– Как я вас понял, ваши знания – это наши знания, и то, что мы будем думать о вас, как исследовать и оценивать эту неизвестную нам систему, станет и вашим знанием?
– Безусловно. Только выводы из ваших противоречивых суждений я сделаю быстрее, точнее и приближеннее к истине. Вот почему и такая информация не выйдет из круга моих задач.
Шпагин вздохнул и потянулся. Гипсовая маска снова стала лицом. Он даже улыбнулся, хотя и с усилием.
– Устал? – спросил Рослов, и в неожиданной тревожности его интонации сразу сказалось то, что обычно не слышалось в иронической полемике или в яростных спорах – суровая нежность дружбы, давней и верной мужской привязанности.
– Пожалуй, нет, – сказал Шпагин, – только голова чуточку кружится.
– Резкая перемена кровообращения. Мозг отдает излишний приток, капиллярные сосуды кожи получают сверхнорму, и вы уже розовеете, как девушка, – пояснил Керн. – Интересно, чья очередь? – спросил он.
Вопрос был излишним. Отключился Смайли, сразу ставший похожим на бронзового бирманского божка с отлитым оскалом улыбки.
– Спрашивайте, Рослов, – сказал Мак-Кэрри, – он ждет.
– Ты повторил мою легенду, – тут же включился Рослов, – почти слово в слово. Случайно или сознательно?
Смайли – уже не Смайли – ответил однотонным деревянным голосом:
– Конечно, сознательно. Я не знаю случайных умозаключений. Твоя гипотеза оказалась наиболее близкой к вероятному допущению. Я сопоставил ее запись со своей информацией и повторил твои построения.
– Ты не подключался к нашему разговору – не мог подключиться: мы разговаривали в гостинице. Значит, ты извлек легенду из моей памяти. Извлек, сопоставил и повторил. Последовательный акт суждения. Сколько он продолжался?
– Доли секунды. Я не отсчитывал.
– Для этого тебе понадобилась встреча со мной. И только в пределах этого острова. Как же проходили встречи с Плутархом, Свифтом, Ньютоном и Коперником?
– С их мыслью. Ведь книга – это не только свиток пергамента или стопка бумажных страниц, испещренных рукописными или типографскими знаками, но и гигантское скопление мыслей, чувств, образов и ассоциаций. Мысли какого-нибудь горшечника в древних Фивах или замыслы солдата в двенадцатом легионе Цезаря не задевают меня, но годы раздумий Свифта над «Гулливером» или Дарвина над «Происхождением видов» нашли место в моей памяти со всеми сомнениями, вариантами и поправками. Я учился вместе с человечеством. От песочных часов к теории относительности, от опытов Архимеда к синхрофазотронам и циклотронам. Раньше было легче: античные библиотеки дохристианской эры и монастырские книгохранилища средних веков не сберегли столько следов прогресса человеческого разума, сколько их собрано только в одном Британском музее. Но потоки мыслей растут и умножаются, и моя космическая память запечатлевает и хранит любой след, достойный истории человеческой информации.
Рослов никого не видел, кроме похожего на бирманского Будду Смайли, и ничего не слышал, кроме его обезличенного однотонного голоса. Он торопился. Сотни вопросов он мог бы задать этому все еще неведомому Некто из космоса, но спрашивал первое, что подвертывалось на язык. Мысль зацепило словечко «космическая» память.
– Как это понимать? Не ограниченное пределами земной биосферы?
– Не знаю. Может быть, пространственно ее объем ограничен пределами острова.
– Но почему космическая?
– Я не дитя земного разума.
– Ты же связан с ним.
– Нет.
– И не было связи со времени твоего прибытия на Землю?
– Я не знаю времени моего прибытия на Землю. Может быть, прошли тысячелетия, прежде чем я стал принимать информацию.
– Тысячелетия до, тысячелетия после. Разве не напрашивается вывод, что создавшая тебя цивилизация не знает о твоем существовании? Или даже о твоем прибытии на Землю. Или ее вообще уже нет, этой цивилизации? Гаснут звезды, умирают планеты, гибнут народы, – повторил Рослов подсказанное Яной. – Ты знаешь, конечно, античную легенду о Сизифе? Кому же нужен твой труд?
– Рослов, рано! – крикнул Мак-Кэрри, но Смайлинс-Смайли тотчас же деревянно откликнулся:
– Все, что предвосхищаете вы оба, возможно. Любой контакт умножает информацию.
