– насмешливо подсказал Черкасский, но сам испугался сравнения и вдруг прикусил язык.
– Верно, князь Яков! – воскликнул Романов. – Ты в шутку молвил, ан верно! Такого мятежа николи не бывало. Не нас одних разорил Морозов. Народ не напрасно мятется, и то будет не диво, что англичанским обычаем…
– Тише, Никита Иваныч, – снова остановил Черкасский. – Чего кричишь, словно рад мятежу!
– И рад! – возразил ему по-прежнему громко Романов. – Не станется так, чтобы после сего мятежу разоритель боярский Борис Морозов опять при царе остался. Вот я и рад!..
В этих словах боярина прозвучала ненависть к недругу всех самых больших бояр: не опричник, не однодворец какой-нибудь, сам такой же боярин, старинного рода, – он разорял боярство, лишая его родовых, прадедовских привилегий и прав. Никита Иванович был один из самых богатых людей государства, он вел торг и с иноземцами разным товаром. Его не страшило разорение и оскудение, но оскорбляло своевольство Морозова.
– Слетит Бориска! – крикнул Романов. – Вот я чему рад!..
Толстые стены, плотно закрытые окна дальней палаты, безлюдность всего дома предохраняли Романова от чужих ушей, и он с удовольствием делал вид, что кричит правду с лобного места на всю Красную площадь.
– Рад, сказываешь? – переспросил шепотом Черкасский – он только и ждал от Романова такого признания. – Не чаял я, Никита Иваныч! А когда ты рад, зачем кричишь? Сядь на конь да скачи во Псков.
– Тс-с! – остановил в свою очередь Романов, хотя Черкасский сказал эти слова почти беззвучно. – Пошто мне ехать туда? – спросил он, еще понизив голос.
– Народ тебе верит. Ты для народа не чуж-чуженин, ты как… – Черкасский поискал слова и улыбнулся, – …как дедушка… Ты придешь без ратных людей, тебе ворота отворят, в город пустят, обрадуются тебе…
– А дальше чего? – осторожно спросил Никита Иванович.
– Дальше? Грамоты станешь писать по городам…
– А дальше чего? – тем же тоном спросил Романов.
– Чего дальше!.. – красноречиво развел руками Черкасский…
– Тс-с! – зашипел Романов. – Чего говоришь?! Голова тебе не мила!
Романов встал с места, взволнованно прошелся по палате и, словно случайно, выглянул за дверь, в соседний покой. Там никого не было. Он покраснел. На высоком старческом лбу надулись синие жилы, глаза налились кровью. Ему стало жарко. Боярин скинул ферязь и остался в шелковой рубахе по колена длиной. Он распахнул окно в сад, и в затхлый покой палаты ворвался весенний ветер и заиграл в седине бороды и в складках желтоватого шелка сорочки.
Романов вернулся к шахматам, но не мог играть. У него кружилась голова… Ему было уже шестьдесят лет, но он чувствовал себя совсем молодым: он скакал в седле, как молодой, пил вино, как молодой, с молодым пылом он ненавидел Морозова и Милославского и, как молодой, любил свою дворовую девушку, румяную, пышную Дашу… В юности ему не дали власти. Тогда многие говорили о том, что бояре боятся его ума и силы и посадили на трон неразумного отрока, чтобы самим управлять государством. Никита Иванович стал тогда добиваться народной любви: он принимал беглецов, раздавал деньги, дарил дома, платил чужие долги, заступался за осужденных… Но когда москвичи его полюбили, он обленился, отяжелел, и с него хватало той власти, какая была у него в руках. Но нынче с ним что-то стряслось еще, что взбаламутило ум и чувства: он захотел власти, захотел царства, которого не дали ему в юности…
Честолюбивый Черкасский снова его встревожил.
– Никита Иваныч, ты слово скажи, одно слово – и все стрельцы в Москве встанут. Ты слово скажи – казаки встанут, слово скажи – Казань, Астрахань… – нашептывал князь Яков, передвигая зеленые каменные фигуры с пятна на пятно…
Романов не отвечал.
