сознание находится на страже границы я/мир, сохраняя тем самым возможность
того, что дело станет ответом и приобретет ответственность.
Тело
Граница я/мир проходит через тело. Сознание и тело оказываются поставлены в
особое пограничное, сторожевое отношение друг к другу.
Обретение тела приводит в сознание. Нам никуда не деться от плотского,
лазаретного смысла выражений "прийти в сознание" и "потерять сознание". Нам
никогда не удастся поместить сознание в какую-нибудь изолированную нишу
чисто психологического феномена, закрыть глаза на то, что кусок металла,
вторгающийся в нашу плоть, определяет, обретем мы сознание или потеряем.
Дело, однако, в том, чтобы увидеть за этим вещь. Примеры другого ряда:
основные способы привести человека в сознание (в прямом и переносном
смыслах), незаметно передаваемые из поколения в поколение, - дать стакан
воды, ударить по щеке, посмотреть в глаза - метят прежде всего в тело
человека; последний случай не исключение, говорят ведь "обжигающий взгляд",
"от его взгляда меня передернуло"; он лишь показывает нам, что тело есть
проблема, оно не найдено заранее, его нужно искать (в пределы тела,
например, естественно поместить и некоторое окружающее пространство,
пребывание в котором другого заставляет нас нервничать, ощущать вторжение
на собственную территорию; и многое другое, присутствующее в этом
рассуждении как раз по своему умолчанию). Любое воздействие на тело как на
посредника между собой и миром способно немедленно дать почувствовать то,
серединой чего тело является, - себя и мир, и тем самым "привести в себя"
или "поставить на место" в мире, что значит одно и то же - "привести в
сознание". Однако нам не удастся превратить тело в безотказного поставщика
сознательности, потому что само тело является искомым, а не найденным.
Нельзя, к примеру, рекомендовать приходить в сознание, щипля себя за ногу,
просто потому, что однажды можно обнаружить себя без ног: речь идет не о
редчайшем и непринимаемом во внимание случае ампутации, а о той крайней,
хотя и непредсказуемой, минуте в пределах каждого дня, когда человек
ощущает, что ноги его больше не слушаются, когда они становятся "ватными",
и он оказывается "без ног" и "с ног валится" - тогда ноги перестают быть
частью его тела, они становятся лишь частью тела мира и как любое
органическое соединение подчиняются мировой физиологии, а не нашему
расчету. Все тело является проблемой, в нем нет исключительных органов:
встречаются люди, у которых "нет сердца", "нет глаз" или "нет мозгов".
Физическое тело ссужается нам в долг для начала карьеры. Наше дело, как с
ним поступить. Тело может потерять роль посредника и стать, например, в
случае болезни или ранения полностью не своим. В таком случае человеческое
присутствие лишается своего места в мире, а значит и себя.
Только в сознании можно обрести свое тело. Бессознательное - бестелесно:
"тело" непереводимо на язык солипсизма; вспомним о "бесплотности"
сновидений, о возможности в них "летать"; обретение гравитации, "падение"
во сне, обязательно приводит к пробуждению (проблема, которая, естественно,
связана с принципиальной проблемой реальности сна, состоит в том, что
иногда возникают сны, в которых тело играет важную роль; насколько можно
судить, такие сны существенны и запоминаются). Сознание есть обретение себя
в мире. Вопрос, который задает человек, пришедший наконец в сознание: "Где
я?". Приходя в сознание, человеческое существо заново прорастает в плоть
мира, так же как росток пробивается сквозь толщу асфальта. При этом
говорят: "встрепенулся", "спохватился", "передернуло" - человек в сознании
начинает ощущать свое тело, его протяженность, его возможности, ему хочется
владеть им, у него "мурашки бегут по коже" и "захватывает дыхание" от
ощущения своей силы. Только в сознании, оказавшись на своем месте в мире,
чувствуя твердь под ногами, человек может сказать: "Ich stehe hier, Ich
kann sonst nicht"- "Я здесь стою, я не могу иначе". Напротив, о
бессознательности времени сказано: "Мы живем, под собою не чуя страны".
Реальность сознания
Потеря чувства реальности всегда квалифицировалась как потеря сознания.
