по лицу справа багрово вспухал рубец от кнута. Скоро вокруг нее собрался народ; подняв с дороги, поддерживая, ее повели.
– Фроську с последними детьми в город… в город… ироды… с ними просилась… господи, господи, да есть ли у тебя жалость к сиротам! Прибери ты меня от такой муки!
9
Ефросинью с детьми Макашин приказал арестовать и привезти в город уже глубокой осенью, в начале ноября; он об этом думал давно, еще со времени разговора с Анисимовым о старшем сыне Захара Дерюгина – Иване, но все было недосуг, хлопот прибавлялось день ото дня; партизаны в лето 1942 года распространяли свои действия по всем лесистым местам, угрожали не только Зежску, но беспокоили военного губернатора уже и в Холмске. В газетах для русских и по радио непрерывно твердили о победах и о скором окончательном разгроме мирового большевизма, однако чем больше, определеннее и настойчивее об этом кричали, тем туманнее и расплывчатее звучали формулировки, тем чаще упоминалось в них о боге и провидении; Макашину некогда было читать газеты и слушать радио: он инстинктивно чувствовал что-то неладное и метался по району (теперь уезду), выполняя всякие распоряжения немецких военных и хозяйственных властей, искал новых людей для службы в полиции, вершил суд и расправу, собирал сведения о родственниках партизан, старался поддержать в городе спокойствие и порядок. И однако он все чаще оставался ночевать в своем кабинете, в здании полиции; постоянной сожительницы у него не было, но в разных концах города и по разным адресам его в любое время принимали по первому стуку, одну, совсем молодую, шестнадцатилетнюю Зиночку, он отличал больше других, чаще бывая у нее. Но опять-таки где-то в самой глубине его сознания жило тревожное ощущение непрочности, временности всего, что он имел в жизни; можно было взять много, брать без конца, и он торопился; всего, что можно взять, взять было не под силу, и это злило его. Он часто пил с Анисимовым, и его несколько отрезвляли и успокаивали эти встречи, но последний разговор оставил неприятный осадок. Они говорили о летнем наступлении немцев к Волге, об их новых успехах; и Анисимов – или по-настоящему напивался, или просто хотел вывести Макашина из себя – держался вызывающе, как-то особенно резанула Макашина оброненная Анисимовым фраза, что у Гитлера хоть рот широк, да велик кусок; Макашин приглядывался, приглядывался к нему и не выдержал, уж не на две ли стороны работаете, умная голова Родион Густавович? А если на две, то не боитесь ли выпустить синичку из рук и получить вместо нее пеньковый галстук на шею?
Макашин после своего вопроса увидел вмиг протрезвевшие глаза Анисимова, они глянули издалека, чуждо, оценивающе.
– Ты что ж, Федор, как на одного поставил, так и тянешь, железный крест думаешь заработать? – спросил Анисимов, сгоняя с опухшего лица нехорошую, желчную усмешку – Хорошо, допустим, все выйдет, как этот господин предопределил, – Анисимов неопределенно ткнул пальцем куда-то вверх. – Как-нибудь, плохо ли, бедно, будем жить. А если нет и все пойдет опять кувырком, а, Федор? История, Федор, знает множество тому примеров, начиная с самых незапамятных времен. Ходить далеко не будем, на Советскую власть в гражданскую, хотя она и слаба была, как птенец в яйце, всем миром навалились, а задушить не смогли. Почему же сейчас верить, если мир надвое теперь расколотило, как две половинки арбуза? Может случиться, ждешь на грудь железный, а над тобой просто березовый воткнут.
– Мне теперь все одно. – Макашин небрежно налил в стакан через край, продолжая напряженно вдумываться в слова Анисимова. – Мне все одно, мне другой стежки не будет.
– Тебе все равно, а мне нет, – резко возразил Анисимов. – Мой час еще не прозвонил, я ждать его должен и буду.
– Да какой час, какого ты еще бешеного часа ждешь?
– Не знаю, Федор, – через силу выдавил из себя смешок Анисимов. – Может, чтобы тебе еще раз руку протянуть, из болота выдернуть. Каждый по-своему с ума сходит, Федор. У тебя одно, у меня другое, не думай, мое не легче. Не легче, я вот с женой и так и сяк верчусь, а на поверку – чужие люди. Под одной крышей, а чужие, не о чем нам больше говорить, Федор…
Он не успел закончить на этот раз; совершенно ни с того ни с сего Макашин сгреб его за ворот на груди, прихватив дряблую, обвисавшую от лишнего жирка кожу, подтянул к себе, вверх; Анисимов увидел белые, скошенные в гневе глаза Макашина и почувствовал у себя на лице его близкое нечистое дыхание; Анисимов невольно отшатнулся, но освободиться не мог.
