А ведь это опыт не для епископа – для меня, для науки. Ведь это я хочу проверить, рождаются ли миражи Селесты нашими биотоками. Опыты ставит он, а не наши ли мысли подсказывают ему темы опытов? Мы, так сказать, и лаборанты и кролики, для которых эти опыты не всегда приятны. Смайли до сих пор не может в себя прийти: как вспомнит, так мышцы как у боксера. Или Яна с ее угрызениями совести… Смешно! И все же для ученого любой такой опыт – открытие. Поиск. Озарение. И то, что задумано для епископа, – чудесная находка для мыслителя, для кого хотите – от биолога до историка! Не каждый день приходится участвовать в эксперименте, поставленном в масштабах истории человечества».
Рослов легонько обнял сидевшего впереди епископа:
– Вон, видите на горизонте? Это наш остров. Не правда ли, он похож на клочок мыльной пены на ребристой стиральной доске?
Епископ не ответил, молча всматриваясь в горбик кораллового рифа на горизонте. Островок медленно приближался, постепенно теряя зыбкое очарование отдаленности, пока не превратился в белую скалу, источенную ветрами и волнами.
– Приехали с орехами, – сказал Рослов по-русски.
– Что-что? – не понял Джонсон.
– Ворота открыты, ваше преосвященство. Флаги подняты, и герольды ждут вас.
Смайли и Шпагин помогли епископу взобраться на берег и подвели к палатке. Джонсон озирался с нескрываемым любопытством мальчишки, попавшего в сказочную страну и без страха поджидавшего встречи с чудом.
– Где же оно? – спросил он.
– Не могу обещать вам, что вы его увидите, но услышите наверняка. Будут вам такие доказательства, что «Аве Мария» кричать устанете, – загадочно пообещал Смайли.
– Не кощунствуйте, – поморщился епископ.
– Я не кощунствую, я просто трезво оцениваю возможности нашего хозяина. А возможности у него не ограничены.
– Ограничены, – откликнулось в сознании у каждого.
И хотя Рослов уже почти привык к неожиданному вмешательству Селесты в психику его собеседников, он снова ощутил дремучий мистический страх, когда где-то в глубине мозга, минуя слуховые рецепторы, возник неслышный голос, бесстрастный, однотонный, лишенный живой человеческой интонации.
– Неограниченных возможностей не существует, – продолжал Голос. – Всегда есть предел надежности. У меня тоже. Информация – это только информация, как бы ни был велик ее объем. Мышление Смайли не способно к обобщениям. Отсюда – ошибка.
Рослов взглянул на епископа. Тот, казалось, погрузился в гипнотический транс: тело напряглось, глаза закрылись, хотя непосредственный разговор с Селестой такого транса не вызывал. А может, то было благоговейное восхищение первой встречей с Неведомым. У Смайли эта встреча восхищения не вызвала: замечание о неспособности к обобщениям по-человечески обижало. Он демонстративно сплюнул, сдвинул на затылок полотняную кепку с оранжевой надписью «Бермуды» и сказал раздраженно:
– Моя работа обобщений не требует. А у тебя сегодня есть новый подопытный кролик с повышенным коэффициентом интеллекта, «ай-кью» сто пятьдесят, как аттестуют таких в наших колледжах.
– Ошибочно аттестуют.
– Ты не согласен с «ай-кью» епископа?
– Я не согласен с тестами в американской школе для определения квазикоэффициента умственных способностей. Порочная методология.
– Я только хотел сказать, что епископ умен.
– Я знаю это. Мне достаточно встретиться с человеком, чтобы знать объем и значительность его информации.
Смайли молчал, даже губы его не шевелились, только непроизвольные движения рук выдавали его разговор с Селестой. И все слышали этот разговор, если только термин «слышать» мог быть подходящим определением, и все имели возможность в этом разговоре участвовать. То был откровенный обмен мыслями, привычный уже для всех присутствующих, кроме епископа. А ему почему-то было неловко и стыдно. Он даже с благодарностью подумал об отказе Яны от поездки вместе с ними на остров, не зная, что отказ этот был заранее обусловлен Рословым: мало ли какие сюрпризы мог предложить им Селеста во время опыта. Он ждал этого опыта и потому тотчас же вернул к нему ускользающий в сторону разговор.
– У епископа есть вопросы к тебе, Селеста. Да задавайте же их, наконец! – вслух проговорил он, толкнув пребывающего в трансе епископа.
