«…что ясно и что не ясно Селесте? Не очень дельный вопрос. Однобокий. Но я отвечу…»
– Стоп! – закричал Шпагин и выключил звук. – Откуда? Я же не включал записи.
Он говорил об интервью с корреспондентом ТАСС, специально прилетавшим на Бермуды из США и поймавшим его в промежуток между рейсами.
– Прослушайте, прослушайте, – повторила Яна. – Мы не записывали начала, потому что вы долдонили все по своему докладу старику Сайрусу, а когда начались ваши собственные новации, я включила запись.
А магнитофон говорил:

«…Итак, что ясно и что не ясно. Условимся считать ясное бесспорным, а неясное брать под вопрос. Например, ему ясно, что площадь прямоугольника равна произведению его длины на высоту. Но ясно ли, что такие, например, строки обладают почти колдовской силой: „…твоих оград узор чугунный, твоих задумчивых ночей прозрачный сумрак…“ или: „Я вижу берег очарованный и очарованную даль“? Ясны, конечно, математические открытия Галуа. Но ясно ли безумное вдохновение той ночи, что породила эти открытия? Ясно, как написана Ленинградская симфония Шостаковича, история ее создания и законы композиционного построения. Но ясно ли, почему люди плачут во время ее исполнения? Ясно, что такое метафора, из теории поэтики. Но ясен ли ее художественный смысл? Скажем: молчать может человек, но что такое „молчание развалин“? Ясен смысл пейзажей Левитана или Моне. Но ясно ли впечатление, какое они производят на зрителя? Словом, ясна роль творчества. Но ясен ли сам творческий акт? И свойствен ли такой акт Селесте? Выводы? Сделайте их сами – мы в равных условиях».