– Думаешь, умнее всех на земле? – выдохнул Макашин, наслаждаясь своей силой и подтягивая к себе Анисимова все теснее. – Не думай… Крыса… вот захочу и – конец тебе тут же придет в момент…
– А смысл, смысл? Зачем? – продохнул наконец Анисимов, окончательно трезвея и пытаясь на ходу сориентироваться в сложившейся ситуации.
– А так, без всякого смысла, для сугреву. – Макашин расслабил пальцы, и Анисимов тотчас выдернул из них свою одежду и отряхнулся. – Для такого дерьма, как ты, без смыслу – оно потешнее. Знаю, ненавидишь смертельно с тех пор, как того парня на допросе кокнул, руки замарал… Что посерел то, в самую точку угодил? Не дрожи, как овечий хвост, я один про то дело знаю, а у меня не вырвешь.
– Лечиться надо, Федор, до белой горячки допьешься, – сказал Анисимов, помедлив, приводя в порядок растерзанный ворот и не выпуская из виду лица Макашина и его пальцев. – Ну хорошо, я тебе друг, пойму любую твою выходку… А в другом месте?
– В каком другом? Другого у нас не будет. Зря гордишься, Густавович, человек, он, какой хочешь, на один лад устроен. Я тоже ни писать, ни читать не мог, а жизнь крутанула, читаю и пишу. Научился! И понимаю не меньше твоего, хоть в партиях не состоял, а судьбу твою в две минуты решить могу, и не пикнешь.
– Высшую материю тебе, Федор, пока не осилить. Ты со мной равенства души захотел? Так я не против, нас природа уравновесила. Ты мужик, и я тоже, тебе бабы нужны и мне, оба мы жрем. А вот к высокому равенству путь всегда лежал и лежать будет через неравенство, и никуда от этого не денешься. И зря ты надо мной попотешиться решил. Друг без друга нам будет не лучше, а хуже.
– Из седла ты давно вывалился, Густавович. – Макашин, успокаиваясь, опять сощурился в простецкой усмешке. – Двери тебе иной нет, а то бы ты на меня и плюнуть не захотел.
– Умному человеку дверь всегда найдется, Федор. С Советской властью, если б я захотел, я бы по царски жить мог и еще могу, заметь себе! Все революционеры на одном горели, и наши сгорят. На желании равенства для всех, а ведь это абсурд. Если до революции активный тонус жизни поддерживался золотом, деньгами, то теперь это делается с помощью обыкновенного кресла, должности. Жизнь опять обманула всякие там утопии, а потому, что ей необходимо движение, соперничество. Высоко можно подняться, вот так, Федор! Не открещивайся, возможно, мои наблюдения и тебе ко времени пригодятся.
– Ладно, умник, ты в разных креслах предостаточно зад тер, а не удержался, припекло, – сказал Макашин тяжело. – Живи как хочешь, только своего верху поменьше показывай, а то весь твой собачий расчет полетит. А так я тебя понял. Ну, ну, не серчай, лучше посоветуй, как мне с семьей дерюгинской быть, а, Густавович?
Макашин видел, как опять подобралось и стало суше лицо Анисимова, и про себя усмехнулся; трудный он ему вопросик подкинул, хотя сам уже определенно решил, как ему быть в данном деле.
– Какая там семья, – сказал Анисимов, не скрывая своего истинного отношения, хотя отлично знал, чего ждет от него Макашин. – Глупая баба с двумя мальчишками да старуха. Зачем они тебе, Федор?
– Старуха и баба мне не нужны, пусть их доживают. А вот ребята… сыновья Захаровы…
– Один – Захаров, – напомнил Анисимов, – другой – приемыш, неизвестно чьей крови.
– Зато душа чья – известно! – Макашин встал, оперся о стол руками и наклонился к Анисимову. – Ты опять мне скажешь, что мелочь это в мировом океане, грязниться нечего. А мне больше той мелочишки в руки ничего не дадено, мне от этой мелочи жить слаще! Молчи, молчи, Густавович, молчи сейчас!
– Ничего, кажется, и не говорю, – развел руками Анисимов, впервые видя зверовато-сдержанного Макашина в таком состоянии.