Тот опять промолчал, а Голос ответил:
– Я знаю эти вопросы.
Джонсон испуганно взглянул на Рослова, тот успокаивающе подмигнул в ответ: «Ничего страшного – обыкновенная телепатия и никакой мистики», а Голос продолжал:
– Я знаю о вашем споре, могу точно воспроизвести его. Служитель церкви рассуждал с позиции христианского гуманизма.
– А разве это не единственно верная позиция в оценке несправедливости человеческой? – откликнулся наконец епископ.
– Нет, – сказал Голос, – ты исходил только из догмы: не убий; Но я знаю ее антитезу: лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой. Есть много примеров в истории человечества, когда даже христианская мораль могла оправдать людей, защищающих самое для них дорогое: родину, свободу, будущее своих детей. Я не буду судьей в вашем споре, я сам хочу увидеть вашими глазами, кто из вас прав. Кстати, Рослова интересуют не доказательства его правоты в вашем споре, а еще один опыт смещения сознания и раздвоения личности. Я сделаю этот опыт. Не бойтесь. Трое из вас уже привыкли к таким формам информативного обмена, а четвертый, возможно, найдет в нем ту истину, которую ищет.
Голос умолк, а епископ растерянно оглянулся, словно рассчитывал увидеть его источник.
– Вот и вызвали духа из бутылки, ваше преосвященство, – злорадно сказал Смайли. – Сейчас начнется представление.
– Что же будет? – смущенно оглядываясь, проговорил епископ.
– Ничего не будет, – отозвался Смайли.
И ничего не стало. Была только ночь, душная синяя темнота, разреженная багровыми сполохами костров.
14. ЗАПАТА НЕПОБЕДИМЫЙ
Рослов с удивлением смотрел на свои руки и не узнавал их. Сильные, корявые, короткие пальцы, черный ободок под ногтями, синее переплетение вен на тыльной стороне кисти – эти руки никогда не держали ни карандаша, ни линейки, никогда не прикасались к пульту счетной машины, но отлично умели управляться с мотыгой или сохой. Эти руки знали теплоту конской шеи, бархатистую нежность влажной земли и волнующий холодок винтовочного приклада. То были руки Габриэля Риоса, тридцатилетнего пеона из маленькой деревни Аненекуилько в мексиканском штате Морелос. И Рослов знал это. А еще он знал, что уже полгода не слезает с коня, полгода ствол его винтовки раскаляется от выстрелов, полгода он продвигается на север страны с армией Запаты Непобедимого. Давно уже метался в прихожих парижских дворцов и вилл в поисках богатых покровителей развенчанный диктатор Мексики Порфирио Диас, а сторонники диктатуры вновь подбирались к власти, и временный президент Мадеро заигрывал с ними, не умея, а возможно и не желая призвать их к порядку.
Рослов – Риос знал, что обещания президента, игравшего в демократию, лживы, что по пятам запатистов следует хорошо вооруженная армия генерала Уэрты, то отставая, то настигая их от Куаутлы до Сьерра-Пуэбла. Запата уходил, разбрасывая по деревням небольшие отряды, а потом неожиданно собирал их, опрокидывая преследователей, а затем все повторялось снова.
Габриэль Риос ненавидел войну: она отняла у него дом, жену и детей, расстрелянных уэртистами в назидание повстанцам Запаты. Габриэль Риос ненавидел войну, но он верил Запате и в звезду Запаты, как и тысячи таких же полуграмотных и совсем неграмотных пеонов и ранчеро, как и сидящие сейчас у костра его друзья – бородатый Серафим Пасо, и весельчак Паскуале, и присоединившийся к ним бродяга-журналист из Соединенных Штатов Тэд Грин, презирающий мескаль и мечтающий о глотке виски. Габриэлю Риосу было жарко у костра. «Жаркая ночь. Жаркое лето. В такую жарищу земля не родит», – тоскливо подумал он, и Рослов мысленно прокомментировал: «Забавно. Я даже думаю, как этот крестьянин. Инерция перевоплощения».
