В конце концов золото досталось единственному оставшемуся в живых пирату по кличке Билли Кривые Ноги.
– Это, должно быть, я? – ухмыльнулся Смайли.
– Я совместил его сознание с твоим. Мне нужны были человеческие глаза и уши, человеческая жестокость и страсть, страх и отчаяние. Ты досказал мне то, что я узнал из его дневника. Он писал здесь на сундуке заостренным кусочком свинца, срезанным с пули. Последние строки дописывала уже рука умирающего.
– А золото?
– Во время бурь волны легко перекатываются через остров.
– Ты мог остановить их?
– Мог. Но зачем? Я включаю поле, лишь когда люди мешают.
– Чем?
– Непосредственный контакт – это повышение энергетических мощностей. Ненужный контакт – это бесполезно убывающая энергия.
– О каком поле идет речь? – снова вмешался Барнс. – Я тоже побывал в свое время на острове, но никаких аномалий не видел. Может быть, это тоже некая иллюзия?
Мгновенно точно шквал ворвался в палатку. Все металлическое с лязгом и звоном сорвалось с места, устремляясь к эпицентру циклона, – ножи, вилки, жестянки с пивом, наполовину еще полные консервные банки с ветчиной и лососем, термометры в металлической оправе, бинокли и пепельницы. У губернатора сорвался с авторучки ее никелированный колпачок, у Барнса слетели очки с дужками из нержавеющей стали, у Смайли его знаменитая «беретта» вырвала задний карман брюк и, чуть не размозжив голову Керну, ударила в сплющенный, спрессованный короб металла, возвышавшийся в центре сервированной скатерти. Он походил на скульптурное изделие поп-арта, которое никого не удивило бы на модерн-выставке, но буквально потрясло участников пикника. Только Рослов и Шпагин с интересом наблюдали оргию взбунтовавшегося металла, для Смайли же в ней не было ничего нового, а Янина пребывала в каталептической неподвижности.
Первым опомнился Корнхилл, потерявший все пуговицы на своем полицейском мундире.
– В каких границах действует ваше поле?
– Не знаю.
– Но катера и вертолеты не могут подойти к острову ближе двух миль.
– Значит, ответ вам известен.
– Но почему даже самолеты, пролетая над островом, вынуждены отклоняться от курса?
– Я теоретически знаком с уровнем и эффективностью вашей техники разрушения. Мое поле – это рефлекс самозащиты.
– Но даже отдаленный взрыв достаточной мощности может уничтожить остров.
– Всегда можно изменить направление взрыва, траекторию полета или угол падения бомбы.
– Но что вас привязывает к вашему рифу? – спросил Мак-Кэрри. – Случайность посадки, географическая изолированность или физическая совместимость?
– Вероятнее всего, остров нужен как масса, обеспечивающая стабильность сгустку энергии.
Рослов, давно уже беспокойно поглядывавший на Янину, осторожно заметил:
– Может быть, сократим вопросник?
Но Корнхилл все же задал последний вопрос. Свой вопрос, сугубо профессиональный. «Полицейский всегда останется полицейским», – сказал потом Мак-Кэрри, подводя итоги поездки.
– А можете ли вы раскрыть преступление?
– Если имеется стабильная информация. Мысль человека всегда оставляет след, если ложится на бумагу и кинопленку, нотную тетрадь и магнитофонную ленту, частное письмо или телеграмму.
Рослову не пришлось больше тревожиться за Янину. Она вернулась в мир живых, знакомо вздохнув и попросив сигарету. Ее уже не спрашивали, что она чувствовала и пережила. Вопросов больше не было. Чувство подавленности и смутной тревоги связывало язык. Молча собрали палатку и уничтожили следы пикника, в глубоком молчании вывели яхту из бухточки. Встреча с Необычным не укладывалась в рамки разговора, и каждый думал о том, как, в сущности, трудно найти человечески доступное объяснение всему только что услышанному и пережитому. Только губернатор уже вблизи порта заметил, что журналисты, наверняка пронюхавшие об экспедиции, вероятно, уже дожидаются у причала и придется им что-то сказать. А что? Посоветовались, решили: никаких переговоров сегодня, все слишком устали, и едва ли разумно высказывать что-либо, не подготовившись. Пресс-конференцию отложить до утра. В тот же день губернатору и Мак-Кэрри вылететь в Лондон: первому для доклада правительству, а второму для сообщения в Королевском научном обществе. Одновременно профессор, связавшись с европейскими научными центрами, сформирует инспекционную комиссию в составе наиболее крупных и авторитетных ученых и вернется в Гамильтон. Рослов со Шпагиным и Яна, в свою очередь, информируют научные круги Москвы и Варшавы, получат результаты проведенных на острове исследований и подготовят свои выводы для прибывающей с Мак-Кэрри международной комиссии. На том и порешили, даже не подозревая, что их уже разделило нечто: не глубина восприятия происшедшего, и не степень его понимания, и не склонность к раздумьям или отсутствие такой склонности, а нечто другое, давно уже разделившее духовно человека социалистического и капиталистического миров. Смайли примкнул к первым: духовный водораздел его не устоял против чувства товарищества.