Смеркалось.
В дальнем покое где-то хлопнула дверь, заскрипели половицы и послышались старческие шаги дворецкого.
– Боярин, дозволь сказать, – поклонился старик.
Никита Иванович кивнул. Старик подошел поближе и таинственно произнес:
– Гонец к тебе прискакал… с грамотой… – дворецкий осекся.
– От кого? – Романов вдруг вспыхнул: гонец не предвещал добра.
Грамота могла быть только от царя. Царь любил обличать в письмах того, с кем бывал в ссоре.
– Не смею сказать от кого, боярин, – ответил дворецкий.
Романов удивленно взглянул на старика.
– Чего не смеешь сказать? От дьявола, что ли, гонец?!
– Что ты, боярин, Христос с тобой! – пробормотал дворецкий, крестясь.
– От кого же еще?
– Человечий гонец и грамота человечья, – сказал дворецкий.
– Давай хоть грамоту, что ты морочишь! – воскликнул Никита Иванович.
– Сказывает гонец – тебе одному в свои руки даст.
Никита Иванович рассердился:
– Чего ты, старик, разумничаешъ без меры? Князя Якова, что ли, страшишься? Так не страшись, сказывай, как бы я один в доме…
Дворецкий сделал шаг вперед и набрал воздуха, но вдруг выпустил его, словно кузнечный мех, и бессильно сказал:
– Не могу, не смею, боярин Никита Иваныч, хоть на куски режь!.. Никого не страшусь, а сам по себе молвить не смею.
Романов изловчился и крепко схватил старика за бороду.
– Сказывай! – прошипел он.
Князь Яков обдумывал шахматный ход и не поднимал от доски взгляда во все время.
– Города Пскова всяких людей гонец, – прошептал старик одними губами, без звука.
Боярин выпустил его бороду и опустился без сил назад на скамью, весь покрывшись холодным потом.
– Свечи зажег бы, – переведя дух, сказал он. – Вишь, свечеряло – игры не видать…
3
Рыжебородый казак Мокей осторожно, стараясь ничего не задеть, боком протиснулся в дверь, у порога упал на колени и поклонился в землю.
– Смилуйся, боярин Никита Иваныч! Молим тебя, смилуйся! – Он поднял лицо и снова ударил лбом об пол.
– Встань, – произнес боярин Никита.
– Не встану, боярин. Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье!
– Встань, говорю! – властно сказал боярин.
Казак поднялся с пола, но не встал с колен.
– Смилуйся, боярин, пожалей сирот, возьми челобитье, – опять повторил Мокей, протягивая свернутый столбец.
Узнав о прибытии гонца, боярин Черкасский оставил Романова. Он даже сделал вид, что не слышал сказанного дворецким.
Казак Мокей стоял на коленях, протянув запечатанный столбец, а боярин Романов думал. Ему было страшно взять в руки эту бумагу. Взять ее в руки – значило двинуть первую пешку… Два часа назад Никита Иванович не задумался бы об этом, но размышление наедине с собою самим охладило его пыл. После того как ушел князь Яков, Романов начал бояться даже его.
Он знал, что Черкасский прав, когда говорил, что народ встанет по одному слову Никиты Романова, что народ ему верит и чтит его. Он знал также ж то, что во всем государстве нет уголка, где бы народ не желал перемен. Середние и меньшие посадские, стрельцы, казаки, крестьяне, холопы, попы, монастырские служки по всем городам и уездам готовы подняться, и даже в самой Москве для мятежа довольно одной искры.
И боярин Романов представил себе разъяренное море людей, как два года назад, когда по просьбе царя он выходил к народу и народ требовал выдать Морозова, Плещеева и Траханиотова. Никита Иванович знал, что и сейчас народ прокричит: «Отдай нам Бориса Морозова да Илью Милославского…» И потом народ закричит: «Здрав буди, боярин Никита Иванович!» И он представил себе срубленные головы Морозова и Милославского и многих других из тех, что кричали ему обидные слова в Думе.