И тут же осознал, что никакого перевоплощения не было. Габриэль Риос жил сам по себе, ничего не зная о Рослове, а Рослов все знал о Риосе, читал его мысли и как в зеркале отражал в себе его чувства. Повторялась, в частности, римская история с совмещением сознании, когда одно не знает, что на нем паразитирует другое. Тогда их было двое, Рослов и Шпагин, потеснившие сознание двух римлян первого века, теперь компания «перемещенных» увеличилась вдвое – к ним присоединились епископ и Смайли. И все они знали друг друга, как Риос и Пасо, Паскуале и Грин. Какими средствами добился этого Селеста, как извлек он из своих невидимых емкостей информацию о где-то существовавших или кем-то придуманных участниках повстанческого движения Запаты, как совместил он их материализованное создание с нервными клетками, импульсами и биотоками четырех реально существующих, мыслящих, чувствующих и действующих людей нашего времени, ни Рослов, ни Шпагин, конечно, не знали. Даже приблизительно, гадательно не могли они представить себе физическую природу такого «перемещения».
Но оно действовало, воссоздавая течение жизни, как максимально приближенный к реальности кинофильм. Четверо друзей с чужими именами сидели и беседовали у костра в другом пространстве и времени. Рослов – Риос, состоящий в личной охране Эмилиано Запаты, взглянул на тусклое, едва освещенное окно на втором этаже брошенной владельцами гасиенды, где сейчас обсуждался план предстоящего завтра похода: огонек за окном задрожал и пропал в темноте.
– Вот оно и погасло, – машинально произнес Рослов.
– Что погасло? – спросил Смайли.
– Окно генерала. Сейчас он придет сюда. Готовься к встрече, Боб.
– Меня зовут Паскуале, – усмехнулся Смайли. – Идиотское имя.
– Имя как имя, – флегматично заметил Шпагин. – Не все ли равно, чье имя будешь носить какие-нибудь два часа.
Епископ, он же Грин, молча встал и прошелся вокруг костра. Он, видимо, был взволнован.
– Вы рассчитываете только на два часа, доктор Шпагин? Мне почему-то кажется, что это увеселение продлится дольше, – сказал он, снова присаживаясь к костру.
– Успокойтесь, ваше преосвященство, – откликнулся Рослов. – Глоток мескаля – и все как рукой снимет. – Он уже полностью освоился в обстановке, и сейчас его явно забавляло суетливое волнение епископа. – Но, кажется, журналист Грин предпочитает виски?
– А епископ Джонсон согласен и на мескаль. Бросьте-ка мне эту флягу.
Джонсон – Грин поймал бутылку, отхлебнул из нее и вздохнул. А Рослов подумал: «Селеста швыряет нас из века в век, из страны в страну, и надо иметь чертовскую способность к мимикрии, чтобы оставаться в Риме вольноотпущенником Клавдием, а в Мексике начала века пеоном Габриэлем. И в то же время быть самим собой, ни на мгновение не терять этого зыбкого права. Впрочем, сейчас нам оно предоставлено полностью: пользуйтесь, выкручивайтесь, подгоняйте события. А что подгонять, если я почти ничего не знаю о мексиканской революции, бурлившей здесь еще до семнадцатого года, когда и мой отец-то еще не родился. Да и мой „подопечный“ мексиканец знает о ней немногим больше. Был с Запатой с начала гражданской войны, а вряд ли поможет мне оценить политическую и военную ситуацию. Кто-то сказал: взводный командир мыслит в пределах взвода, ротный – в пределах роты, и только главнокомандующий – в масштабах армии. А в каких масштабах прикажете думать мне, рядовому из личной охраны начальника, неграмотному пеону, который вместо подписи ставит крест?»
И тут же он услышал ответ. Знакомый беззвучный Голос монотонно отстукал в сознании:
«Ты же не Габриэль Риос, ты Рослов – психолог и математик, биокибернетик и материалист. Человек из другой среды и другого времени. У тебя остались твоя логика, твоя реакция, твое мышление. Действуй. Ты решающий фактор эксперимента».
«Только я?»
«И твои спутники тоже. Я дал вам в руки модель истории».
«Хочешь узнать, что мы с ней сделаем?»
«Нет. Хочу узнать, что она сделает с вами».
Голос умолк, и Рослов с сожалением подумал, что так и не успел спросить, сколько времени отпущено им на эту вторую жизнь. Но размышлять об этом было уже некогда: к костру подходил человек, в котором Рослов, а точнее Риос, узнал Запату.
– Присаживайся к огню, Эмилиано, – запросто сказал он, подвигаясь, – и расскажи нам, что ты придумал на завтра.