– Даже такой? – не утерпел Рослов: его уже увлекала полемика.
– Даже такой, – повторил Смайли-не-Смайли. – Вы спрашиваете – я отвечаю. Потом вы обсуждаете услышанное. Высказываетесь, спорите. Что-то предлагаете, что-то предполагаете. А наиболее стабильное я отбираю для себя.
– Почему стабильное?
– То, что остается, не рассеивается, приумножает знание. След мысли в движении Разума… – Что-то всхлипнуло в горле Смайли-не-Смайли и вырвалось криком: – Пить! Один глоток, или я сдохну!
И оживший бронзовый божок потянулся к жестянке с пивом.
– Что вы чувствовали, Смайли? – спросил доктор Керн.
– Что может чувствовать телефонная трубка? – огрызнулся Смайли. – В нее говорят – и она говорит.
– Все-таки интересно, как проходят передачи. Телепатия или гипноз? – Керн вопросительно взглянул на Мак-Кэрри.
– Черный ящик, – усмехнулся тот, – классический черный ящик.
Барнс не выдержал. Он тоже был профессором и не хотел уступать догадки другим. Но догадок не было.
– Я представляю науку, в которой уже давно нет чудес, – сказал он. – Все открыто – все моря, проливы, горы и острова. Даже в недра действующих вулканов уже спускаются с кинокамерой. А здесь, в каких-нибудь ста милях от модного курорта, его отелей, баров, клубов и казино, поистине библейское чудо. Я не могу понять этого, моя логика его не приемлет.
– Логика! – пренебрежительно отмахнулся Рослов. – Ваша евклидовская логика. Приемлет ли она пересечение параллельных? Или четырехмерный куб? А модель его, между прочим, показывают на лекциях по высшей математике. Моя логика давно уже спасовала перед Невидимкой, а я не на Евклиде воспитан.
– Кстати, где же он? – спросил Барнс.
– Отдыхает.
– Каким образом?
– Как мы с вами перед лекциями. Мы заправляемся ветчиной, а он, допустим, электроэнергией. Как транзисторные приемники на аккумуляторах. Подзаряжается, – засмеялся Рослов.
И провалился в Ничто.

11. РОЖДЕНИЕ СЕЛЕСТЫ

Не было ни острова, ни моря, ни солнца. Слепой с детства не знает темноты, для него это естественное состояние мира, в каком он живет и умирает. В таком состоянии пребывал и Рослов – в незримости, беззвучности, неподвижности и нечувствительности ко всему окружающему. Вовне был большой, но не безграничный мир, неощутимый, но не пустой. Так, если б звезда могла мыслить, она представляла бы Вселенную – мириады звезд, больших и малых, скоплений и одиночек где-нибудь на окраинах разбегающихся и сближающихся галактик, звезд вспыхивающих и угасающих, сверхновых и мертвых, уже не излучающих ни искорки света. И если б мыслящая звезда могла собрать весь этот свет, процедить, отсеять, закодировать в каких-нибудь гиперонных формах и сложить в своих невидимых бездонных хранилищах, такой звездой мог бы считать себя Рослов. Вовне его жила земная вселенная, скопления человеческих галактик, в которых каждый человек-звезда излучал свет мысли, и этот свет Рослов собирал и хранил в неведомых даже для него глубинах своей необъятной памяти. Знание многих тысячелетий, закодированное в сверхплотном состоянии, таилось в ней, но Рослов не ощущал ни его объема, ни тяжести, ни богатства. Он только знал, что может в любую минуту извлечь частицу этого богатства, будь то знание халдейской жреческой касты, античных философов или современной университетской профессуры. Он ничего не желал, не ждал и не предвидел. Но что-то владело им, как программа электронной машины, которую он сам же изменял в зависимости от новых условий. Сейчас новым было присутствие на острове новых людей. Нужно было отвечать на их вопросы и, отвечая, воспринимать реакции, связуя и преобразовывая их в кирпичики своего гигантского информационного здания.
– Я жду, – сказал Рослов.
Он уже давно знал, что значит видеть, слышать и говорить. Не раз видел и солнце в синьке неба, и такую же синь океана, и набегавшую на белый скат рифа волну, и пену на волнах, и хрустальную бухточку над обрывом. Сейчас он видел все это из голубой палатки глазами бородача в кремовых шортах и говорил его голосом, не мысленно, а в правильном чередовании звуков, только глухо и однотонно, потому что не мог расцветить речь присущими ей интонациями. И его слушали затаив дыхание разные люди с разными объемом и качеством информации. Но двусторонний контакт открывал ее новую фазу: отбор накопленного разумом переходил в прямое общение с разумом.