Но вместе с тем он представил себе пожары по всей Москве, убитых людей по улицам, кровь, разорение…
И что будет делать он дальше? Пронский и Трубецкой станут ему льстить, приедет из ссылки Раф Всеволожский, князь Яков сделается его правой рукою…
– Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье, – поклонился опять в землю Мокей.
А что, если кто-нибудь уже узнал, что этот казак в его доме? Эта внезапная мысль обожгла Романова.
Схватят, начнут пытать да спросят: «Хотел стать царем? Принимал челобитные псковских воров?»
У боярина прошел по спине холодок.
Но кто же его знал, этого рыжего казака, – таков ли он крепок…
– Смилуйся, боярин, прими!.. – повторил Мокей и снова ударил лбом об пол.
– Встань, давай сюда грамоту, – внятно сказал Никита Иванович.
Мокей обрадованно вскочил, подал ему столбец и, подавая, поцеловал красивую, еще крепкую руку боярина.
– Как ты, вор, от воров государеву боярину грамоты смеешь нести?! Чаете – боярин Никита государю изменщик? – грозно нахмурив седые брови, спросил Никита Иванович.
– Смилуйся, не испытывай сироту твоего, государь! – поклонился казак, снова падая на колени.
– Молчи, холоп! – неистово закричал Романов и замахнулся палкой. – Как смеешь меня государем звать? Изменщик! Ты государю крест целовал…
– Без умысла, великий боярин! Прости, боярин, коли неладно молвил со страху: вовек ни единого боярина доселе в глаза не видал…
– Встань, – приказал Романов. – Что в грамоте писано?
– Не ведаю, боярин. Грамоты составляли выборные, а мне отвезти велел подьячий Томила Слепой да тебе тайным обычаем в руки отдать, – не вставая с колен, отвечал казак.
– От кого втай?
– От бояр-изменщиков, кои немцам Русь продают.
– Каких вы бояр государевых нашли в изменном деле? – нахмурился Романов.
– Писано тут, боярин: Морозова да Илью Милославского. Доказчики есть на них. Во Всегородней избе к расспросу приведены разные лица, кои за рубежом были. И немцы тоже с расспроса сказывали…
Романов насторожился при этих словах казака. Слишком уверенно говорил казак об измене бояр, чтобы это могло быть пустыми словами. А если в самом деле… тогда можно спокойно сидеть в Москве и ждать, когда недруги свалятся сами с высоких мест…
– А пошто же ко мне челобитье? Надобе отдать государю! – мягче сказал он.
– Послано государю, боярин, – ответил Мокей, – да боязно: не допустят изменщики до него, а ты наша надежа, не выдашь народа. Тебе всяких чинов люди верят…
– Ну, ну, довольно! Государь – наша надежа!.. – добавил он, – спать ступай. Утре тебя кликну. Федосей! – громко позвал боярин.
Дворецкий вошел.
– Накорми казака да уложи его спать, чтобы никто не ведал.
Казак вышел вместе с дворецким.
Боярин остался один. Псковская грамота лежала возле него между шахматными фигурами. Не терпелось сломать печать, и он взял в руки столбец, но тотчас отбросил назад, словно печать обожгла ему пальцы.
«Аглицкие парламенты!» – повторил он про себя и усмехнулся.
Усталый боярин закрыл глаза, и ему представилась плаха. Никита Иванович в испуге заставил себя проснуться от мгновенного сна и широко перекрестился, взглянув на кивот.
– Господи!.. – громко, почти со стоном воскликнул он.
Он услыхал шорох и в страхе поднял глаза. Даша стояла в дверях босиком, румяная, с растрепавшимися косами. Встревоженными глазами глядела она на него.
– Поздняя ночь, Никита Иванович, а ты не спишь, – сказала она, певуче растягивая слова. – А я сон видела страшнющий про тебя да князь Якова…
– Про что ж тебе снилось? – нахмурился Никита Иванович. – Слушала, что ль?
Она опустила голову.
– Вышивала, боярин. А как ты окно распахнул, тут я уж осталась. Мыслю – иной бы кто не пришел.