Что отразилось в глазах Риоса, Рослов не знал, но он с жадным интересом смотрел этими глазами на высокого загорелого мужчину в короткой кожаной куртке и огромном, как тележное колесо, мексиканском сомбреро. Но не сомбреро, и не черные узкие штаны с бахромой по швам, и не залихватски закрученные усы привлекли его пристальное внимание, а большие, глубоко посаженные глаза Запаты. Казалось, в них пылало неугасимое пламя, сразу обжигающее любого, заглянувшего в эти глаза и тут же подчинившегося, преданного, верного и влюбленного.
– Многое. Один из путей к победе, – усмехнулся Запата. – Только почему спрашиваешь ты, а не американец?
Епископ не отрываясь смотрел на огонь костра. Казалось, он не слышал Запату, поглощенный мимолетными видениями, возникавшими в оранжевом пламени и тут же исчезавшими, изменявшимися, как цветные стеклышки в трубке калейдоскопа. Что узрел в них епископ? Темные своды собора в Гамильтоне или шумный редакционный шабаш в Нью-Йорке, где он, журналист Грин, диктует свое интервью с героем Мексики. Не отрываясь от огня, он спросил:
– А для чего вам нужна победа?
– Разве ты до сих пор не понял? Тогда зачем ты с нами, американец?
– Хочу знать правду. Твою правду, Запата.
– Это не моя правда. Это правда обездоленных и ограбленных, раздетых и голодных. Это правда народа.
– А ты знаешь, что нужно народу?
– Знаю, американец. Я видел, как у людей отнимали последний клочок земли, как целые деревни вымирали от голода, я видел алчущее и раздетое горе. А ты спрашиваешь меня, знаю ли я, что нужно народу.
– Но ведь можно было обратиться к властям. Есть, наконец, суд.
Послышался горький смешок Запаты.
– Не смеши меня, американец. Я добрался до самого Диаса, когда хозяева гасиенды де Санта-Крус отняли землю у жителей Аненекуилько. Мы просили только одного: вернуть нам землю. И знаешь, что он нам посоветовал?
Епископ отрицательно покачал головой.
– Обратиться в суд. Мы поверили, а они бросили жалобщиков в тюрьму и потом расстреляли их, чтобы никто не мог рассказать о милостях великого правосудия. Я вовремя понял, чем это пахнет, и решил действовать по-другому.
– Один?
– Зачем один? И сейчас в моей армии есть те, кто начинал со мной в феврале девятьсот одиннадцатого. Ты помнишь, Габриэло, как это было?
– С тех пор мы многому научились, – сказал Рослов – Риос с убежденностью, мгновенно насторожившей епископа. – Недаром тебя, Эмилиано, они называют Атиллой Юга, а нас – бандитами. А ведь мы только сражаемся за свободу, за нашу свободу, которую у нас отняли, и мы добудем ее, чего бы это нам ни стоило.
Епископ с удивлением посмотрел на него. Он словно спрашивал, кто сказал это – Габриэль Риос или Андрей Рослов. Чему же он удивлялся: искренности Риоса или мимикрии Рослова? Он не мог об этом спросить в присутствии Запаты, а когда тот вернулся в дом, шагая мимо спящих усталых людей, даже во сне не расстававшихся со своими винтовками, разговор у костра уже оборвался. Послышался приближавшийся цокот копыт в ночи, и Рослов – Риос вскочил, чтобы проверить. Уже у самого входа в дом его обогнал всадник на взмыленной лошади. Он, даже не привязав ее, бросился к веранде: видимо, очень спешил к начальнику. И тут Рослов, даже не задумываясь, почему он это делает, взял брошенного коня под уздцы и медленно повел по дорожке перед домом. А ведь все было ясно – сработала профессиональная память Риоса: после бешеной скачки лошадь нельзя останавливать сразу – можно погубить ее сердце. Рослов ходил по кругу и разговаривал с ней, как профессиональный наездник.
– Ну походи, походи… Тебе, старуха, оказывается, надо еще погулять, а то сердчишко сорвешь. Совсем как спортсмен-стайер. Пробежит он кругов двадцать до финиша и не останавливается, а только замедлит бег. Я в Лужниках видел. А Лужники, старуха, это такой стадион… – Он не успел закончить фразу: его окликнул вышедший на веранду Запата.
– Плохо дело, Габриэль. Нас кто-то выдал. Через полчаса здесь будут солдаты Уэрты.
Он оглянулся на сопровождавшего его хозяина лошади. Потный и грязный после бешеной скачки, тот только махнул рукой.