Оно и сейчас началось с очередного вопроса.
– Почему тебя заинтересовал миф о Христе? – спросил Шпагин.
– По ассоциации. Я прочел твои мысли об антиисторичности Христа, о вашем разговоре у губернатора и о встрече с полицейским, которому я показал миф о Голгофе. Я тоже прочел его сомнения в истинности четырех евангелий и дал возможность убедиться ему в своей правоте.
– Зачем? Зачем тебе и нам разговор об антиисторичности мифа, созданного жреческой олигархией христианства?
– Я связал цепочку ассоциаций с ложностью самой христианской идеи. Вся информация о христианстве – это хаос споров, противоречий, мифов и ересей. Если бы люди могли коснуться хоть краешка исторической правды, христианство не дожило бы даже до Ренессанса.
– Значит, историческая правда, как фактор антирелигиозной пропаганды? Она нужна людям, а не тебе.
– Историческая правда нашла оптимальный вариант в правде зрительных образов. Для этого мне понадобились человеческие глаза.
– А если зрительный образ – ложь? – вмешалась Янина. – Если он творчески фальсифицирован? В действительности не было ни псевдо-Рослова, ни нашего разговора в баре, ни моего вымышленного предательства, ни ложных терзаний совести.
– Я не создал модель предательства и модель терзаний. Вероятностный вариант предательства мне подсказал Мак-Кэрри, его рассказ об охоте за неопубликованной рукописью. Кстати, рассказывал он это в том же нью-йоркском баре, который я извлек из твоей памяти. А псевдо-Рослов мне понадобился лишь для убедительности модели.
– Гипномодель, – сказал Мак-Кэрри. – Я помню этот бар, Яна.
– А я не помню никакого Кордоны! – закричал Смайли. – В жизни этого подонка не видел. Может, он действительно под меня сработал и меня уже ищут по обвинению в контрабанде наркотиками?
– Человеческая память слаба, – сказал некто голосом Рослова. – Твоя вспышка только подтверждает несовершенство механизма запоминания. С Кордоной ты встретился в баре аэропорта в Нассо на Багамах. Долговязый мексиканец с длинными синими бачками, как у тореро. Это он в твоем присутствии бросил на стойку бара сигаретную пачку с ампулами, и, когда они звякнули, бармен предостерегающе кивнул на тебя, а Кордона, усмехнувшись, выразительно сунул руку под мышку – жест убедительный для всех, знакомых с героями гангстерских фильмов: кто рискнет проститься с жизнью?
– Припоминаю, – растерялся Смайли. – Что-то вроде было. Только он совсем не похож на меня.
– Я придал ему твою внешность, а тебе – часть его памяти. Двойная связка создала двойное переплетение лжи.
– Мне ясна цель, – сказал Мак-Кэрри, – но вовсе не ясны средства внушения. Может быть, для этого требуется особая восприимчивость? Меня, например, никому еще не удавалось загипнотизировать.
Профессор поиграл вилкой и увидел вместо голубой палатки дубовую панель нью-йоркского бара, того самого, о котором только что напомнила Яна. Она сидела вместе с ним за столиком у цветных витражей окна. Третьим был псевдо-Рослов, а может быть, и не «псевдо», в твидовом пиджаке, в каком Мак-Кэрри привык видеть его на симпозиуме.
– Это тот же бар, Яна? – спросил он растерянно, почему-то не выразив удивления столь чудесным перемещением в пространстве и времени.
– Тот самый, профессор! – засмеялся Рослов. – Отличная модель. Без скидок на скудость деталей.
– Почему модель? – продолжал упрямо спрашивать Мак-Кэрри, хотя уже прекрасно понимал смысл происшедшего.
– Потому что я – «псевдо», и Яна – «псевдо», и оба не существуем, существуете только вы, причем сразу в двух пространственно-временных фазах.
Профессор молча поиграл вилкой и положил ее на тарелку. Она оказалась на скатерти, расстеленной под голубым шатром палатки. В прямоугольнике выхода синело небо над белым, как сахар, рифом.
– Убедился? – спросил голос бледного Рослова, хотя и не «псевдо», но чужого и далекого, как альфа Центавра.
– Да-а… – пролепетал профессор и оглядел соседей. – Вы что-нибудь видели?