Макашин много думал об этом последнем разговоре с Анисимовым и решил с семьей Дерюгиных поступить именно наоборот; Анисимов вел свою игру чересчур уж петляво, а ему, Макашину, может, и оставалось всего ничего, вот Сталинград-то у немца словно кость в горле поперек торчит, потом уж не отведешь душу, не потешишься. Когда ему доложили, что Ефросинью с двумя сыновьями доставили, Макашин приказал пока поместить их в тюрьме при полиции и держал там месяца полтора; он не знал, что с ними делать дальше, но то, что они были рядом и в полной его власти, успокаивало, тем более что вскорости после Нового года начали все упорнее и злее ходить слухи о немецкой неудаче на Волге; в Зежске заметно больше появилось раненых немцев, приказано было подыскать здание под большой госпиталь и срочно отремонтировать его, если нужно; к тому же из других верных источников Макашин теперь точно знал, что приказано немедленно приступить к строительству оборонительной линии, которая захватывала частично и Зежский уезд; еще было велено всемерно усилить борьбу с партизанами, и для этого ожидалось прибытие регулярных воинских частей; и, как назло, именно в это время в Зежске стали появляться листовки, написанные от руки и сообщавшие о катастрофическом разгроми немцев в Сталинграде: их срывали, соскабливали, замазывали, но они опять белели по заборам и стенам. В один из метельных февральских дней Макашин приказал привести к себе на допрос Ефросинью Дерюгину, одну, без сыновей, и она вскоре стояла перед ним, отощавшая на казенном тюремном пайке, с запавшими глазами. Макашин сидел, дымя сигаретой, и смотрел на Ефросинью, безучастно щурившуюся от света в окне; она выглядела значительно старше своих лет, почти старуха; Макашин забыл о своих мстительных планах, и словно время перенесло его на два десятка лет назад, когда в селе только что разделили по душам и дворам почти две тысячи десятин пахотной авдеевской земли и тот, кто хотел работать, начал набирать силы не по дням, а по часам, когда все больше стало появляться скотины и парни с подростками гоняли в ночное лошадей; и что-то сдвинулось в душе Макашина и тихонько засветилось, словно и не было раскулачивания и ссылки и потом жизни под чужим именем, войны и убийства, крови и человеческих мук…
Макашин сидел, Ефросинья стояла, тяжело обвиснув руками, раздавленными непрерывной крестьянской работой.
– Садись, Фрося, – неожиданно уронил Макашин, кивая на стул перед столом. – Садись, садись, – повторил он настойчивее, видя, что Ефросинья испуганно отмахивается.
Ефросинья неуверенно ступила к столу раз, другой, несмело, бочком села на краешек стула, сложила руки на коленях и стала глядеть в пол перед собой.
– Здравствуй, Ефросинья, – сказал Макашин, закуривая новую сигарету и волнуясь. – Давно я тебя хотел увидеть, все недосуг было.
– Ну, здравствуй, Федор Михайлович, – тихо, не поднимая глаз, ответила Ефросинья.
– Ну что, плохо тебе? – спросил Макашин, подавшись вперед и не спуская жадных глаз с лица женщины; она подняла наконец голову, несмелая улыбка тронула уголки опущенных губ.
– Отчего плохо, Федор Михайлович… Ничего, терпеть можно.
– Можно? – жадно переспросил он. – Это как же – можно?
– Можно, – сказала она. – И раньше не сладко бывало, терпели же, можно и сейчас.
– А дети, дети? – спросил Макашин с какой-то тайной, болезненной надеждой.
– Они тоже пусть привыкают, – опять ответила она в твердой уверенности. – Что ж им… им тоже не в ученых придется сидеть, пусть привыкают сызмальства…
Макашин не столько удивился, сколько неприятно поразился этой пронзительной цепкости жизни (о себе бы он не мог этого сказать) и взглянул на Ефросинью иначе.
– Ну, что ж мы будем делать дальше, землячка? – спросил он, и Ефросинья ничего не ответила, лишь глаза ее озирались тревожно; и от этого она внезапно помолодела и напомнила ему ту далекую красавицу Фросю, на которую он заглядывался и помнил из прежних времен, когда был подростком, помнил и позднее. Макашин ждал, и она, понимая теперь, что все ее несчастье с детьми – от одного Макашина, затравленно вздохнула.
– Прямо скажи, Федор Михайлович, что надо, что ж так кругом ходить, у тебя дела большие, тратиться зря не станешь.
– Совестливая баба, гляжу. Ладно, ты, Ефросинья, обо мне не заботься, работа моя такая. Скажи, где дочка, и дело с концом.
– Аленка с самой масленицы сгинула. – Ефросинья, стараясь говорить спокойно, глядела Макашину прямо в глаза. – Больше о ней ни слуху ни духу, небось косточки уже все побелели.
