– Неплохо сработано.
– Железобетонное алиби, сэр.
«Все подготовлено, – подумал Рослов, – место, время, событие, свидетели. Даже газеты в лице репортеров, редакторов и обозревателей деятельности выдающегося финансиста. Кто ж поверит, что выдающийся финансист в это время за две тысячи миль отсюда руководил бандой налетчиков в территориальных водах другой мировой державы? Даже Корнхилл сделает вид, что ошибся».
В халате Игер-Райта Рослову было жарко, но тот, должно быть, привык. Потянувшись, он сказал Хису:
– Кто был с вами в приемной? Видер?
– Он.
– Наверное, сердится, что я предпочел сначала увидеть тебя?
– Кто и когда на вас сердится, шеф? Тем более Видер. Вы же ему платите втрое больше, чем мне.
– Он стоит этого, Хис.
– Я понимаю: сомалийские руды?
– Не только. Он физик, Хис. А наше время – век физики. Проведи-ка его на «островок уединения», достань виски и скажи, что я сейчас выйду.
Не переодеваясь, в том же халате, Рослов – Трэси подошел к зеркалу и мысленно усмехнулся: на него глядел шеф банды налетчиков, тот же гибкий и подвижный, несмотря на торс тяжеловеса-борца, не молодой, но и не старый, умевший в свои шестьдесят казаться моложе на двадцать лет, в каждом своем движении хищник; только вместо синей матросской фуфайки на нем пестрел цветастый персидский халат. «Еще держусь», – с удовлетворением подумал Трэси. «Сволочь», – прокомментировал Рослов и в чужой, ненавистной шкуре не спеша прошел в неожиданно открывшуюся дверь, хотя в ней не было ни кнопок, ни ручек. «Фотоэлемент», – успел подумать он и шагнул навстречу поднявшемуся с ближайшего кресла долговязому блондину с русой бородкой и в очках с тоненьким золотым ободком. Игер-Райт ничего не думал, он просто шел, как хозяин навстречу слуге, высоко, очень высокооплачиваемому слуге, но оплата в данном случае интересовала лишь слугу, а не хозяина. Он даже не счел нужным одеться для разговора с ученым, терпеливо поджидавшим его, наверно, более часа. Он не разглядывал и зала, в котором все было «не делово» и «не кабинетно», а столики с напитками и сгруппированные возле них кресла напоминали «островки уединения», о которых Игер-Райт говорил Хису. Здесь Игер-Райт, несмотря на халат и голую волосатую грудь, был все-таки Игер-Райтом, а не Трэси; «выдающимся финансистом», а не атаманом шайки морских пиратов; владельцем одной из богатейших вилл в Южной Калифорнии, а не дирижером сомнительных операций, участники которых называли его весело и дружелюбно «шеф».
– Я подготовил все материалы, профессор, – вежливо сказал Видер.
«Опять профессор», – удивился Рослов и тут же получил разъяснение.
– Брось «профессора», сынок, – поморщился Трэси. – Профессор – это учитель. Профессор я для таких же тузов с мошной, потому что больше их смыслю в передовой науке, вернее, в том, как выгоднее и лучше ее использовать. А ученых, которым я плачу, мне учить нечему. Им я приказываю.
– Слушаю, сэр.
– Отбросим и «сэра». Разговор на равных. Я спрашиваю – ты отвечаешь. Не понимаю – объяснишь. Только не забирайся в научные джунгли – я не магистр и не бакалавр. И не упрощай: читаю не только комиксы.
Игер-Райт помолчал, позволяя Рослову оценить положение: разговор пойдет о Селесте, об этом знают оба, и оба к нему готовы.
– Селеста – разведчик другой планетарной цивилизации. Таково всеобщее мнение, – начал Трэси.
– Не всеобщее, но бесспорное. И даже не планетарной, а, может быть, галактической.
– Значит, в любой момент собранная на Земле информация может оказаться в распоряжении этой цивилизации?
Видер подумал и ответил, скрывая недоумение:
– Теоретически – да. Но Селеста существует семь тысяч лет, если принять за основу наше летосчисление и правдивость высказываний. С не меньшей вероятностью можно допустить и большее долголетие: почему семь, а не восемь или сто восемь? А вдруг проблема надежности информария рассчитана не на тысячи, а на миллионы лет? Таких допущений можно сделать сколько угодно. Информация Селесты поступала и продолжает поступать по адресу его отправителей. Поступление информации прекратилось, но информарий не уничтожен. Цивилизация, создавшая Селесту, давно погибла, а селектор работает вхолостую. Ни одно из этих допущений не позволяет говорить об угрозе для человечества.