Нельзя сказать, чтобы это чувство было чуждо другим участникам экспедиции, собравшимся в тот же вечер на веранде губернаторской виллы. Но оно не сближало духовно и не связывало социально. Разве мог инспектор полиции, в прошлом бывший полицейский сержант, назвать своим другом губернатора островов? И разве надменный профессор Барнс посчитал бы своим товарищем рядового практикующего врача? Пообедать в клубе или сыграть партию в бридж – на что большее могло рассчитывать такое приятельство? Но все эти люди были людьми одного круга и поклонялись в глубине души одному богу, в служении которому и отдал свою жизнь два века назад неудачливый пират по кличке Билли Кривые Ноги. Этот бог и сейчас скреплял их духовные узы, связывал и тревожил, рождал надежды и согревал мечты. Может быть, потому они и молчали так долго, что боялись облечь в слова потаенные думы о том, что принесет им – не науке и человечеству, а именно им, им эта близость к чуду «белого острова». Первым не выдержал Керн, поняв, что ему, как новичку в этой компании, молчать далее просто неудобно. Стряхнув пепел сигары, он как бы невзначай спросил у хозяина дома:
– Что вас тревожит, сэр Грегори? Может быть, вам нездоровится?
– Заболеешь, – скривился губернатор. – Какого черта они радировали Мак-Кэрри? Да еще открытым текстом. Разве так обеспечишь секретность предприятия?
– А зачем секретность? Чем скорее узнает об этом человечество, тем лучше.
– Кто думает о человечестве, док? – сказал Корнхилл и подмигнул Барнсу.
Тот кивнул.
– Наука и человечество, дорогой коллега, отнюдь не самые важные категории в нашей проблеме. Есть еще один фактор, – подчеркнул он многозначительно, надеясь, что его поняли.
Но Керн не понял.
– Золотишко, док. Не то, конечно, которое смыла волна в пиратском сундучке. Другое. Крупнее и современнее. Те денежные купюры, которыми будут платить за наши вопросы и ответы, – поддержал Барнса инспектор полиции.
Не сильный в экономике Керн все еще не улавливал смысла.
– Кому платить? Ведь это почти явление природы. Мы же не платим за дождь или ветер.
– Если научимся управлять ими, кому-нибудь платить придется. Владельцы найдутся.
– Владельцы? – переспросил Керн. – Вы имеете в виду США или Англию? Или международный консорциум?
– Я имею в виду тех, кто вложит капиталы в эксплуатацию этого чуда. И тех, кто сумеет вовремя подключиться к извлечению прибыли. Даже Смайли, наверно, уже мечтает открыть поблизости шикарный отель или ресторан.
Барнс вздохнул:
– Дирижировать будут русские – вот посмотрите.
– Оставим политику политикам, – поморщился лорд Келленхем и привстал. – Пресс-конференция в девять утра, господа. Прошу не опаздывать.
Керн уехал на машине инспектора.
– Помяните мое слово, док, – сказал тот, – все это пахнет большими деньгами. Вы даже представить себе не можете, какой циклон фондов, вкладов, акций и процентных бумаг зашумит вокруг «белого острова». И мы не останемся в стороне, док. Будьте покойны.
О будущем говорили в тот же день и час на другом конце города, в отеле «Хилтон».
– На меня не рассчитывайте, – горячился Рослов, – я математик, а не синхронный переводчик при электронной машине.
– Это не машина, Анджей.
– Все одно. Энергочудовище. А я не энергетик. У меня свои заботы в науке.
– «Забота у нас простая, забота у нас такая… Жила бы страна родная, и нету других забот», – пропел по-русски Шпагин.
– Что вы спели? – поинтересовался Мак-Кэрри.
– Напоминание о том, что есть другие заботы, кроме профессиональных.