– Полчаса – большой срок, Эмилиано, – предупредил мысль Рослова Риос. – Поднимай людей и уводи их в горы. Я задержу солдат.
– Сколько людей тебе понадобится? – отрывисто спросил Запата.
– Тридцати достаточно. Только патронов побольше. На часок-другой их задержим.
Рослов прикидывал потом, как бы он поступил в этом случае, не скованный характером Габриэля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Рослов легонько обнял сидевшего впереди епископа:
– Вон, видите на горизонте? Это наш остров. Не правда ли, он похож на клочок мыльной пены на ребристой стиральной доске?
Епископ не ответил, молча всматриваясь в горбик кораллового рифа на горизонте. Островок медленно приближался, постепенно теряя зыбкое очарование отдаленности, пока не превратился в белую скалу, источенную ветрами и волнами.
– Приехали с орехами, – сказал Рослов по-русски.
– Что-что? – не понял Джонсон.
– Ворота открыты, ваше преосвященство. Флаги подняты, и герольды ждут вас.
Смайли и Шпагин помогли епископу взобраться на берег и подвели к палатке. Джонсон озирался с нескрываемым любопытством мальчишки, попавшего в сказочную страну и без страха поджидавшего встречи с чудом.
– Где же оно? – спросил он.
– Не могу обещать вам, что вы его увидите, но услышите наверняка. Будут вам такие доказательства, что «Аве Мария» кричать устанете, – загадочно пообещал Смайли.
– Не кощунствуйте, – поморщился епископ.
– Я не кощунствую, я просто трезво оцениваю возможности нашего хозяина. А возможности у него не ограничены.
– Ограничены, – откликнулось в сознании у каждого.
И хотя Рослов уже почти привык к неожиданному вмешательству Селесты в психику его собеседников, он снова ощутил дремучий мистический страх, когда где-то в глубине мозга, минуя слуховые рецепторы, возник неслышный голос, бесстрастный, однотонный, лишенный живой человеческой интонации.
– Неограниченных возможностей не существует, – продолжал Голос. – Всегда есть предел надежности. У меня тоже. Информация – это только информация, как бы ни был велик ее объем. Мышление Смайли не способно к обобщениям. Отсюда – ошибка.
Рослов взглянул на епископа. Тот, казалось, погрузился в гипнотический транс: тело напряглось, глаза закрылись, хотя непосредственный разговор с Селестой такого транса не вызывал. А может, то было благоговейное восхищение первой встречей с Неведомым. У Смайли эта встреча восхищения не вызвала: замечание о неспособности к обобщениям по-человечески обижало. Он демонстративно сплюнул, сдвинул на затылок полотняную кепку с оранжевой надписью «Бермуды» и сказал раздраженно:
– Моя работа обобщений не требует. А у тебя сегодня есть новый подопытный кролик с повышенным коэффициентом интеллекта, «ай-кью» сто пятьдесят, как аттестуют таких в наших колледжах.
– Ошибочно аттестуют.
– Ты не согласен с «ай-кью» епископа?
– Я не согласен с тестами в американской школе для определения квазикоэффициента умственных способностей. Порочная методология.
– Я только хотел сказать, что епископ умен.
– Я знаю это. Мне достаточно встретиться с человеком, чтобы знать объем и значительность его информации.
Смайли молчал, даже губы его не шевелились, только непроизвольные движения рук выдавали его разговор с Селестой. И все слышали этот разговор, если только термин «слышать» мог быть подходящим определением, и все имели возможность в этом разговоре участвовать. То был откровенный обмен мыслями, привычный уже для всех присутствующих, кроме епископа. А ему почему-то было неловко и стыдно. Он даже с благодарностью подумал об отказе Яны от поездки вместе с ними на остров, не зная, что отказ этот был заранее обусловлен Рословым: мало ли какие сюрпризы мог предложить им Селеста во время опыта. Он ждал этого опыта и потому тотчас же вернул к нему ускользающий в сторону разговор.
– У епископа есть вопросы к тебе, Селеста. Да задавайте же их, наконец! – вслух проговорил он, толкнув пребывающего в трансе епископа.
Тот опять промолчал, а Голос ответил:
– Я знаю эти вопросы.
Джонсон испуганно взглянул на Рослова, тот успокаивающе подмигнул в ответ: «Ничего страшного – обыкновенная телепатия и никакой мистики», а Голос продолжал:
– Я знаю о вашем споре, могу точно воспроизвести его. Служитель церкви рассуждал с позиции христианского гуманизма.