– Брешешь, баба, – спокойно засмеялся Макашин. – Не может быть того, чтобы матка о дочке ничего не знала. Зря, зря, Ефросинья, фордыбачишься. Властям хорошо известно: в лесу твоя девка, в партизанах. А по закону положено за такое дело всю остальную семью искоренять заподлицо.
– Если ты знаешь, Федор Михайлович, – пытать зря нечего, – ответила Ефросинья, чувствуя щемящую тяжесть в груди, словно там все затвердело в одно и продохнуть дальше нельзя. – Дочка, она товар до поры, может, кто и попользоваться захотел, увел да и держит тайком.
– Я тебя, Ефросинья, пугать не буду, помочь думал, – сказал Макашин, пропуская ее слова мимо ушей. – А помочь я тебе могу лишь от твоего чистосердечья. Расскажи все и пойдешь до дому… А так я и сам подневольный…
– Нечего мне рассказывать, ничего я не знаю.
– У тебя еще двое детей, я вас пока при себе держал, в полиции, ну, одумается баба, придет время, говорю. А долго тут тебя с ребятами беречь не осилю, надо будет вас в концлагерь переправлять. Там порядки свои: тебя отдельно к бабам, ребятишек отдельно. А через месяц опять сортировка: ты в одном краю света, а сыны – в другом, до конца жизни друг на друга не поглядите. Думаешь, про тот случай с погоревшими немцами забыли? Не поверишь, Ефросинья, я тебя тогда спас; детей твоих спас.
– Ежели спас, – земно тебе кланяюсь, Федор Михайлович. – Ефросинья в упор, не отводя глаз, глядела на Макашина. – Видит бог, обездолили они меня, по чужим углам теперь таскаться с детьми. Хоть и немцы, а мужики, нажрутся своего шнапсу и чего только не выделывают.
– Ладно, ладно, – подосадовал Макашин, когда она сморщилась и заплакала. – Ты бога моли, что обошлось, живой с детьми осталась.
Макашин по-прежнему говорил спокойно и рассудительно, но ненависть, ожегшая его изнутри, пахнула на Ефросинью, и она снова мучительно сжалась и закаменела, впервые так отчетливо почувствовав, что пощады здесь не будет и ждать ее нечего.
– Старших ты, Федор Михайлович загубил, – сказала она с непокорной тоской, – пожалей хоть несмышленых. Зачем они тебе? Ну, с Захаром у тебя зуб за зуб зашел, дети-то при чем? Ты сам подумай, твоя бы вот так баба, в чем же она за твои-то дела виновата была б? Много вы слушаетесь нас, баб?
– Дура ты, Ефросинья. – Макашин с видимым усилием зевнул, прикрывая рот широкой ладонью. – Я к тебе по-хорошему, а ты… Твой мужик мог тогда меня от раскулачивания освободить? Не мог он этого, так и я теперь ничего не могу. Вот если б ты указала, где дочка, и разговор другой, и дочку твою никто не тронул бы; понятное дело, сама себя спасала, тут и с немцем как-то можно было бы столковаться…
– Не знаю, не знаю, Федор Михайлович, – твердила свое Ефросинья с пустым лицом. – Пусть меня бог накажет, коль неправду тебе…
– Ладно, – тяжело оборвал Макашин. – Две недели сроку, не опомнишься – себя виновать, Ефросинья. Я тоже не бог, надо мной тоже начальство. Коли бы твой мужик, Захар, на моем месте сидел, а на твоем месте моя баба?
– Что мужик! Что мужик! – зло скривила губы Ефросинья, окончательно одуревшая от долгого разговора. – Мне его добром поминать не за что, один от него позор в душе, в рванье вся грудь. Если и живой вернется, не стану с ним жить: отгорел он от меня, отвалился.
– Так уж и не будешь? – спросил Макашин с усмешкой и не спуская с Ефросиньи неспокойных глаз.
– Не буду, в этом не закажешь, – выдохнула она едино. – Меня никто не осудит, уж довольно он напился моей кровушки.
– Ну, баба, а хату кто спалил?
– Не знаю, – осеклась Ефросинья, зажимая руками зажегшийся ледяной ком под грудью.
– Брешешь, ты спалила, вон какое твое зверство, живых людей огнем, – теперь уже откровенно допрашивал Макашин. – Ты признавайся, сразу и отпущу, мне самому любопытно, как это ты смогла осмелеть.
– Что ж мне грех напрасно на душу брать, – отозвалась она, чувствуя, что холодные, волчьи глаза Макашина впиваются в нее, терзают.