Рослов молчал.
– А почему вы думаете, что при этом энергочудовище или энергоблагодетеле – может быть, это вернее, а? – не будут работать десятки выдающихся математиков и биологов? Даже больше – сотни ученых различных специальностей. Ведь эта суперпамять способна не только накоплять информацию, но и подсказывать оптимальные варианты решений на основе накопленного. В конце концов, много нерешенных проблем в науке можно решить на основе уже найденного и открытого. Нужны только объединение знаний, координация усилий, умножение памяти – своего рода мемориальный взрыв. Этот взрыв и обеспечит нам суперпамять. Вы думаете, что наше знакомство с ней ограничится комиссиями и конференциями? Я мыслю шире. Я вижу суперинститут с тысячами научных специалистов, проекционными бюро и опытными лабораториями. Где? Может быть, даже не здесь, а на другом острове, где менее пахнет курортными барами и пляжной галькой.
– Кто же будет руководить институтом?
– Вы имеете в виду людей?
– Нет, страны.
– ООН, ЮНЕСКО, может быть, какая-то иная международная организация. Во всяком случае, не тресты, не банки и прочие денежные мешки. Эта суперпамять, как сказочный джинн, возникший прямо из небесной лазури, слишком чудесна, чтобы говорить о ней на языке маклерских контор. Кстати, у нее еще нет своего имени.
– Наклевывается, – сказал Шпагин. – Кое-что из русской фантастики. Почти классическое.
Рослов, который всегда понимал его с полуслова, покачал головой.
– Ты предполагаешь коллектор рассеянной информации? Отлично придумано, хотя и не нами. Но не для нашей проблемы. Во-первых, не коллектор, а селектор, так как в основе его – избирательность. Во-вторых, не рассеянной, а стабильной. Он сам об этом напомнил.
– Селестан или Селестин… – задумался Шпагин.
– Зачем? Просто Селеста. Элегантно и межнационально. По-английски и по-русски, профессор, «селектор» звучит одинаково, а «стабильный» начинается с тех же букв. Русское же звучание – привилегия первооткрывателей.
– Женское имя, – замялся Мак-Кэрри.
– Один из первооткрывателей – женщина, – отрезал Рослов. – А кроме того, профессор, «память» по-русски тоже существительное женского рода.
Но Яна запротестовала:
– Не могу воспринимать его в женском роде. Это мужчина. Мыслитель, не память. И потом, мужские имена с окончанием на «а» вы найдете у многих народов. Даже у нас в Польше.
Чудо родилось. Чудо уже входило в жизнь. Завтра оно овладеет умами миллионов, пройдет великим землетрясением по миру и что-то оставит людям. Что? Что в имени твоем, Селеста? Голос друга или скрытая угроза врага?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОБУЧЕНИЕ СЕЛЕСТЫ
А теперь без грамоты пропадешь,
Далеко без грамоты не уйдешь.
С. Маршак. Кот и лодыри
12. СЕЛЕСТУ ПРЕДСТАВЛЯЮТ ПРЕССЕ
В малом холле отеля, резервированном для пресс-конференции, в этот утренний час было прохладно и пусто. Туристы завтракали и уезжали на пляж. Корреспонденты и ученые явились почти одновременно: первые для того, чтобы глотнуть бренди или виски за губернаторский счет, вторые – чтобы обсудить регламент предстоящего собеседования. Журналисты расположились в креслах непринужденно и дружно – великолепной семеркой, представлявшей пять известных американских газет и два не менее популярных и многотиражных журнала. «Лэдис хоум джорнал», рассчитанный на сердца и вкусы американских домашних хозяек, олицетворяла, как и положено, женщина, сразу же воззрившаяся на Яну и бесцеремонно обстрелявшая ее из своего миниатюрного фотоавтомата. Ученых и журналистов не разделял даже символический барьер – ничего, кроме пустого прохода между обращенными друг к другу двумя рядами кресел.
– Может, начнем? – спросил корреспондент понахальнее, открывая одну из батарей расставленных на ближайшем столе бутылок.
– Без хозяина в доме не пьют, – резонно заметила Яна.
– Хозяин может опоздать на полтора часа, а у нас на телеграфе даже минуты расписаны.
Но хозяин не опоздал. Величественный и холеный лорд Келленхем – само радушие и гостеприимство, по-английски застегнутое на все пуговицы смокинга, – явился точно в девять ноль-ноль в сопровождении инспектора, Барнса и Керна. Не было только все еще болевшего епископа.