– А разве это не единственно верная позиция в оценке несправедливости человеческой? – откликнулся наконец епископ.
– Нет, – сказал Голос, – ты исходил только из догмы: не убий; Но я знаю ее антитезу: лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой. Есть много примеров в истории человечества, когда даже христианская мораль могла оправдать людей, защищающих самое для них дорогое: родину, свободу, будущее своих детей. Я не буду судьей в вашем споре, я сам хочу увидеть вашими глазами, кто из вас прав. Кстати, Рослова интересуют не доказательства его правоты в вашем споре, а еще один опыт смещения сознания и раздвоения личности. Я сделаю этот опыт. Не бойтесь. Трое из вас уже привыкли к таким формам информативного обмена, а четвертый, возможно, найдет в нем ту истину, которую ищет.
Голос умолк, а епископ растерянно оглянулся, словно рассчитывал увидеть его источник.
– Вот и вызвали духа из бутылки, ваше преосвященство, – злорадно сказал Смайли. – Сейчас начнется представление.
– Что же будет? – смущенно оглядываясь, проговорил епископ.
– Ничего не будет, – отозвался Смайли.
И ничего не стало. Была только ночь, душная синяя темнота, разреженная багровыми сполохами костров.
14. ЗАПАТА НЕПОБЕДИМЫЙ
Рослов с удивлением смотрел на свои руки и не узнавал их. Сильные, корявые, короткие пальцы, черный ободок под ногтями, синее переплетение вен на тыльной стороне кисти – эти руки никогда не держали ни карандаша, ни линейки, никогда не прикасались к пульту счетной машины, но отлично умели управляться с мотыгой или сохой. Эти руки знали теплоту конской шеи, бархатистую нежность влажной земли и волнующий холодок винтовочного приклада. То были руки Габриэля Риоса, тридцатилетнего пеона из маленькой деревни Аненекуилько в мексиканском штате Морелос. И Рослов знал это. А еще он знал, что уже полгода не слезает с коня, полгода ствол его винтовки раскаляется от выстрелов, полгода он продвигается на север страны с армией Запаты Непобедимого. Давно уже метался в прихожих парижских дворцов и вилл в поисках богатых покровителей развенчанный диктатор Мексики Порфирио Диас, а сторонники диктатуры вновь подбирались к власти, и временный президент Мадеро заигрывал с ними, не умея, а возможно и не желая призвать их к порядку.
Рослов – Риос знал, что обещания президента, игравшего в демократию, лживы, что по пятам запатистов следует хорошо вооруженная армия генерала Уэрты, то отставая, то настигая их от Куаутлы до Сьерра-Пуэбла. Запата уходил, разбрасывая по деревням небольшие отряды, а потом неожиданно собирал их, опрокидывая преследователей, а затем все повторялось снова.
Габриэль Риос ненавидел войну: она отняла у него дом, жену и детей, расстрелянных уэртистами в назидание повстанцам Запаты. Габриэль Риос ненавидел войну, но он верил Запате и в звезду Запаты, как и тысячи таких же полуграмотных и совсем неграмотных пеонов и ранчеро, как и сидящие сейчас у костра его друзья – бородатый Серафим Пасо, и весельчак Паскуале, и присоединившийся к ним бродяга-журналист из Соединенных Штатов Тэд Грин, презирающий мескаль и мечтающий о глотке виски. Габриэлю Риосу было жарко у костра. «Жаркая ночь. Жаркое лето. В такую жарищу земля не родит», – тоскливо подумал он, и Рослов мысленно прокомментировал: «Забавно. Я даже думаю, как этот крестьянин. Инерция перевоплощения».
И тут же осознал, что никакого перевоплощения не было. Габриэль Риос жил сам по себе, ничего не зная о Рослове, а Рослов все знал о Риосе, читал его мысли и как в зеркале отражал в себе его чувства. Повторялась, в частности, римская история с совмещением сознании, когда одно не знает, что на нем паразитирует другое. Тогда их было двое, Рослов и Шпагин, потеснившие сознание двух римлян первого века, теперь компания «перемещенных» увеличилась вдвое – к ним присоединились епископ и Смайли. И все они знали друг друга, как Риос и Пасо, Паскуале и Грин. Какими средствами добился этого Селеста, как извлек он из своих невидимых емкостей информацию о где-то существовавших или кем-то придуманных участниках повстанческого движения Запаты, как совместил он их материализованное создание с нервными клетками, импульсами и биотоками четырех реально существующих, мыслящих, чувствующих и действующих людей нашего времени, ни Рослов, ни Шпагин, конечно, не знали. Даже приблизительно, гадательно не могли они представить себе физическую природу такого «перемещения».