Пленка окончилась.
– Сейчас мы уже не в равных условиях, – задумчиво произнес Шпагин, – с тех пор мы познакомились с Селестой поближе. Но меня до сих пор мучит один вопрос. Я не говорил о нем корреспонденту, но сейчас бы смог подыскать ответ. Почему Селеста избрал нас, именно нас, ну своими подшефными, что ли? Впервые встретил людей с развитым интеллектом? Чепуха! Спутники Смайли, американские студенты, с ним приезжавшие, тоже не дубы стоеросовые. Да и раньше, вероятно, на острове бывали туристы не из числа современных питекантропов. Газетчики называют двух геологов, заинтересовавшихся стекловидностью рифа, необычной для кораллового образования. Селеста безмолвствовал и не показывал им своих киносеансов. Почему? Почему же тогда он отдал столько внимания нам, причем совсем не как ученым, математикам или биологам? Не решал нерешаемых теорем и не разгадывал неразгаданных загадок. Мне думается, Яна, что мы заинтересовали его как люди социалистического общества – таких у него на острове наверняка не бывало. Кого он мог сравнить с нами, извлекая приметы из пучин своей памяти? Учеников Платона или Сократа, первых христиан, участников религиозных войн, солдат Кромвеля или якобинцев Французской революции? Только парижские коммунары могли бы напомнить ему что-то похожее, да и то это были люди другой социальной среды и другого жизненного опыта. Конечно, он знал и людей нашей революции – в следах, оставленных ими хотя бы в одной только Ленинской библиотеке. Но живого человека с коммунистической убежденностью Селеста встретил впервые. Я почти уверен, Яна, что, спроси его, как он оценивает коммунизм, – а его, возможно, еще спросят об этом, и спросят люди из другого лагеря, – он ответит так, как ответил бы я. Вся накопленная им информация не может подсказать другого ответа. Как сказал Бревер? Это – аксиома!
– А что бы сказал Анджей?
– Андрюшка? Хотите точно? «Откуда у машины коммунистическая убежденность? Все, мой милый, зависит от программистов».
– Тогда он ошибается, – задумалась Яна. – У Селесты нет мировоззрения. Это машина, но машина саморегулирующаяся. И программа изменяется в зависимости от накопляемой информации. Короче говоря, он это мировоззрение приобретает.
– С нашей помощью.
Оба засмеялись. Но Шпагин тотчас же «снял» улыбку.
– Мне думается, Яна, что мы все же еще недооцениваем Селесту. Помните беглый прогноз Мак-Кэрри о будущих контактах с этой сверхпамятью? Ей отводилась роль некоего маховика в нашем научном прогрессе. Я думаю о большем, Яна: о том, что Селеста неминуемо станет союзником социалистического лагеря в борьбе за идейное объединение мира. Конечно, мы объединим его и без Селесты, но этот разум-память с его необъятной вместимостью и сверхмощной отдачей поможет преодолеть труднейший барьер – собственническую психику человека. Как? Пока не знаю. Но разве авторитет Селесты, когда к его словам будут прислушиваться не только сотни ученых, но и миллионы простых людей на Земле, не выстоит против того, что изо дня в день отравляет эту психику, – религиозного дурмана, расистского бешенства, антикоммунистической истерии и рекламного мракобесия? Еще как выстоит. Не из идейных побуждений, конечно. Но как вы сами сказали: он приобретает мировоззрение. Приобретает, потому что акт суждения, вынесенный на основе хеопсовых пирамид информации, – прежде всего разумный акт, и как таковой он с нами, а не против нас. Может быть, мне и вам, Яна, выпало величайшее счастье стать дополнительными программистами этой памяти-разума.
– Почему же вы Рослова не убедили?
– А вы почему?
– У нас зарядная симметрия, Семчик. Столкнемся – аннигиляция.
– Бросьте! Эмбрионально вы – супруги Кюри с поразительным подобием взаимного тяготения. Даже в именах. Она – Мария Склодовская-Кюри, вы – Янина Желенска-Рослова. Не таращьте глаза: я имею в виду ближайшее будущее. Но подобия-то отрицать не будете? Ведь оба имени через дефис и с польской частицей. Вот отпустит нас Селеста, и вернетесь вы не в Варшавский, а в Московский университет – он, кстати, вам так же близок, – обживетесь где-нибудь у метро «Сокол» или «Аэропорт», поближе ко мне, чтобы сподручнее было в гости бегать. Я даже песенку сочинил о том, что мне снится.
– Что снится?
Шпагин лукаво прищурился и запел вполголоса хрипловатым речитативом:
– …Ваш двухкомнатный рай в блочном доме у «Аэропорта»… Совмещенный санузел, поролоново-мебельный быт… где вниманье соседей, болельщиков сплетни, как спорта, о супругах Кюри шепотком на весь дом раструбит… Ах, супруги Кюри! Что ж поделаешь, вольному воля… Ваш московский эдем меня уже манит давно, где с поваренной книгой совместна теория поля, а с дискретным анализом – три билета в кино.
Лучики детских морщинок у глаз Янины пресмешно разбежались.
– Почему три?
– А мне? Один я, что ли, буду в кино ходить?
– Кино еще будет! – провозгласил распахнувший дверь Рослов. – Новая серия Джеймса Бонда «Смерть на футбольном поле». Кстати говоря, неплохо снят матч.
– Ты о чем? – не понял Шпагин.
– О совпадении. Интересный вариант совпадения искусства и жизни. Фильм Бонда начинается с прибытия двух футбольных команд в город: «Ист-Европа» против «Вест-Европы». То же самое вы сейчас увидите в баре нашего отеля. Двадцать пять или двадцать шесть человек – я не успел сосчитать точно – галдят там, как на бирже. Спрос на джин и виски побил все рекорды мертвых сезонов. Только тренеры и судьи пьют сельтерскую с лимоном. Адская смесь.
– Ясно, – сказал Шпагин и подмигнул Янине: – Не понимаете, Яночка? Так наш Анджей информирует о прибытии инспекционной комиссии ЮНЕСКО.
– Старик скис, как лимон, – продолжал Рослов. – Архаистов, вопреки прогнозам, оказалось больше, и они напористее. Старцев мы попробуем нейтрализовать с помощью Яны, а других, пожалуй, ничем не проймешь. Молодые, но уже червивые, как грибы.