– Вы будете вести конференцию, – шепнул сэр Грегори Рослову. – Я не могу делать официальных заявлений до поездки в Лондон. Мак-Кэрри – я уже говорил с ним по телефону – заявляет, что не дает интервью журналистам. Смайли, хотя и первооткрыватель, не годится. Вы наиболее подходящая кандидатура. Принято?
Сказано это было шепотом, тактично, но по-хозяйски. Рослов пожал плечами и только заметил:
– У меня даже нет колокольчика.
– Сейчас устроим.
– Не надо. Две уже начатые бутылки сойдут. Коэффициент трения ничтожен, и акустика дай Бог… Начали. – Он стукнул мелодично зазвеневшими бутылками и продолжал: – Вопросы задавать по очереди, не шуметь и не перебивать говорящего. Начинает, как я полагаю, леди.
Но леди смущенно пролепетала:
– Наш журнал женский, его интересуют специальные проблемы. Я бы охотно уступила свои привилегии.
– Тогда вы будете последняя, – отрезал Рослов. – Начинаем по алфавиту. Кто на «А»?
На «А» никого не оказалось.
– Есть на «Б», – раздался голос сидевшего с краю. – Блумкинс, корреспондент «Чикаго дейли»…
– Стоп! – оборвал его Рослов. – Без визитных карточек они нам ни к чему. Задавайте вопросы.
– Беру быка за рога. Что вы открыли?
– Черный ящик.
– С золотом?
– Не знаю. Я его не вскрывал.
– А кто вскрывал?
– Никто.
– Почему?
– Потому что он невидим.
– Тогда почему же он черный?
– По логике пять. По физике единица. Кто-нибудь из вас знаком с научной терминологией? – повысил голос Рослов. – Кто-нибудь знает, что называется в кибернетике «черным ящиком»?
– Я знаю, – ответил кто-то.
– Вот и объясните постфактум коллегам, а сейчас продолжим работу. Вопросов, я полагаю, будет много. Жду.
– Что именно открыто? Я имею в виду непонятное вам явление.
– Энергетическая память человечества.
Ни одного вопроса. Только недоуменные взгляды и жужжание магнитофонов. Наконец чей-то недовольный голос:
– А конкретнее?
– Космический разведчик с неизвестной звезды или планеты.
– Летающая тарелка?
Рослов даже не улыбнулся. Его скривило от необходимости отвечать. Сосчитав до пяти, он сказал:
– Я не говорил, что это тарелка, тем более летающая. А сейчас вы спросите: с какой звезды?
– Спросим. Спрашиваем.
– А какая, собственно, разница, с Альдебарана или Сириуса? Может быть, с Капеллы. Может быть, из другой галактики. При этом он невидим и неосязаем. Заброшен на Землю несколько тысячелетий назад и в течение этого, мягко говоря, довольно продолжительного срока собирает стабильную информацию.
Заскрипели кресла. Кто-то опрокинул бутылку. О регламенте забыли: вопросы грохнули, как автоматная очередь. Даже сами спрашивающие едва могли расслышать, о чем они спрашивают.
– Тише! – крикнул Рослов, звякнув бутылками вместо колокольчика. – Три вопроса по порядку. Ну?
Последовали три вопроса по порядку.
– Что значит: стабильную?
– Как собирает?
– Зачем?
Рослов хладнокровно выстоял под дулами объективов, не реагируя на фотовспышки. На первые два вопроса ответил с подчеркнутой сложностью для понимания и, услышав в ответ только жужжание магнитофонов, сказал с усмешкой:
– Темно? Мне тоже.
– Вы не ответили на третий вопрос. Зачем и для кого это делается? – вырвался чей-то голос.
– Не знаю.
– Но можете предположить?
– Вы тоже можете. Ценность предположения будет наверняка одинаковой.
«Раздражается, выходит из формы. Зря», – подумал Шпагин и сказал вслух, предупреждая выкрик из зала:
– Дело в том, что это запоминающее устройство, нечто вроде суперэлектронной машины, только невидимой и потому недоступной для визуального наблюдения, само не знает, зачем и для кого оно это делает.
– Но как вы об этом узнали?
– Из разговора.
Шпагин сделал эффектную паузу, чтобы полюбоваться, как выглядит коллективное недоумение, и подождал очередного вопроса.
То был заикающийся, робкий вопросик:
– Вы сказали: из разговора. Как же это понять?