– А что именно могли мы увидеть? – поинтересовался Керн.
– Я никуда не исчезал?
Доктор подозрительно заглянул ему в глаза и сухо сказал:
– По-моему, вы поиграли вилкой и осторожно положили ее на место.
Мак-Кэрри кашлянул и решил больше не вмешиваться. Сколько секунд, а может быть, и долей секунды отнял у земного течения времени его неземной мираж? Не знал этого и сам космический гость, саморегулирующаяся система памяти, гигантской губкой впитывающая все, что давали ей люди. Она не подсчитывала тех микродолей секунды, какие ей требовались, чтобы извлечь стабильную информацию из того смятения в умах, которое вызывали следующие один за другим вопросы и ответы. Рослов-не-Рослов, охвативший своим сознанием все богатство мысли всех сменивших друг друга земных цивилизаций, внеэмоционально, бесчувственно отмечал несовершенства памяти своих собеседников, бедность их мысленных ассоциаций, неумение объединить фонды информации для исковых решений. И все же в живом общении он больше узнал о человеке, чем за тысячелетия одностороннего контакта. Пусть спрашивают о личном – он проникнет в тайны эмоций, пусть спрашивают о социальном – ему откроются сложности общественных связей. Пусть спрашивают. Каждый вопрос и ответ – это путь к постижению непознанного, накоплению неиссякаемого и пределам, которых нет.
Запомнит ли это Рослов, когда вновь станет человеком, мы не знаем. И не узнаем. Он никому не расскажет. Съест ломтик лимона и сплюнет корочку, а когда его спросят, что он чувствовал, скажет, как Смайли:
– Слыхали о телефонной трубке? Старик Боб знал, что она может чувствовать.
А телефонной трубкой уже стала Янина, повторившая и бескровность маски-лица, и бескрасочность обезличенной речи, и каталептическую неподвижность позы – не смешной, не уродливой, а скорее печальной, словно ей самой было жаль себя, утратившую прелесть живого.
– Спрашивайте, – стыдливо поморщился губернатор. – Пора.
– Как-то неловко, – пробурчал Барнс. – Мы ее знали как очаровательную женщину – и вдруг бездушная самоорганизующаяся система.
– Я что-то не верю в эту систему, – сказал Корнхилл.
Мак-Кэрри ответил столь же серьезно, сколь и загадочно:
– Не выражайте вслух своего недоверия. Это может плохо окончиться. Для вас.
А Янина молчала, не торопя и не смущаясь ожиданием, пока лорд Келленхем, как старший, не взял на себя инициативу беседы.
– Почему вы избрали своим местопребыванием наш остров?
– Не знаю.
– Честь для Англии.
– Тогда не было Англии.
– Но был Вавилон?
– Не знаю. Вероятно, Вавилон был значительно позже.
– А Троя?
– О Трое я узнал от Гомера, а потом от Шлимана.
– Что вы знаете об Атлантиде? – спросил Барнс.
– Не больше, чем вы. Я подразумеваю ученых.
– Каких именно?
– Историков и океанографов. Данные бельгийской экспедиции, исследовавшей недавно дно Эгейского моря, показывают, что в этом районе три с половиной тысячелетия назад было землетрясение, уничтожившее группу островов – предполагаемое государство атлантов. Примерно в то же время погибла другая выдающаяся цивилизация древности – критское царство Миноса. Возможно, это следствие того же землетрясения.
– Вы говорите: примерно, предположительно, возможно. А точно?
– Карты античного мира не согласуются с современным понятием о точности. У Атлантиды пока еще нет своего Шлимана. А я знаю о ней не больше Платона и его последователей.
Смайли, которого не волновали судьбы исчезнувших античных цивилизаций, перешагнул через три тысячелетия.
– На этом острове я видел карибских пиратов и сундук с золотом. Кто это был и где сейчас этот клад?
– Клад на дне океана, я уже говорил – не представляйся забывчивым. Где точно, не знаю – стабильной информации нет. А люди, окружавшие тебя на острове, – это остатки экипажа флибустьерской шхуны «Королева Мэри». Сундук с золотом принадлежал капитану испанского фрегата «Тристан», потерпевшего бедствие в трехстах милях от американского берега. Пираты с «Королевы Мэри» перебили его экипаж, захватили золото, но сами наскочили на коралловый риф. Они пытались спрятать клад здесь, но ты знаешь, что это невозможно. Возникла ссора. Алчность глушила здравый смысл, ярость опаляла разум.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32