– Ступай, ступай спать! – закричал он. – Не женского то ума…
– Постеля готова, боярин, – сказала она, не испугавшись крика.
– Иди, иди… – Он опустил голову, но она никуда не ушла. Она стояла по-прежнему в дверях. Чтобы дать знать о себе, глубоко вздохнула.
– Чего тебе, Даша? – нетерпеливо спросил Никита Иванович, не подняв головы.
– Никита Иванович, не слушай ты их… – сказала она с мольбой.
– Чего не слушай, чего?! – громко воскликнул он. – Чего тебе, девка, примстилось?! Сидела ты, шила, вот и уснула часок, во сне и привиделось…
– Казак привиделся рыжий… – шепнула она.
– Замолчь! – крикнул боярин, вскочив с места.
Даша пошла на него грудью.
– Бей! – сказала она. – Бей девку, что любит старого!
Она стояла совсем рядом, красивая и теплая.
– Старого да неразумного, – покорно сказал Романов.
– Ночь поздняя. Постеля готова, Никита Иванович, – ласково повторила Даша. – Не майся!..
Боярин устал, но не поддался.
– Иди, иди спать, – с ласковой строгостью сказал он. – Да постой. Взбуди Федосея, пошли ко мне, – и боярин взялся за перо.
«…И те, государь, воры прислали ко мне, холопишку твоему, воровского казачишку Мокейку, а с ним тайные грамоты, и я, праведный надежа-государь, тех воровских грамот не распечатывал и не читал, не хотя измены, а казак Мокейка в моем, холопа твоего, дому, а из челядинцев моих и людишек того вора Мокейку никто не ведает, и о том, государь, как ты укажешь. Не положи гнева на своего холопишку, что намедни боярам сказывал в Думе, а сказывал я правды ради да скорбя о междоусобице православных людей. А коли прогневил тебя, государь, и о том скорблю и уповаю на твою християнскую милость к верному твоему холопу. Смилуйся, государь…» – писал боярин.
Федосей, разбуженный Дашей, вошел в палату. Романов поднял голову и отложил перо.
– Казака Мокейку того не выпускай никуда из светелки, – строго сказал он. – Скажи – я велел дожидать. Да чтобы никто с ним никаким обычаем слова единого не молвил… Твоя голова в ответе.
Федосей вышел, а боярин, придвинув ближе свечу, снова взялся за перо.
4
К крылечку свечной лавки, взволнованный, беспокойный, без обычного ласкового привета, как-то смятенно и торопливо почти подбежал Томила Слепой. Бабка взглянула на него с удивлением, но не успела ни о чем задать вопроса.
– Иванка дома? – быстро спросил Томила, и в голосе его бабка уловила такую же тревогу, как на лице.
– Дома, Иванушка.
Томила шагнул в избу:
– Иван, беги в Земску избу. Гаврилу сюда, да Козу, да Ягу и Михайлу – зови всех скорее.
– Сюды? – удивился Иванка.
– Сюды, сюды! Да живей, не болтай!
– Что стряслось? – спросил Иванка, встревоженный странным видом Томилы.
– Сказал – поворачивайся, чурбан! – сорвалось у Слепого.
Иванка помчался…
Они собрались в сторожке. Томила Слепой объявил, что получена тайная весть о падении Новгорода Великого. Ошарашенные вожаки восстания приумолкли, задумались и поникли.
– Не чаете ль, братцы, навстречу боярину выйти, свои башки несть на блюдах наместо хлеб-соли? – спросил Гаврила с внезапной резкой насмешкой.
– Взялся за гуж – не говори, что не дюж! – поддержал его Коза. – Новгород пал – станем во Пскове держаться. Не с Новгородом вставали – одни, и дале одни простоим.
– Для того позвал, братцы-товарищи, чтобы совет держать, как мы к осаде готовы и что творити, – сказал Томила. – Чаю, боярин Хованский ныне на нас полезет. Смятенья не стало бы в Земской избе.