– Буквально. Чудо наше весьма благовоспитанное и вежливо отвечает на все заданные ему вопросы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Это, должно быть, я? – ухмыльнулся Смайли.
– Я совместил его сознание с твоим. Мне нужны были человеческие глаза и уши, человеческая жестокость и страсть, страх и отчаяние. Ты досказал мне то, что я узнал из его дневника. Он писал здесь на сундуке заостренным кусочком свинца, срезанным с пули. Последние строки дописывала уже рука умирающего.
– А золото?
– Во время бурь волны легко перекатываются через остров.
– Ты мог остановить их?
– Мог. Но зачем? Я включаю поле, лишь когда люди мешают.
– Чем?
– Непосредственный контакт – это повышение энергетических мощностей. Ненужный контакт – это бесполезно убывающая энергия.
– О каком поле идет речь? – снова вмешался Барнс. – Я тоже побывал в свое время на острове, но никаких аномалий не видел. Может быть, это тоже некая иллюзия?
Мгновенно точно шквал ворвался в палатку. Все металлическое с лязгом и звоном сорвалось с места, устремляясь к эпицентру циклона, – ножи, вилки, жестянки с пивом, наполовину еще полные консервные банки с ветчиной и лососем, термометры в металлической оправе, бинокли и пепельницы. У губернатора сорвался с авторучки ее никелированный колпачок, у Барнса слетели очки с дужками из нержавеющей стали, у Смайли его знаменитая «беретта» вырвала задний карман брюк и, чуть не размозжив голову Керну, ударила в сплющенный, спрессованный короб металла, возвышавшийся в центре сервированной скатерти. Он походил на скульптурное изделие поп-арта, которое никого не удивило бы на модерн-выставке, но буквально потрясло участников пикника. Только Рослов и Шпагин с интересом наблюдали оргию взбунтовавшегося металла, для Смайли же в ней не было ничего нового, а Янина пребывала в каталептической неподвижности.
Первым опомнился Корнхилл, потерявший все пуговицы на своем полицейском мундире.
– В каких границах действует ваше поле?
– Не знаю.
– Но катера и вертолеты не могут подойти к острову ближе двух миль.
– Значит, ответ вам известен.
– Но почему даже самолеты, пролетая над островом, вынуждены отклоняться от курса?
– Я теоретически знаком с уровнем и эффективностью вашей техники разрушения. Мое поле – это рефлекс самозащиты.
– Но даже отдаленный взрыв достаточной мощности может уничтожить остров.
– Всегда можно изменить направление взрыва, траекторию полета или угол падения бомбы.
– Но что вас привязывает к вашему рифу? – спросил Мак-Кэрри. – Случайность посадки, географическая изолированность или физическая совместимость?
– Вероятнее всего, остров нужен как масса, обеспечивающая стабильность сгустку энергии.
Рослов, давно уже беспокойно поглядывавший на Янину, осторожно заметил:
– Может быть, сократим вопросник?
Но Корнхилл все же задал последний вопрос. Свой вопрос, сугубо профессиональный. «Полицейский всегда останется полицейским», – сказал потом Мак-Кэрри, подводя итоги поездки.
– А можете ли вы раскрыть преступление?
– Если имеется стабильная информация. Мысль человека всегда оставляет след, если ложится на бумагу и кинопленку, нотную тетрадь и магнитофонную ленту, частное письмо или телеграмму.
Рослову не пришлось больше тревожиться за Янину. Она вернулась в мир живых, знакомо вздохнув и попросив сигарету. Ее уже не спрашивали, что она чувствовала и пережила. Вопросов больше не было. Чувство подавленности и смутной тревоги связывало язык. Молча собрали палатку и уничтожили следы пикника, в глубоком молчании вывели яхту из бухточки. Встреча с Необычным не укладывалась в рамки разговора, и каждый думал о том, как, в сущности, трудно найти человечески доступное объяснение всему только что услышанному и пережитому. Только губернатор уже вблизи порта заметил, что журналисты, наверняка пронюхавшие об экспедиции, вероятно, уже дожидаются у причала и придется им что-то сказать. А что? Посоветовались, решили: никаких переговоров сегодня, все слишком устали, и едва ли разумно высказывать что-либо, не подготовившись. Пресс-конференцию отложить до утра. В тот же день губернатору и Мак-Кэрри вылететь в Лондон: первому для доклада правительству, а второму для сообщения в Королевском научном обществе. Одновременно профессор, связавшись с европейскими научными центрами, сформирует инспекционную комиссию в составе наиболее крупных и авторитетных ученых и вернется в Гамильтон. Рослов со Шпагиным и Яна, в свою очередь, информируют научные круги Москвы и Варшавы, получат результаты проведенных на острове исследований и подготовят свои выводы для прибывающей с Мак-Кэрри международной комиссии. На том и порешили, даже не подозревая, что их уже разделило нечто: не глубина восприятия происшедшего, и не степень его понимания, и не склонность к раздумьям или отсутствие такой склонности, а нечто другое, давно уже разделившее духовно человека социалистического и капиталистического миров. Смайли примкнул к первым: духовный водораздел его не устоял против чувства товарищества.