– А для частных лиц или организаций?
– При неуправляемых контактах – да. Даже для государств. Но угрозу можно предотвратить специальной договоренностью, как, скажем, ядерную войну.
– Не проще ли уничтожить сам информарий?
– Как уничтожишь нечто невидимое и невещественное? – удивился Видер. – Судя по опубликованным данным, Селеста даже не газ, а незнакомый нам вид энергии.
На этот раз Трэси ничего не спросил, он молча сосал сигару, позволяя Рослову читать его мысли: «Можно, конечно, раздуть кампанию, популяризирующую прямую или косвенную угрозу Селесты. Можно даже создать партию на этой платформе и протащить своего кандидата в губернаторы или в сенат. Потребуются крупные, очень крупные капиталовложения… А в итоге? Нуль. Можно пощупать лобби Лобби – политические кулуары в американском Конгрессе, где влиятельные лица ищут поддержки или противодействия выгодным или невыгодным для них законопроектам.

в Вашингтоне. Продвинуть проект изоляции Селесты, подбросить его делегату в ООН, а под щитом изоляции попробовать легальные собственные контакты… Долго и дорого. Не окупится».
А вслух он спросил:
– Кто, по-вашему, возглавит контакты? Институт Мак-Кэрри? ЮНЕСКО?
– Едва ли, – усомнился Видер. – Думаю, выше. Может быть, даже непосредственно Совет Безопасности.
– С правом вето?
– Вето понадобится, когда правительство какой-нибудь страны попытается использовать Селесту в своих интересах. Уже поговаривают о создании особого цензурного комитета под эгидой ООН.
– Для политической информации?
– Не думаю, – покачал головой Видер; очки спрятали не очень почтительную усмешку во взоре. – Политическую информацию, – повторил он убежденно, – вообще исключат. Наверняка. Но иногда и научная может служить делам и замыслам, от науки далеким.
– Не глупо, – сказал Игер-Райт и спросил, как показалось Рослову, сам не веря в то, что спрашивает: – А, скажем, особые часы информации для экономического прогресса? Я имею в виду интересы коммерческих фирм.
Видер уже совсем невежливо усмехнулся:
– Вам, я думаю, незачем говорить о том, как трудно сейчас хранить коммерческие тайны. А с вмешательством Селесты тайн вообще никаких не будет. Вы можете представить себе последствия?
Опять не ответил Трэси, и опять Рослов услышал его безмолвный ответ: «Кто-кто, а уж я-то могу представить эти последствия. Мальчик прав: никаких „экономических часов“ тоже не будет. Но любой цензурный комитет составляется из людей, а стоимость любого из них исчисляется в долларах».
– Тогда забудем об этом, – сказал он вслух.
Видер искренне удивился:
– На что же вы меня ориентируете?
– На то, что сказал. Забыть о нашем разговоре и о Селесте.
– А институт Мак-Кэрри? Вы же хотели послать меня в секцию физиков. – В голосе Видера дрожало разочарование.
Живот Трэси всколыхнулся от смеха.
– И пошлю, – услышал Рослов. – Только ты забудешь об этом как можно прочнее. И никаких дневников и писем. Селеста снимает все документированные записи. И мысли, если их много. Но я перехитрю его. Решение будет принято сразу, без размышлений. Зря потраченное время, сынок, обходится слишком дорого. А виноватый заплатит.
Последней реплики Трэси Видер не понял, но понял Рослов. Игер-Райт оценивал бурно и бесполезно прожитую ночь: он не прощал и не простил. И когда Рослов увидел темные кресла амфитеатра и золотое небо в стеклянных полотнищах «переговорной», он тут же спросил:
«Слышал?»
В сознании откликнулось:
«Конечно».
«Как ты оцениваешь информацию?»
«Как сигнал опасности. В будущем».
«Трэси умен».
«Как враг».
«Ты уже научился отличать друзей от врагов, – засмеялся Рослов. – Не упускай его из-под наблюдения».
«Я не наблюдаю. Я улавливаю мысли, если они посылают волну достаточной для приема мощности».
«А если его решение будет внезапным?»
«Решение – уже мысль. Все зависит от ее интенсивности».