Подобное словоупотребление проясняется тем, что, как было сказано выше,
сознание удерживает в своих пределах себя и мир, т.е. дает вещи быть вещью,
а себе - собой. Если учесть, что последнее есть также вещь в свободном и
строгом смысле этого слова (как у Канта: три вещи собственно интересуют
разум - Бог, душа, свобода), то можно выразиться короче, не теряя при этом
в точности: сознание дает вещам быть собой, реализует их.
Может показаться нелепым то, что здесь говорится о "чувстве реальности" в
то время, когда не только чувству, но и самому разуму уже отказывают в
реальности. Этот упрек появляется из того же сна бессознательного
теоретизирования, что и вопрос о критериях реальности. Надежда на решение
последнего питается тайной мечтой о возможности быть бессознательным, когда
не придется тратить усилий и брать на себя ответственность за существование
вещей, поскольку оно будет гарантировано нам логическим выводом или
формулой отбора. Чувство ничуть не менее разума способно предъявлять вещи,
однако ничуть не более, но и не менее, оно способно служить критерием
реальности. Только некое проблематичное, но от того не менее заметное,
"чувство реальности", т.е. сознание и связанная с ним ответственность
способны разрешить "конфликт разума и чувства", конфликт, усугубляемый тем,
что сам разум и само чувство представляют собой скорее вопросы, нежели
готовые к употреблению ответы.
Наше рассуждение, возможно, покажется слишком длинным и банальным тому, кто
и так видит то, вокруг чего оно вертится: мы можем как угодно обосновывать
правильность своего поступка или хода мысли, однако в следующий момент
просто окажется, что все это нам приснилось, и вещи совсем не те.
Правильность, стройность и разработанность логики сна просто не имеют
никакого отношения к реальности, поэтому прежде, чем начать какое-то
рассуждение, необходимо прийти в сознание. Мы сказали, что нет
гарантированного пути в сознание, и здесь также нет никакой новости для
того, кто и так полагает мышление личным делом в том смысле, что путь мысли
совершается под личную ответственность.
Все вещи существуют лишь под чью-то ответственность. Существование вещей -
роскошь, требующая полной самоотдачи. Проясним это на примере процедуры
редукции безответственности, предлагаемой для сравнения с редукцией
феноменологической (Гуссерль так формулирует "первый методологический
принцип всех наших дальнейших размышлений" (Картезианские размышления, I):
"я ... не могу допустить или оставить в силе ни одного суждения, которое не
было бы почерпнуто мной из очевидности..."). Оставим в поле нашего зрения
лишь те вещи, за существование которых мы могли бы держать ответ. "Держать
ответ" здесь значит поставить свою судьбу на существование этой вещи. Если
требуется аналогия, то представим себя Галилеем, держащим ответ перед
инквизицией за дело своей жизни. Не переводя разговор в плоскость моральных
оценок, отметим лишь, что ответ Галилея показывает, что он не взвалил бы на
себя груз требуемой ответственности за реальность гелиоцентрической системы
мира. Такие вещи подлежат редуцированию. В результате подобной редукции
каждый увидел бы лишь несколько вещей, отвечать за реальность которых он
готов до конца. Все прочие "вещи" существуют лишь на уровне повседневного
бессознательного, и более или менее сильное жизненное потрясение (настоящие
вещи) способно пробудить нас от той логики и расчетов сна, которыми они
держатся. Подобная редукция не гарантирует нам выявления реально
существующих вещей (как и любой другой метод теоретизирования она может
превратиться в бессознательную процедуру), однако она, как кажется, имеет
какие-то силы на то, чтобы вновь и вновь ставить перед нами проблему
сознания и реальности вещей.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Соотношение между континуумом и дискретными точечными структурами
подробно рассмотрено в статье [1].
2) Погруженность в дление составляет философский идеал Бергсона. Этот
философ очень точно улавливает ограниченность дискретизации, совершаемой
интеллектом в как бы остановленном потоке. Вообще наше рассуждение, как
легко заметит внимательный читатель, очень сильно совпадает с
бергсоновским. Поэтому хочется обратить внимание на одно, очень важное для
настоящей работы отличие. Попытка философского вживания в дление,
предпринимаемая Бергсоном, представляется нам не только невозможной, но и
бессмысленной. Нашей задачей было описание знания с позиции сознания, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29