Но оно действовало, воссоздавая течение жизни, как максимально приближенный к реальности кинофильм. Четверо друзей с чужими именами сидели и беседовали у костра в другом пространстве и времени. Рослов – Риос, состоящий в личной охране Эмилиано Запаты, взглянул на тусклое, едва освещенное окно на втором этаже брошенной владельцами гасиенды, где сейчас обсуждался план предстоящего завтра похода: огонек за окном задрожал и пропал в темноте.
– Вот оно и погасло, – машинально произнес Рослов.
– Что погасло? – спросил Смайли.
– Окно генерала. Сейчас он придет сюда. Готовься к встрече, Боб.
– Меня зовут Паскуале, – усмехнулся Смайли. – Идиотское имя.
– Имя как имя, – флегматично заметил Шпагин. – Не все ли равно, чье имя будешь носить какие-нибудь два часа.
Епископ, он же Грин, молча встал и прошелся вокруг костра. Он, видимо, был взволнован.
– Вы рассчитываете только на два часа, доктор Шпагин? Мне почему-то кажется, что это увеселение продлится дольше, – сказал он, снова присаживаясь к костру.
– Успокойтесь, ваше преосвященство, – откликнулся Рослов. – Глоток мескаля – и все как рукой снимет. – Он уже полностью освоился в обстановке, и сейчас его явно забавляло суетливое волнение епископа. – Но, кажется, журналист Грин предпочитает виски?
– А епископ Джонсон согласен и на мескаль. Бросьте-ка мне эту флягу.
Джонсон – Грин поймал бутылку, отхлебнул из нее и вздохнул. А Рослов подумал: «Селеста швыряет нас из века в век, из страны в страну, и надо иметь чертовскую способность к мимикрии, чтобы оставаться в Риме вольноотпущенником Клавдием, а в Мексике начала века пеоном Габриэлем. И в то же время быть самим собой, ни на мгновение не терять этого зыбкого права. Впрочем, сейчас нам оно предоставлено полностью: пользуйтесь, выкручивайтесь, подгоняйте события. А что подгонять, если я почти ничего не знаю о мексиканской революции, бурлившей здесь еще до семнадцатого года, когда и мой отец-то еще не родился. Да и мой „подопечный“ мексиканец знает о ней немногим больше. Был с Запатой с начала гражданской войны, а вряд ли поможет мне оценить политическую и военную ситуацию. Кто-то сказал: взводный командир мыслит в пределах взвода, ротный – в пределах роты, и только главнокомандующий – в масштабах армии. А в каких масштабах прикажете думать мне, рядовому из личной охраны начальника, неграмотному пеону, который вместо подписи ставит крест?»
И тут же он услышал ответ. Знакомый беззвучный Голос монотонно отстукал в сознании:
«Ты же не Габриэль Риос, ты Рослов – психолог и математик, биокибернетик и материалист. Человек из другой среды и другого времени. У тебя остались твоя логика, твоя реакция, твое мышление. Действуй. Ты решающий фактор эксперимента».
«Только я?»
«И твои спутники тоже. Я дал вам в руки модель истории».
«Хочешь узнать, что мы с ней сделаем?»
«Нет. Хочу узнать, что она сделает с вами».
Голос умолк, и Рослов с сожалением подумал, что так и не успел спросить, сколько времени отпущено им на эту вторую жизнь. Но размышлять об этом было уже некогда: к костру подходил человек, в котором Рослов, а точнее Риос, узнал Запату.
– Присаживайся к огню, Эмилиано, – запросто сказал он, подвигаясь, – и расскажи нам, что ты придумал на завтра.
Что отразилось в глазах Риоса, Рослов не знал, но он с жадным интересом смотрел этими глазами на высокого загорелого мужчину в короткой кожаной куртке и огромном, как тележное колесо, мексиканском сомбреро. Но не сомбреро, и не черные узкие штаны с бахромой по швам, и не залихватски закрученные усы привлекли его пристальное внимание, а большие, глубоко посаженные глаза Запаты. Казалось, в них пылало неугасимое пламя, сразу обжигающее любого, заглянувшего в эти глаза и тут же подчинившегося, преданного, верного и влюбленного.