Селеста ответил и отключился. Рослов сразу почувствовал этот мгновенный и, как всегда, неожиданный обрыв связи. Шатаясь от усталости, он вышел на срез острова. Полицейский пропустил его без опроса, и Рослов подошел к белой глянцевой кромке скалы, где клубящаяся рыжая пена заполняла неширокую водную гладь между гаснущими на подводных коралловых волноломах высокими океанскими волнами и белым обрывом рифа. Позолоченная синева неба висела над ним, и где-то, высоко или низко, близко ли, далеко, в его чистейшей тиши таился «некто», невидимый и неощутимый, неподвластный ни природе, ни человеку, и все же не враг, а друг.

27. ЦЕПНАЯ РЕАКЦИЯ

Рослов застал Янину в слезах. На тарелках стыли гренки с поджаренной ветчиной, а в больших чашках – кофе по-варшавски, восхитительно приготовленный Яниной.
– Пришел… – всхлипнула она и перекрестилась мелким крестом у лица.
– Совсем сценка из сентиментального фильма. Несчастная жена встречает пропадавшего всю ночь пьяницу-мужа, – сказал Рослов. – Я, между прочим, не знал, что ты верующая.
– Я же католичка, Анджей. Выросла в религиозной семье. Но у меня это просто привычка, условный рефлекс.
Рослов вытер ей слезы ладонью, хлопнул по спине, как девчонку в туристском походе, сказал весело:
– У супругов Кюри религиозных рефлексов не было. И у нас не будет. Тут такие пироги, Янка…
Рассказать он не успел. Прожужжал телефонный зуммер. Звонил Корнхилл:
– Уже позавтракали? Нет? Поторопитесь. Внизу в холле все зазимовавшие здесь репортеры. Мертвый сезон их не пугает. Откуда узнали? Понятия не имею. Люди мои не болтливы, но кое-кто, вероятно, не утерпел. Словом, мы со Смайли и вы с мисс Яной – первые жертвы на пиршестве людоедов. Но до пиршества надо договориться. Мы сейчас подымемся к вам по служебному ходу, чтобы ненароком нас не перехватили у лифта.
В номер Корнхилл и Смайли вошли без стука, сразу захлопнув дверь.
– Проскочили, – облегченно вздохнул Корнхилл. – В гостинице о ночном рейде знают все, от портье до бармена. Что же вы хотите от репортеров? Они жаждут подробностей – откуда появились налетчики, чего хотели и чего добились.
– И кто возглавлял их, – добавил Смайли.
Корнхилл поморщился:
– Не торопись. Об этом и речь. Я бы не упоминал Игер-Райта.
– Почему?
– Трэси никогда не рискует зря. Отправляясь в поход, он наверняка обеспечил себе непробиваемое алиби. Никого из нас не обрадует привлечение к суду за диффамацию. Подождем новостей из Лос-Анджелеса.
– Я уже знаю их, – сказал Рослов. – Вчерашний прием на вилле в Санта-Барбаре был отменен из-за внезапного сердечного припадка у хозяина. За пять минут до съезда гостей его в бессознательном состоянии отвезли в клинику доктора Хиса, а после соответствующих процедур рано утром вернули домой. Кто видел это, не знаю, но подтвердят многие, начиная с дежурной полицейской охраны и кончая ночным персоналом клиники. К тому же все это уже удостоверено и местной и лос-анджелесской печатью.
– Селеста? – понимающе спросил Корнхилл об источнике сведений Рослова.
Тот кивнул.
– Вместо Игер-Райта назовем неизвестного полиции человека в синем матросском свитере и темных очках.
– Он был без очков, – сказал Смайли.
– Тем лучше. Нет смысла даже упоминать о сходстве. Об этом все равно никто не напишет, а устное сообщение так или иначе дойдет до Трэси. Что за этим последует, кто-кто, а Смайли отлично знает.
– А мне зачем знать? – с вызовом спросил Рослов.
– Чтобы не торопиться с разоблачениями.
– Ну а если потороплюсь?
– Ничего не выиграете. Во-первых, я, как начальник полиции, официально опровергну любую попытку разоблачения, а во-вторых, лично вы Игер-Райта в глаза не видели – портреты его не публикуются, следовательно, даже о сходстве говорить у вас нет оснований.
– Селеста подтвердит не сходство, а тождество.
Корнхилл с сожалением взглянул на Рослова.
– Вы, может быть, великий ученый, мистер Рослов, но плохой политик. Спросите хотя бы у Смайли, выгодно ли сейчас восстанавливать против себя калифорнийского мультимиллионера? Я имею в виду не вас лично, а ваше детище. Институт еще не открыт, и стоит ли множить число его противников? Вы думаете, их нет?..