И, теряя от этого силу, она, собравшись и выкатывая заслезившиеся глаза, чувствуя, что вот он и наступил в разговоре, главный момент, подалась вместе со стулом назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
– Фроську с последними детьми в город… в город… ироды… с ними просилась… господи, господи, да есть ли у тебя жалость к сиротам! Прибери ты меня от такой муки!
9
Ефросинью с детьми Макашин приказал арестовать и привезти в город уже глубокой осенью, в начале ноября; он об этом думал давно, еще со времени разговора с Анисимовым о старшем сыне Захара Дерюгина – Иване, но все было недосуг, хлопот прибавлялось день ото дня; партизаны в лето 1942 года распространяли свои действия по всем лесистым местам, угрожали не только Зежску, но беспокоили военного губернатора уже и в Холмске. В газетах для русских и по радио непрерывно твердили о победах и о скором окончательном разгроме мирового большевизма, однако чем больше, определеннее и настойчивее об этом кричали, тем туманнее и расплывчатее звучали формулировки, тем чаще упоминалось в них о боге и провидении; Макашину некогда было читать газеты и слушать радио: он инстинктивно чувствовал что-то неладное и метался по району (теперь уезду), выполняя всякие распоряжения немецких военных и хозяйственных властей, искал новых людей для службы в полиции, вершил суд и расправу, собирал сведения о родственниках партизан, старался поддержать в городе спокойствие и порядок. И однако он все чаще оставался ночевать в своем кабинете, в здании полиции; постоянной сожительницы у него не было, но в разных концах города и по разным адресам его в любое время принимали по первому стуку, одну, совсем молодую, шестнадцатилетнюю Зиночку, он отличал больше других, чаще бывая у нее. Но опять-таки где-то в самой глубине его сознания жило тревожное ощущение непрочности, временности всего, что он имел в жизни; можно было взять много, брать без конца, и он торопился; всего, что можно взять, взять было не под силу, и это злило его. Он часто пил с Анисимовым, и его несколько отрезвляли и успокаивали эти встречи, но последний разговор оставил неприятный осадок. Они говорили о летнем наступлении немцев к Волге, об их новых успехах; и Анисимов – или по-настоящему напивался, или просто хотел вывести Макашина из себя – держался вызывающе, как-то особенно резанула Макашина оброненная Анисимовым фраза, что у Гитлера хоть рот широк, да велик кусок; Макашин приглядывался, приглядывался к нему и не выдержал, уж не на две ли стороны работаете, умная голова Родион Густавович? А если на две, то не боитесь ли выпустить синичку из рук и получить вместо нее пеньковый галстук на шею?
Макашин после своего вопроса увидел вмиг протрезвевшие глаза Анисимова, они глянули издалека, чуждо, оценивающе.
– Ты что ж, Федор, как на одного поставил, так и тянешь, железный крест думаешь заработать? – спросил Анисимов, сгоняя с опухшего лица нехорошую, желчную усмешку – Хорошо, допустим, все выйдет, как этот господин предопределил, – Анисимов неопределенно ткнул пальцем куда-то вверх. – Как-нибудь, плохо ли, бедно, будем жить. А если нет и все пойдет опять кувырком, а, Федор? История, Федор, знает множество тому примеров, начиная с самых незапамятных времен. Ходить далеко не будем, на Советскую власть в гражданскую, хотя она и слаба была, как птенец в яйце, всем миром навалились, а задушить не смогли. Почему же сейчас верить, если мир надвое теперь расколотило, как две половинки арбуза? Может случиться, ждешь на грудь железный, а над тобой просто березовый воткнут.
– Мне теперь все одно. – Макашин небрежно налил в стакан через край, продолжая напряженно вдумываться в слова Анисимова. – Мне все одно, мне другой стежки не будет.
– Тебе все равно, а мне нет, – резко возразил Анисимов. – Мой час еще не прозвонил, я ждать его должен и буду.
– Да какой час, какого ты еще бешеного часа ждешь?
– Не знаю, Федор, – через силу выдавил из себя смешок Анисимов. – Может, чтобы тебе еще раз руку протянуть, из болота выдернуть. Каждый по-своему с ума сходит, Федор. У тебя одно, у меня другое, не думай, мое не легче. Не легче, я вот с женой и так и сяк верчусь, а на поверку – чужие люди. Под одной крышей, а чужие, не о чем нам больше говорить, Федор…
Он не успел закончить на этот раз; совершенно ни с того ни с сего Макашин сгреб его за ворот на груди, прихватив дряблую, обвисавшую от лишнего жирка кожу, подтянул к себе, вверх; Анисимов увидел белые, скошенные в гневе глаза Макашина и почувствовал у себя на лице его близкое нечистое дыхание; Анисимов невольно отшатнулся, но освободиться не мог.