Нельзя сказать, чтобы это чувство было чуждо другим участникам экспедиции, собравшимся в тот же вечер на веранде губернаторской виллы. Но оно не сближало духовно и не связывало социально. Разве мог инспектор полиции, в прошлом бывший полицейский сержант, назвать своим другом губернатора островов? И разве надменный профессор Барнс посчитал бы своим товарищем рядового практикующего врача? Пообедать в клубе или сыграть партию в бридж – на что большее могло рассчитывать такое приятельство? Но все эти люди были людьми одного круга и поклонялись в глубине души одному богу, в служении которому и отдал свою жизнь два века назад неудачливый пират по кличке Билли Кривые Ноги. Этот бог и сейчас скреплял их духовные узы, связывал и тревожил, рождал надежды и согревал мечты. Может быть, потому они и молчали так долго, что боялись облечь в слова потаенные думы о том, что принесет им – не науке и человечеству, а именно им, им эта близость к чуду «белого острова». Первым не выдержал Керн, поняв, что ему, как новичку в этой компании, молчать далее просто неудобно. Стряхнув пепел сигары, он как бы невзначай спросил у хозяина дома:
– Что вас тревожит, сэр Грегори? Может быть, вам нездоровится?
– Заболеешь, – скривился губернатор. – Какого черта они радировали Мак-Кэрри? Да еще открытым текстом. Разве так обеспечишь секретность предприятия?
– А зачем секретность? Чем скорее узнает об этом человечество, тем лучше.
– Кто думает о человечестве, док? – сказал Корнхилл и подмигнул Барнсу.
Тот кивнул.
– Наука и человечество, дорогой коллега, отнюдь не самые важные категории в нашей проблеме. Есть еще один фактор, – подчеркнул он многозначительно, надеясь, что его поняли.
Но Керн не понял.
– Золотишко, док. Не то, конечно, которое смыла волна в пиратском сундучке. Другое. Крупнее и современнее. Те денежные купюры, которыми будут платить за наши вопросы и ответы, – поддержал Барнса инспектор полиции.
Не сильный в экономике Керн все еще не улавливал смысла.
– Кому платить? Ведь это почти явление природы. Мы же не платим за дождь или ветер.
– Если научимся управлять ими, кому-нибудь платить придется. Владельцы найдутся.
– Владельцы? – переспросил Керн. – Вы имеете в виду США или Англию? Или международный консорциум?
– Я имею в виду тех, кто вложит капиталы в эксплуатацию этого чуда. И тех, кто сумеет вовремя подключиться к извлечению прибыли. Даже Смайли, наверно, уже мечтает открыть поблизости шикарный отель или ресторан.
Барнс вздохнул:
– Дирижировать будут русские – вот посмотрите.
– Оставим политику политикам, – поморщился лорд Келленхем и привстал. – Пресс-конференция в девять утра, господа. Прошу не опаздывать.
Керн уехал на машине инспектора.
– Помяните мое слово, док, – сказал тот, – все это пахнет большими деньгами. Вы даже представить себе не можете, какой циклон фондов, вкладов, акций и процентных бумаг зашумит вокруг «белого острова». И мы не останемся в стороне, док. Будьте покойны.
О будущем говорили в тот же день и час на другом конце города, в отеле «Хилтон».
– На меня не рассчитывайте, – горячился Рослов, – я математик, а не синхронный переводчик при электронной машине.
– Это не машина, Анджей.
– Все одно. Энергочудовище. А я не энергетик. У меня свои заботы в науке.
– «Забота у нас простая, забота у нас такая… Жила бы страна родная, и нету других забот», – пропел по-русски Шпагин.
– Что вы спели? – поинтересовался Мак-Кэрри.
– Напоминание о том, что есть другие заботы, кроме профессиональных.
Рослов молчал.