Вынужденный согласиться, но предельно обозленный, Рослов отвечал на вопросы журналистов сквозь зубы и очень кратко.
– Что вы думали, доктор Рослов, когда передавали ответы Селесты налетчикам?
– Ничего не думал.
– Поясните.
– Я передавал их машинально, как обычно в состоянии ретрансляции. Но запомнил все. Подробности вы уже знаете от Корнхилла.
– Вы сообщили о нападении вашему правительству?
– Зачем? Это частный случай, находящийся в компетенции местной полиции.
– Как вы оцениваете ее действия?
– Как своевременные и результативные.
– А что вы скажете о «преступлении века»?
– С таким вопросом вам лучше обратиться непосредственно к заинтересованным лицам.
– Еще вопрос, доктор Рослов. Почему Селеста, безразличный к человеческой этике и морали, стал на сторону закона, а не его нарушителей?
Вопрос был тонкий и, как говорится, с «двойным дном». Ответить можно было с полезной рекламой Селесте или насторожить его недоброжелателей. «Может, отшутиться? – подумал Рослов. – Или сказать просто: не знаю, Селеста, мол, феномен еще не разгаданный, символический „черный ящик“, черт его знает, почему и зачем». Но, подумав, все же решил высказать свое соображение: ведь прочитать его могли не только лавочники, но и ученые. К сожалению, он не предполагал, что лавочники окажутся инициативнее.
– Общение с Селестой позволяет мне сделать одно, может быть и спорное, заключение, – сказал он. – К контактам с человеком Селеста пришел заранее запрограммированный, с ненасытной жаждой информации, свободный от решений, диктуемых человеку механизмом его эмоций. Но Селеста – это саморегулирующаяся и самопрограммирующаяся система. Постепенно общение с человеком, взаимный информативный обмен обогащает программу хотя бы за счет присущих человеку эмоций. С каждым контактом Селеста как бы «очеловечивается». Отсюда и свойственные не машине, а человеку решения.
Все высказанное Рословым и его спутниками журналисты добросовестно запечатлели на своих портативных магнитофонах и побежали на телеграф. А прибывший к концу этой импровизированной пресс-конференции Барнс заметил с присущей ему желчной назидательностью:
– Зря вы раздули эту историю. Как бы не пришлось потом пожалеть.
– Но мы не назвали Игер-Райта, – сказал Корнхилл.
– Дело не в именах, а в цели налета. Я понимаю: сенсация. Десять миллионов долларов не будут отняты у калифорнийских банков. Но меня, честно говоря, волнует больше судьба будущих контактов с Селестой.
– А что же им угрожает? – удивился Корнхилл.
– Вы – полицейский, Корнхилл, и рассуждаете как полицейский. Для вас предотвращение, хотя бы с помощью Селесты, преступления такого масштаба – доблесть. Но не окажутся ли газетные отклики на эту, допустим, доблесть, метафорически говоря, первым дымком разбуженного вулкана? Рослов улыбается… Спросите, Корнхилл, почему он улыбается? Как-то мы обсуждали с ним один вполне вероятный вариант понимания контактов с Селестой. Что ж, Игер-Райт уже показал этот вариант. На юридическом языке он называется раскрытием охраняемой законом секретности и к науке никакого отношения не имеет. По-моему, ваша болтовня подсказала его сотням тысяч читателей.
Барнс оказался провидцем. Вариант Игер-Райта подогрел славу Селесты, но уже не под флагом науки. Рядовые читатели объявлений и крупнейшие рекламодатели одинаково встревожились: а что будет с миром, если исчезнет секретность? Спроси Селесту, и станет явной любая тайна, от интимной до государственной. А законный обман, на котором испокон веков держалась и держится частная коммерческая инициатива, будет немедленно разоблачен и конкурентом и потребителем. И, отражая крик души перепуганного читателя, обозреватель лондонской «Дейли миррор» так прямо и вопрошал: «Каким же будет наше общество без тайн и секретов? Что предпримут держатели акций и пайщики банков, обнаружив дутые фонды и опустевшие кассы? Что ожидает магнатов новейшей электронной промышленности, созданной для рассекречивания коммерческих тайн? Что станут говорить владельцы патентов на аппаратуру для дистанционного подглядывания и подслушивания? Не угрожает ли нам новая эпидемия самоубийств, быть может самая страшная со времени экономического кризиса тридцатых годов? Или междоусобные войны в окопах акционерных обществ и на полигонах бирж, банков и ссудных контор?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32