– Думаешь, умнее всех на земле? – выдохнул Макашин, наслаждаясь своей силой и подтягивая к себе Анисимова все теснее. – Не думай… Крыса… вот захочу и – конец тебе тут же придет в момент…
– А смысл, смысл? Зачем? – продохнул наконец Анисимов, окончательно трезвея и пытаясь на ходу сориентироваться в сложившейся ситуации.
– А так, без всякого смысла, для сугреву. – Макашин расслабил пальцы, и Анисимов тотчас выдернул из них свою одежду и отряхнулся. – Для такого дерьма, как ты, без смыслу – оно потешнее. Знаю, ненавидишь смертельно с тех пор, как того парня на допросе кокнул, руки замарал… Что посерел то, в самую точку угодил? Не дрожи, как овечий хвост, я один про то дело знаю, а у меня не вырвешь.
– Лечиться надо, Федор, до белой горячки допьешься, – сказал Анисимов, помедлив, приводя в порядок растерзанный ворот и не выпуская из виду лица Макашина и его пальцев. – Ну хорошо, я тебе друг, пойму любую твою выходку… А в другом месте?
– В каком другом? Другого у нас не будет. Зря гордишься, Густавович, человек, он, какой хочешь, на один лад устроен. Я тоже ни писать, ни читать не мог, а жизнь крутанула, читаю и пишу. Научился! И понимаю не меньше твоего, хоть в партиях не состоял, а судьбу твою в две минуты решить могу, и не пикнешь.
– Высшую материю тебе, Федор, пока не осилить. Ты со мной равенства души захотел? Так я не против, нас природа уравновесила. Ты мужик, и я тоже, тебе бабы нужны и мне, оба мы жрем. А вот к высокому равенству путь всегда лежал и лежать будет через неравенство, и никуда от этого не денешься. И зря ты надо мной попотешиться решил. Друг без друга нам будет не лучше, а хуже.
– Из седла ты давно вывалился, Густавович. – Макашин, успокаиваясь, опять сощурился в простецкой усмешке. – Двери тебе иной нет, а то бы ты на меня и плюнуть не захотел.
– Умному человеку дверь всегда найдется, Федор. С Советской властью, если б я захотел, я бы по царски жить мог и еще могу, заметь себе! Все революционеры на одном горели, и наши сгорят. На желании равенства для всех, а ведь это абсурд. Если до революции активный тонус жизни поддерживался золотом, деньгами, то теперь это делается с помощью обыкновенного кресла, должности. Жизнь опять обманула всякие там утопии, а потому, что ей необходимо движение, соперничество. Высоко можно подняться, вот так, Федор! Не открещивайся, возможно, мои наблюдения и тебе ко времени пригодятся.
– Ладно, умник, ты в разных креслах предостаточно зад тер, а не удержался, припекло, – сказал Макашин тяжело. – Живи как хочешь, только своего верху поменьше показывай, а то весь твой собачий расчет полетит. А так я тебя понял. Ну, ну, не серчай, лучше посоветуй, как мне с семьей дерюгинской быть, а, Густавович?
Макашин видел, как опять подобралось и стало суше лицо Анисимова, и про себя усмехнулся; трудный он ему вопросик подкинул, хотя сам уже определенно решил, как ему быть в данном деле.
– Какая там семья, – сказал Анисимов, не скрывая своего истинного отношения, хотя отлично знал, чего ждет от него Макашин. – Глупая баба с двумя мальчишками да старуха. Зачем они тебе, Федор?
– Старуха и баба мне не нужны, пусть их доживают. А вот ребята… сыновья Захаровы…
– Один – Захаров, – напомнил Анисимов, – другой – приемыш, неизвестно чьей крови.
– Зато душа чья – известно! – Макашин встал, оперся о стол руками и наклонился к Анисимову. – Ты опять мне скажешь, что мелочь это в мировом океане, грязниться нечего. А мне больше той мелочишки в руки ничего не дадено, мне от этой мелочи жить слаще! Молчи, молчи, Густавович, молчи сейчас!
– Ничего, кажется, и не говорю, – развел руками Анисимов, впервые видя зверовато-сдержанного Макашина в таком состоянии.