Они заговорили о всяких спешных делах. О восстаниях крестьян по уезду в дворянских поместьях рассказал казак Иов Копытков, выезжавший в уезд; о запасах в городе солонины и хлеба сообщил хозяйственный земский староста Михайла Мошницын; Прохор Коза рассказал о побеге пяти стрельцов старого приказа к Хованскому под Новгород, и, наконец, Гаврила Демидов потребовал освободить колодников из тюрьмы. Он сказал, что в тюрьме томится без дела много народу и тот народ надо выпустить да записать в стрельцы на случай осады.
Город зажил новой жизнью, полной особого напряжения и ожидания. Никого не впускали и не выпускали через городские ворота без тщательного расспроса. У всех городских ворот стояли усиленные караулы, и по дорогам сновали разъезды псковских стрельцов. Лазутчики Пскова засылались под самый Новгород…
Шел май – третий месяц с того дня, как тревожный сполох в первый раз созвал народ к Рыбницкой башне.
«Просыхают дороги – скоро московские гости прискочат», – говорили псковитяне, сами еще не совсем веря в возможность прихода московских войск.
Всегородние старосты с выборными, с уличанскими старостами и сотскими старшинами объехали все городские стены и осмотрели еще раз наряд, вслух поясняя, что готовятся к обороне от набегов с Литвы, но про себя разумея Хованского.
Кузни работали еще жарче, торопясь сготовить больше оружия. В город приезжали обозы, везя все нужное, чтобы сидеть в осаде.
Наконец через лазутчиков и дозоры долетел тайный слух, что воевода боярин князь Иван Никитич Хованский с большим войском вышел из Новгорода на Псков.
На башнях города Гаврила установил дозоры и выслал новых лазутчиков.
Вечера были долгие и светлые. Юноши Пскова чувствовали себя воинами, и надвигавшаяся боевая тревога родила в их горячих сердцах радостное возбуждение. Вечерами молодежь ходила гулять на берег Великой, собиралась под деревьями у церковных оград, в рощицах и на лавочках у ворот.
Каждый вечер парни и девушки заводили песни, вели хороводы и веселились.
Однако по всему городу сотские и уличанские старосты Сотские и уличанские старосты. – Торговое и ремесленное население в русских городах XVII в. жило в слободах, сотнях и улицах, являвшихся территориально-административными единицами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
– Верно, князь Яков! – воскликнул Романов. – Ты в шутку молвил, ан верно! Такого мятежа николи не бывало. Не нас одних разорил Морозов. Народ не напрасно мятется, и то будет не диво, что англичанским обычаем…
– Тише, Никита Иваныч, – снова остановил Черкасский. – Чего кричишь, словно рад мятежу!
– И рад! – возразил ему по-прежнему громко Романов. – Не станется так, чтобы после сего мятежу разоритель боярский Борис Морозов опять при царе остался. Вот я и рад!..
В этих словах боярина прозвучала ненависть к недругу всех самых больших бояр: не опричник, не однодворец какой-нибудь, сам такой же боярин, старинного рода, – он разорял боярство, лишая его родовых, прадедовских привилегий и прав. Никита Иванович был один из самых богатых людей государства, он вел торг и с иноземцами разным товаром. Его не страшило разорение и оскудение, но оскорбляло своевольство Морозова.
– Слетит Бориска! – крикнул Романов. – Вот я чему рад!..
Толстые стены, плотно закрытые окна дальней палаты, безлюдность всего дома предохраняли Романова от чужих ушей, и он с удовольствием делал вид, что кричит правду с лобного места на всю Красную площадь.
– Рад, сказываешь? – переспросил шепотом Черкасский – он только и ждал от Романова такого признания. – Не чаял я, Никита Иваныч! А когда ты рад, зачем кричишь? Сядь на конь да скачи во Псков.
– Тс-с! – остановил в свою очередь Романов, хотя Черкасский сказал эти слова почти беззвучно. – Пошто мне ехать туда? – спросил он, еще понизив голос.