– А почему вы думаете, что при этом энергочудовище или энергоблагодетеле – может быть, это вернее, а? – не будут работать десятки выдающихся математиков и биологов? Даже больше – сотни ученых различных специальностей. Ведь эта суперпамять способна не только накоплять информацию, но и подсказывать оптимальные варианты решений на основе накопленного. В конце концов, много нерешенных проблем в науке можно решить на основе уже найденного и открытого. Нужны только объединение знаний, координация усилий, умножение памяти – своего рода мемориальный взрыв. Этот взрыв и обеспечит нам суперпамять. Вы думаете, что наше знакомство с ней ограничится комиссиями и конференциями? Я мыслю шире. Я вижу суперинститут с тысячами научных специалистов, проекционными бюро и опытными лабораториями. Где? Может быть, даже не здесь, а на другом острове, где менее пахнет курортными барами и пляжной галькой.
– Кто же будет руководить институтом?
– Вы имеете в виду людей?
– Нет, страны.
– ООН, ЮНЕСКО, может быть, какая-то иная международная организация. Во всяком случае, не тресты, не банки и прочие денежные мешки. Эта суперпамять, как сказочный джинн, возникший прямо из небесной лазури, слишком чудесна, чтобы говорить о ней на языке маклерских контор. Кстати, у нее еще нет своего имени.
– Наклевывается, – сказал Шпагин. – Кое-что из русской фантастики. Почти классическое.
Рослов, который всегда понимал его с полуслова, покачал головой.
– Ты предполагаешь коллектор рассеянной информации? Отлично придумано, хотя и не нами. Но не для нашей проблемы. Во-первых, не коллектор, а селектор, так как в основе его – избирательность. Во-вторых, не рассеянной, а стабильной. Он сам об этом напомнил.
– Селестан или Селестин… – задумался Шпагин.
– Зачем? Просто Селеста. Элегантно и межнационально. По-английски и по-русски, профессор, «селектор» звучит одинаково, а «стабильный» начинается с тех же букв. Русское же звучание – привилегия первооткрывателей.
– Женское имя, – замялся Мак-Кэрри.
– Один из первооткрывателей – женщина, – отрезал Рослов. – А кроме того, профессор, «память» по-русски тоже существительное женского рода.
Но Яна запротестовала:
– Не могу воспринимать его в женском роде. Это мужчина. Мыслитель, не память. И потом, мужские имена с окончанием на «а» вы найдете у многих народов. Даже у нас в Польше.
Чудо родилось. Чудо уже входило в жизнь. Завтра оно овладеет умами миллионов, пройдет великим землетрясением по миру и что-то оставит людям. Что? Что в имени твоем, Селеста? Голос друга или скрытая угроза врага?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОБУЧЕНИЕ СЕЛЕСТЫ
А теперь без грамоты пропадешь,
Далеко без грамоты не уйдешь.
С. Маршак. Кот и лодыри
12. СЕЛЕСТУ ПРЕДСТАВЛЯЮТ ПРЕССЕ
В малом холле отеля, резервированном для пресс-конференции, в этот утренний час было прохладно и пусто. Туристы завтракали и уезжали на пляж. Корреспонденты и ученые явились почти одновременно: первые для того, чтобы глотнуть бренди или виски за губернаторский счет, вторые – чтобы обсудить регламент предстоящего собеседования. Журналисты расположились в креслах непринужденно и дружно – великолепной семеркой, представлявшей пять известных американских газет и два не менее популярных и многотиражных журнала. «Лэдис хоум джорнал», рассчитанный на сердца и вкусы американских домашних хозяек, олицетворяла, как и положено, женщина, сразу же воззрившаяся на Яну и бесцеремонно обстрелявшая ее из своего миниатюрного фотоавтомата. Ученых и журналистов не разделял даже символический барьер – ничего, кроме пустого прохода между обращенными друг к другу двумя рядами кресел.
– Может, начнем? – спросил корреспондент понахальнее, открывая одну из батарей расставленных на ближайшем столе бутылок.
– Без хозяина в доме не пьют, – резонно заметила Яна.
– Хозяин может опоздать на полтора часа, а у нас на телеграфе даже минуты расписаны.
Но хозяин не опоздал. Величественный и холеный лорд Келленхем – само радушие и гостеприимство, по-английски застегнутое на все пуговицы смокинга, – явился точно в девять ноль-ноль в сопровождении инспектора, Барнса и Керна. Не было только все еще болевшего епископа.