Макашин много думал об этом последнем разговоре с Анисимовым и решил с семьей Дерюгиных поступить именно наоборот; Анисимов вел свою игру чересчур уж петляво, а ему, Макашину, может, и оставалось всего ничего, вот Сталинград-то у немца словно кость в горле поперек торчит, потом уж не отведешь душу, не потешишься. Когда ему доложили, что Ефросинью с двумя сыновьями доставили, Макашин приказал пока поместить их в тюрьме при полиции и держал там месяца полтора; он не знал, что с ними делать дальше, но то, что они были рядом и в полной его власти, успокаивало, тем более что вскорости после Нового года начали все упорнее и злее ходить слухи о немецкой неудаче на Волге; в Зежске заметно больше появилось раненых немцев, приказано было подыскать здание под большой госпиталь и срочно отремонтировать его, если нужно; к тому же из других верных источников Макашин теперь точно знал, что приказано немедленно приступить к строительству оборонительной линии, которая захватывала частично и Зежский уезд; еще было велено всемерно усилить борьбу с партизанами, и для этого ожидалось прибытие регулярных воинских частей; и, как назло, именно в это время в Зежске стали появляться листовки, написанные от руки и сообщавшие о катастрофическом разгроми немцев в Сталинграде: их срывали, соскабливали, замазывали, но они опять белели по заборам и стенам. В один из метельных февральских дней Макашин приказал привести к себе на допрос Ефросинью Дерюгину, одну, без сыновей, и она вскоре стояла перед ним, отощавшая на казенном тюремном пайке, с запавшими глазами. Макашин сидел, дымя сигаретой, и смотрел на Ефросинью, безучастно щурившуюся от света в окне; она выглядела значительно старше своих лет, почти старуха; Макашин забыл о своих мстительных планах, и словно время перенесло его на два десятка лет назад, когда в селе только что разделили по душам и дворам почти две тысячи десятин пахотной авдеевской земли и тот, кто хотел работать, начал набирать силы не по дням, а по часам, когда все больше стало появляться скотины и парни с подростками гоняли в ночное лошадей; и что-то сдвинулось в душе Макашина и тихонько засветилось, словно и не было раскулачивания и ссылки и потом жизни под чужим именем, войны и убийства, крови и человеческих мук…
Макашин сидел, Ефросинья стояла, тяжело обвиснув руками, раздавленными непрерывной крестьянской работой.
– Садись, Фрося, – неожиданно уронил Макашин, кивая на стул перед столом. – Садись, садись, – повторил он настойчивее, видя, что Ефросинья испуганно отмахивается.
Ефросинья неуверенно ступила к столу раз, другой, несмело, бочком села на краешек стула, сложила руки на коленях и стала глядеть в пол перед собой.
– Здравствуй, Ефросинья, – сказал Макашин, закуривая новую сигарету и волнуясь. – Давно я тебя хотел увидеть, все недосуг было.
– Ну, здравствуй, Федор Михайлович, – тихо, не поднимая глаз, ответила Ефросинья.
– Ну что, плохо тебе? – спросил Макашин, подавшись вперед и не спуская жадных глаз с лица женщины; она подняла наконец голову, несмелая улыбка тронула уголки опущенных губ.
– Отчего плохо, Федор Михайлович… Ничего, терпеть можно.
– Можно? – жадно переспросил он. – Это как же – можно?
– Можно, – сказала она. – И раньше не сладко бывало, терпели же, можно и сейчас.
– А дети, дети? – спросил Макашин с какой-то тайной, болезненной надеждой.
– Они тоже пусть привыкают, – опять ответила она в твердой уверенности. – Что ж им… им тоже не в ученых придется сидеть, пусть привыкают сызмальства…
Макашин не столько удивился, сколько неприятно поразился этой пронзительной цепкости жизни (о себе бы он не мог этого сказать) и взглянул на Ефросинью иначе.
– Ну, что ж мы будем делать дальше, землячка? – спросил он, и Ефросинья ничего не ответила, лишь глаза ее озирались тревожно; и от этого она внезапно помолодела и напомнила ему ту далекую красавицу Фросю, на которую он заглядывался и помнил из прежних времен, когда был подростком, помнил и позднее. Макашин ждал, и она, понимая теперь, что все ее несчастье с детьми – от одного Макашина, затравленно вздохнула.
– Прямо скажи, Федор Михайлович, что надо, что ж так кругом ходить, у тебя дела большие, тратиться зря не станешь.
– Совестливая баба, гляжу. Ладно, ты, Ефросинья, обо мне не заботься, работа моя такая. Скажи, где дочка, и дело с концом.
– Аленка с самой масленицы сгинула. – Ефросинья, стараясь говорить спокойно, глядела Макашину прямо в глаза. – Больше о ней ни слуху ни духу, небось косточки уже все побелели.