– Многое. Один из путей к победе, – усмехнулся Запата. – Только почему спрашиваешь ты, а не американец?
Епископ не отрываясь смотрел на огонь костра. Казалось, он не слышал Запату, поглощенный мимолетными видениями, возникавшими в оранжевом пламени и тут же исчезавшими, изменявшимися, как цветные стеклышки в трубке калейдоскопа. Что узрел в них епископ? Темные своды собора в Гамильтоне или шумный редакционный шабаш в Нью-Йорке, где он, журналист Грин, диктует свое интервью с героем Мексики. Не отрываясь от огня, он спросил:
– А для чего вам нужна победа?
– Разве ты до сих пор не понял? Тогда зачем ты с нами, американец?
– Хочу знать правду. Твою правду, Запата.
– Это не моя правда. Это правда обездоленных и ограбленных, раздетых и голодных. Это правда народа.
– А ты знаешь, что нужно народу?
– Знаю, американец. Я видел, как у людей отнимали последний клочок земли, как целые деревни вымирали от голода, я видел алчущее и раздетое горе. А ты спрашиваешь меня, знаю ли я, что нужно народу.
– Но ведь можно было обратиться к властям. Есть, наконец, суд.
Послышался горький смешок Запаты.
– Не смеши меня, американец. Я добрался до самого Диаса, когда хозяева гасиенды де Санта-Крус отняли землю у жителей Аненекуилько. Мы просили только одного: вернуть нам землю. И знаешь, что он нам посоветовал?
Епископ отрицательно покачал головой.
– Обратиться в суд. Мы поверили, а они бросили жалобщиков в тюрьму и потом расстреляли их, чтобы никто не мог рассказать о милостях великого правосудия. Я вовремя понял, чем это пахнет, и решил действовать по-другому.
– Один?
– Зачем один? И сейчас в моей армии есть те, кто начинал со мной в феврале девятьсот одиннадцатого. Ты помнишь, Габриэло, как это было?
– С тех пор мы многому научились, – сказал Рослов – Риос с убежденностью, мгновенно насторожившей епископа. – Недаром тебя, Эмилиано, они называют Атиллой Юга, а нас – бандитами. А ведь мы только сражаемся за свободу, за нашу свободу, которую у нас отняли, и мы добудем ее, чего бы это нам ни стоило.
Епископ с удивлением посмотрел на него. Он словно спрашивал, кто сказал это – Габриэль Риос или Андрей Рослов. Чему же он удивлялся: искренности Риоса или мимикрии Рослова? Он не мог об этом спросить в присутствии Запаты, а когда тот вернулся в дом, шагая мимо спящих усталых людей, даже во сне не расстававшихся со своими винтовками, разговор у костра уже оборвался. Послышался приближавшийся цокот копыт в ночи, и Рослов – Риос вскочил, чтобы проверить. Уже у самого входа в дом его обогнал всадник на взмыленной лошади. Он, даже не привязав ее, бросился к веранде: видимо, очень спешил к начальнику. И тут Рослов, даже не задумываясь, почему он это делает, взял брошенного коня под уздцы и медленно повел по дорожке перед домом. А ведь все было ясно – сработала профессиональная память Риоса: после бешеной скачки лошадь нельзя останавливать сразу – можно погубить ее сердце. Рослов ходил по кругу и разговаривал с ней, как профессиональный наездник.
– Ну походи, походи… Тебе, старуха, оказывается, надо еще погулять, а то сердчишко сорвешь. Совсем как спортсмен-стайер. Пробежит он кругов двадцать до финиша и не останавливается, а только замедлит бег. Я в Лужниках видел. А Лужники, старуха, это такой стадион… – Он не успел закончить фразу: его окликнул вышедший на веранду Запата.
– Плохо дело, Габриэль. Нас кто-то выдал. Через полчаса здесь будут солдаты Уэрты.
Он оглянулся на сопровождавшего его хозяина лошади. Потный и грязный после бешеной скачки, тот только махнул рукой.
– Полчаса – большой срок, Эмилиано, – предупредил мысль Рослова Риос. – Поднимай людей и уводи их в горы. Я задержу солдат.
– Сколько людей тебе понадобится? – отрывисто спросил Запата.
– Тридцати достаточно. Только патронов побольше. На часок-другой их задержим.
Рослов прикидывал потом, как бы он поступил в этом случае, не скованный характером Габриэля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32