19. АРХАИСТЫ И НОВАТОРЫ

– Прекрати, Анджей.
– Что именно?
– Ты ходишь из угла в угол, как тигр в клетке, а я взираю на тебя, как робинзоновский Пятница. Хватит! Все внизу, а мы на необитаемом острове третьего этажа. Пошел же Семчик: есть, говорит, смысл познакомиться до встречи с Селестой.
– С кем познакомиться? С лапутянами?
– А вдруг эти лапутяне, опровергнув открытие, освободят тебя от необходимости сидеть в Гамильтоне?
– Истину не опровергнешь.
– А что есть истина?
– Я отвечу. Истина – это оптимальный вариант достоверности. Только параметры разные. У одних – вера, у других – опыт, у третьих – логика. У нас все три. Предел вероятности. Но я предвижу другое. Поражение лапутян – частность. Предвижу игру политических интересов, борьбу влияний, схватку доллара с фунтом, лиры с маркой, франка с песетой. И я не хочу, чтобы меня втягивали в эту помойку. Хочу спокойно искать математический уровень мышления. Без подсказок. Без разноголосицы знаний, которые я могу приобрести, будучи телефонной трубкой Селесты. Экклезиаст сказал: «Умножая знания, умножаешь скорбь». Верно сказал.
Шпагин открыл дверь и постучал, зажмурив глаза. Потом вошел, извлек из кармана портативный магнитофон с микрофоном. За ним двигался длинный и аккуратный, как хорошо заточенный карандаш, профессор Мак-Кэрри. Кислое лицо его без слов поясняло, что происходившее внизу не доставило ему удовольствия. Зато Шпагин сиял.
– О последствиях умножения знаний я уже слышал у закрытой двери. Подтверждаю, только с поправкой: у кого скорбь, у кого смех. Сейчас убедитесь, только включу большой «маг», а то мой портативный работяга отлично слышит, а говорит шепотом. Дикторский текст в паузах, если не возражаете, мой.
Шпагин переставил катушку с пленкой на большой магнитофон на столе и включил запись. Сквозь фон – звон посуды, скрип передвигаемых стульев, кашель и бульканье – прорвались отчетливо слышимые слова:
«…Никогда не поверю, пока не увижу».
«…Вы и не увидите, коллега. Он невидим».
«…Надо понимать, что я оговорился. Хотел сказать: пока не осознаю, что он существует».
Лукавый, лукавый вопрос:
«…А кто, собственно, „он“?»
«…Вызываете на дискуссию? А мне спорить не хочется. Мне пить хочется. Бармен, пива!»
«…А мне мартини».
«…Два мартини!»
«…Все-таки это не мозг. Мозг предполагает сознание, личность. А у него нет личности».
«…Гигантский информарий. Разум-память».
«…И вы верите? Как все это хранится у него в условиях невидимости?»
«…А может, просто недоступности визуальному наблюдению?»
«…Так они же зонд запускали. Прошел, как обычно. С ветерком. И химический состав воздуха – норма».
«…Меня не интересует проблема хранения информации. Вероятно, она кодируется. Что-нибудь вроде математических моделей и микрофильмов…»
«…Невидимых?»
«…Аллах с ними. Меня интересует проблема записи. Как посылается в пространство записывающаяся волна и что это за волна, какой частоты и силы. А может быть, и формы. Волна в принципе может фиксировать любую запись – теперь это делается с помощью безлинзовой оптики. Как у вас в голографии».
«…При чем здесь голография?»
«…Притом. Там даже осколок воссоздает все изображение, так и здесь – касание волны получает информацию о всей записи».
«…Фантастика!»
Кто-то скрипнул стулом. Звякнула тарелка или бокал. И сейчас же другие голоса:
«…Позвольте вмешаться… Я дую на пиво. Что происходит? Волна. Она касается борта кружки и гаснет. А почему ваша икс-волна не гаснет, а возвращается, да еще с прикупом?»
«…А если это не волна?»
«…Вы что пьете, коллега?»
«…Соду-виски. А что?»
«…Оно и видно. Луч, по-вашему? Газовый лазер? Невидимое „зеркало“ и пластинка в „кассете“? Бред!»
«…А может быть, поток частиц? Волнообразность и корпускулярность дают возможность двигаться по определенной траектории и не расплываться в пространстве».
«…Извините, коллега, но так можно докатиться и до нейтрино. Ха!»
«…Почему „ха“?»
«…Потому что, коллега биолог, это вам не биотоки и реакция внешней среды. Это – физика. У нейтрино, мой друг, нет массы покоя. И как вы направите или остановите этот „записывающий“ поток? Никакая сверхэнергия не создаст нужной стабильности. А сама запись? Вы можете сказать мне о вращении нейтрино, о его спиральности, о его превращениях, наконец, но не о записи. Что может „записать“ частица, не имеющая никакой структуры?»
Шпагин нажал кнопку магнитофона. Звук погас.
– На минуту прерву передачу. Это не архаисты и не новаторы. Это любители шахматных трехходовок, подыскивающие среди ложных следов один решающий. А решения нет.
– Зато есть надежда открыть «черный ящик» отмычкой, – буркнул Рослов.
– У меня скулы сворачивало, когда я прислушивался к этой коровьей жвачке, – признался Мак-Кэрри.
– Потерпите, профессор: пожуют и нас с вами. – И Шпагин снова включил запись.
«…И вы верите в эту безмятежную бухточку?»
«…А почему бы нет? Крутизна кораллового плато сама по себе гасит волну, а на подходе к бухте опора в виде естественного подводного барьера. Скажем, скопление коралловых массивов, скошенных в сторону океана, образует своего рода волнолом».
«…А химический состав воды в океане и бухте один и тот же».
«…Не убежден. Исследовательский эксперимент мог быть поставлен традиционно. Химия одна и та же, а молекулы не идентичны. Может быть, мы имеем дело с аномальной водой».
Снова шепот Шпагина в микрофон:
– Знакомьтесь: архаист и новатор. Еста Крейгер из Упсалы и Юджин Бревер из Гарварда. Следуем далее.
Два звонких голоса, молодых и пьяных:
«…Не верю – раз, не верю – два, не верю – в периоде».
«…Во что?»
«…В остров. В магнит. В призраки. В Пилата, в Билли Кривые Ноги… и кто там еще?»
«…Кентавр! В кино ходишь? А вдруг русские изобрели безэкранное кино и Мак-Кэрри пайщик?»
– Ну, а где же союзники, кроме Бревера? – взмолилась Янина.
Шпагин без звука прокрутил ленту и снова включил запись. Новый голос, пойманный на обрывке реплики, продолжал:

«…Двести лет назад наука не могла объяснить феномен „падающих звезд“ – метеоритов, сто лет назад – феномен появления комет. Нынче не можем объяснить, что такое неопознанные летающие объекты, и прячемся за спасительное „не верю“. Не ссылайтесь на парадоксы, господа. Парадоксы возникают как раз тогда, когда наука вплотную подходит к неизвестному».

– Это Джон Телиски, – сказал Шпагин и снова прокрутил пленку. – А вот еще один союзник – Анри Пуассон из Парижа.

«…Собрались великие, вещают гении: не верим! А ведь когда-то ни лорд Кальвин, ни астроном Ньюком – люди не мельче нас – не верили, например, в возможность полетов в воздухе. Теперь же „самолет“ – одно из первого десятка слов, которые заучивает полуторагодовалый ребенок».

– Стоп! – сказал Рослов, выключая магнитофон. – У меня, как и у сэра Сайруса, тоже сводит скулы от коровьей жвачки. И от противников, и от союзников. Столкнем их лбами на коралловом рифе!
Рослов обмолвился. Он подразумевал «столкновение лбами» с Селестой. А до этого во время поездки на полицейском катере и противники и союзники были до приторности любезны и с первооткрывателями, и друг с другом. Не инспекционная поездка, а дипломатический экскурсионный вояж.
О Седеете не вспоминали, будто его и не было. Говорили о жаре, о мертвом сезоне на Бермудах, о курортных порядках и качестве шотландского виски, благоприятного для любителей во всех климатических условиях. Только когда катер подошел к патрульной зоне и, не отваживаясь заплывать в контролируемые Селестой воды, пересадил своих пассажиров на сопровождавшие его две весельные шлюпки, а коралловый островок уже сверкнул у горизонта белой чайкой на пенистой океанской волне, запретная тема словно разомкнула уста.
– Это и есть ваш Невидимка? – спросил у Янины ее сосед.
– Почему Невидимка? У него есть имя.
– И вы думаете, что оно будет признано наукой?
– Почему нет? Оно благозвучно, легко произносимо на всех языках, а главное, семантически точно.
– А что такое «семантически»?
– От слова «семантика».
– Понятия не имею.
Янина внимательно оглядела соседа: тропический костюм, шорты, золотые очки, не менее сорока на вид, позади колледж, по меньшей мере два университета, частная лаборатория, ученая степень.
– Семантика, – снисходительно пояснила она, – это область науки о языке, занимающаяся смысловым содержанием слова.
– Понимаю. Ваша область лингвистика?
– Нет, кибернетика. Биокибернетика, – улыбаясь, уточнила Янина.
– А я только физик и горжусь этим.
– Ограниченностью?
– Почему? Просто я не признаю эклектики в науке.
– А вдруг будущее за эклектикой? Химия уже тесно соприкасается с физикой, а биология с математикой. И вы едете сейчас к величайшему из эклектиков мира.
– Не понимаю.
– К Селесте.
Шпагин и Рослов сидели в другой шлюпке, против Юджина Бревера и Крейгера из Упсалы. Разговор был общий.
– Все живое доступно наблюдению, – горячился швед. – «Невидимка» Уэллса – нонсенс. Живое и невидимое несовместимы.
– А если не живое?
– Могу представить себе энергию мыслящей машины, но не могу даже вообразить мыслящей энергии.
– Мы тоже не можем, – сказал Рослов, – и объяснить не можем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32