– Брешешь, баба, – спокойно засмеялся Макашин. – Не может быть того, чтобы матка о дочке ничего не знала. Зря, зря, Ефросинья, фордыбачишься. Властям хорошо известно: в лесу твоя девка, в партизанах. А по закону положено за такое дело всю остальную семью искоренять заподлицо.
– Если ты знаешь, Федор Михайлович, – пытать зря нечего, – ответила Ефросинья, чувствуя щемящую тяжесть в груди, словно там все затвердело в одно и продохнуть дальше нельзя. – Дочка, она товар до поры, может, кто и попользоваться захотел, увел да и держит тайком.
– Я тебя, Ефросинья, пугать не буду, помочь думал, – сказал Макашин, пропуская ее слова мимо ушей. – А помочь я тебе могу лишь от твоего чистосердечья. Расскажи все и пойдешь до дому… А так я и сам подневольный…
– Нечего мне рассказывать, ничего я не знаю.
– У тебя еще двое детей, я вас пока при себе держал, в полиции, ну, одумается баба, придет время, говорю. А долго тут тебя с ребятами беречь не осилю, надо будет вас в концлагерь переправлять. Там порядки свои: тебя отдельно к бабам, ребятишек отдельно. А через месяц опять сортировка: ты в одном краю света, а сыны – в другом, до конца жизни друг на друга не поглядите. Думаешь, про тот случай с погоревшими немцами забыли? Не поверишь, Ефросинья, я тебя тогда спас; детей твоих спас.
– Ежели спас, – земно тебе кланяюсь, Федор Михайлович. – Ефросинья в упор, не отводя глаз, глядела на Макашина. – Видит бог, обездолили они меня, по чужим углам теперь таскаться с детьми. Хоть и немцы, а мужики, нажрутся своего шнапсу и чего только не выделывают.
– Ладно, ладно, – подосадовал Макашин, когда она сморщилась и заплакала. – Ты бога моли, что обошлось, живой с детьми осталась.
Макашин по-прежнему говорил спокойно и рассудительно, но ненависть, ожегшая его изнутри, пахнула на Ефросинью, и она снова мучительно сжалась и закаменела, впервые так отчетливо почувствовав, что пощады здесь не будет и ждать ее нечего.
– Старших ты, Федор Михайлович загубил, – сказала она с непокорной тоской, – пожалей хоть несмышленых. Зачем они тебе? Ну, с Захаром у тебя зуб за зуб зашел, дети-то при чем? Ты сам подумай, твоя бы вот так баба, в чем же она за твои-то дела виновата была б? Много вы слушаетесь нас, баб?
– Дура ты, Ефросинья. – Макашин с видимым усилием зевнул, прикрывая рот широкой ладонью. – Я к тебе по-хорошему, а ты… Твой мужик мог тогда меня от раскулачивания освободить? Не мог он этого, так и я теперь ничего не могу. Вот если б ты указала, где дочка, и разговор другой, и дочку твою никто не тронул бы; понятное дело, сама себя спасала, тут и с немцем как-то можно было бы столковаться…
– Не знаю, не знаю, Федор Михайлович, – твердила свое Ефросинья с пустым лицом. – Пусть меня бог накажет, коль неправду тебе…
– Ладно, – тяжело оборвал Макашин. – Две недели сроку, не опомнишься – себя виновать, Ефросинья. Я тоже не бог, надо мной тоже начальство. Коли бы твой мужик, Захар, на моем месте сидел, а на твоем месте моя баба?
– Что мужик! Что мужик! – зло скривила губы Ефросинья, окончательно одуревшая от долгого разговора. – Мне его добром поминать не за что, один от него позор в душе, в рванье вся грудь. Если и живой вернется, не стану с ним жить: отгорел он от меня, отвалился.
– Так уж и не будешь? – спросил Макашин с усмешкой и не спуская с Ефросиньи неспокойных глаз.
– Не буду, в этом не закажешь, – выдохнула она едино. – Меня никто не осудит, уж довольно он напился моей кровушки.
– Ну, баба, а хату кто спалил?
– Не знаю, – осеклась Ефросинья, зажимая руками зажегшийся ледяной ком под грудью.
– Брешешь, ты спалила, вон какое твое зверство, живых людей огнем, – теперь уже откровенно допрашивал Макашин. – Ты признавайся, сразу и отпущу, мне самому любопытно, как это ты смогла осмелеть.
– Что ж мне грех напрасно на душу брать, – отозвалась она, чувствуя, что холодные, волчьи глаза Макашина впиваются в нее, терзают.
И, теряя от этого силу, она, собравшись и выкатывая заслезившиеся глаза, чувствуя, что вот он и наступил в разговоре, главный момент, подалась вместе со стулом назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104