– Вы будете вести конференцию, – шепнул сэр Грегори Рослову. – Я не могу делать официальных заявлений до поездки в Лондон. Мак-Кэрри – я уже говорил с ним по телефону – заявляет, что не дает интервью журналистам. Смайли, хотя и первооткрыватель, не годится. Вы наиболее подходящая кандидатура. Принято?
Сказано это было шепотом, тактично, но по-хозяйски. Рослов пожал плечами и только заметил:
– У меня даже нет колокольчика.
– Сейчас устроим.
– Не надо. Две уже начатые бутылки сойдут. Коэффициент трения ничтожен, и акустика дай Бог… Начали. – Он стукнул мелодично зазвеневшими бутылками и продолжал: – Вопросы задавать по очереди, не шуметь и не перебивать говорящего. Начинает, как я полагаю, леди.
Но леди смущенно пролепетала:
– Наш журнал женский, его интересуют специальные проблемы. Я бы охотно уступила свои привилегии.
– Тогда вы будете последняя, – отрезал Рослов. – Начинаем по алфавиту. Кто на «А»?
На «А» никого не оказалось.
– Есть на «Б», – раздался голос сидевшего с краю. – Блумкинс, корреспондент «Чикаго дейли»…
– Стоп! – оборвал его Рослов. – Без визитных карточек они нам ни к чему. Задавайте вопросы.
– Беру быка за рога. Что вы открыли?
– Черный ящик.
– С золотом?
– Не знаю. Я его не вскрывал.
– А кто вскрывал?
– Никто.
– Почему?
– Потому что он невидим.
– Тогда почему же он черный?
– По логике пять. По физике единица. Кто-нибудь из вас знаком с научной терминологией? – повысил голос Рослов. – Кто-нибудь знает, что называется в кибернетике «черным ящиком»?
– Я знаю, – ответил кто-то.
– Вот и объясните постфактум коллегам, а сейчас продолжим работу. Вопросов, я полагаю, будет много. Жду.
– Что именно открыто? Я имею в виду непонятное вам явление.
– Энергетическая память человечества.
Ни одного вопроса. Только недоуменные взгляды и жужжание магнитофонов. Наконец чей-то недовольный голос:
– А конкретнее?
– Космический разведчик с неизвестной звезды или планеты.
– Летающая тарелка?
Рослов даже не улыбнулся. Его скривило от необходимости отвечать. Сосчитав до пяти, он сказал:
– Я не говорил, что это тарелка, тем более летающая. А сейчас вы спросите: с какой звезды?
– Спросим. Спрашиваем.
– А какая, собственно, разница, с Альдебарана или Сириуса? Может быть, с Капеллы. Может быть, из другой галактики. При этом он невидим и неосязаем. Заброшен на Землю несколько тысячелетий назад и в течение этого, мягко говоря, довольно продолжительного срока собирает стабильную информацию.
Заскрипели кресла. Кто-то опрокинул бутылку. О регламенте забыли: вопросы грохнули, как автоматная очередь. Даже сами спрашивающие едва могли расслышать, о чем они спрашивают.
– Тише! – крикнул Рослов, звякнув бутылками вместо колокольчика. – Три вопроса по порядку. Ну?
Последовали три вопроса по порядку.
– Что значит: стабильную?
– Как собирает?
– Зачем?
Рослов хладнокровно выстоял под дулами объективов, не реагируя на фотовспышки. На первые два вопроса ответил с подчеркнутой сложностью для понимания и, услышав в ответ только жужжание магнитофонов, сказал с усмешкой:
– Темно? Мне тоже.
– Вы не ответили на третий вопрос. Зачем и для кого это делается? – вырвался чей-то голос.
– Не знаю.
– Но можете предположить?
– Вы тоже можете. Ценность предположения будет наверняка одинаковой.
«Раздражается, выходит из формы. Зря», – подумал Шпагин и сказал вслух, предупреждая выкрик из зала:
– Дело в том, что это запоминающее устройство, нечто вроде суперэлектронной машины, только невидимой и потому недоступной для визуального наблюдения, само не знает, зачем и для кого оно это делает.
– Но как вы об этом узнали?
– Из разговора.
Шпагин сделал эффектную паузу, чтобы полюбоваться, как выглядит коллективное недоумение, и подождал очередного вопроса.
То был заикающийся, робкий вопросик:
– Вы сказали: из разговора. Как же это понять?
– Буквально. Чудо наше весьма благовоспитанное и вежливо отвечает на все заданные ему вопросы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32