– Народ тебе верит. Ты для народа не чуж-чуженин, ты как… – Черкасский поискал слова и улыбнулся, – …как дедушка… Ты придешь без ратных людей, тебе ворота отворят, в город пустят, обрадуются тебе…
– А дальше чего? – осторожно спросил Никита Иванович.
– Дальше? Грамоты станешь писать по городам…
– А дальше чего? – тем же тоном спросил Романов.
– Чего дальше!.. – красноречиво развел руками Черкасский…
– Тс-с! – зашипел Романов. – Чего говоришь?! Голова тебе не мила!
Романов встал с места, взволнованно прошелся по палате и, словно случайно, выглянул за дверь, в соседний покой. Там никого не было. Он покраснел. На высоком старческом лбу надулись синие жилы, глаза налились кровью. Ему стало жарко. Боярин скинул ферязь и остался в шелковой рубахе по колена длиной. Он распахнул окно в сад, и в затхлый покой палаты ворвался весенний ветер и заиграл в седине бороды и в складках желтоватого шелка сорочки.
Романов вернулся к шахматам, но не мог играть. У него кружилась голова… Ему было уже шестьдесят лет, но он чувствовал себя совсем молодым: он скакал в седле, как молодой, пил вино, как молодой, с молодым пылом он ненавидел Морозова и Милославского и, как молодой, любил свою дворовую девушку, румяную, пышную Дашу… В юности ему не дали власти. Тогда многие говорили о том, что бояре боятся его ума и силы и посадили на трон неразумного отрока, чтобы самим управлять государством. Никита Иванович стал тогда добиваться народной любви: он принимал беглецов, раздавал деньги, дарил дома, платил чужие долги, заступался за осужденных… Но когда москвичи его полюбили, он обленился, отяжелел, и с него хватало той власти, какая была у него в руках. Но нынче с ним что-то стряслось еще, что взбаламутило ум и чувства: он захотел власти, захотел царства, которого не дали ему в юности…
Честолюбивый Черкасский снова его встревожил.
– Никита Иваныч, ты слово скажи, одно слово – и все стрельцы в Москве встанут. Ты слово скажи – казаки встанут, слово скажи – Казань, Астрахань… – нашептывал князь Яков, передвигая зеленые каменные фигуры с пятна на пятно…
Романов не отвечал.
Смеркалось.
В дальнем покое где-то хлопнула дверь, заскрипели половицы и послышались старческие шаги дворецкого.
– Боярин, дозволь сказать, – поклонился старик.
Никита Иванович кивнул. Старик подошел поближе и таинственно произнес:
– Гонец к тебе прискакал… с грамотой… – дворецкий осекся.
– От кого? – Романов вдруг вспыхнул: гонец не предвещал добра.
Грамота могла быть только от царя. Царь любил обличать в письмах того, с кем бывал в ссоре.
– Не смею сказать от кого, боярин, – ответил дворецкий.
Романов удивленно взглянул на старика.
– Чего не смеешь сказать? От дьявола, что ли, гонец?!
– Что ты, боярин, Христос с тобой! – пробормотал дворецкий, крестясь.
– От кого же еще?
– Человечий гонец и грамота человечья, – сказал дворецкий.
– Давай хоть грамоту, что ты морочишь! – воскликнул Никита Иванович.
– Сказывает гонец – тебе одному в свои руки даст.
Никита Иванович рассердился:
– Чего ты, старик, разумничаешъ без меры? Князя Якова, что ли, страшишься? Так не страшись, сказывай, как бы я один в доме…
Дворецкий сделал шаг вперед и набрал воздуха, но вдруг выпустил его, словно кузнечный мех, и бессильно сказал:
– Не могу, не смею, боярин Никита Иваныч, хоть на куски режь!.. Никого не страшусь, а сам по себе молвить не смею.
Романов изловчился и крепко схватил старика за бороду.
– Сказывай! – прошипел он.
Князь Яков обдумывал шахматный ход и не поднимал от доски взгляда во все время.
– Города Пскова всяких людей гонец, – прошептал старик одними губами, без звука.
Боярин выпустил его бороду и опустился без сил назад на скамью, весь покрывшись холодным потом.
– Свечи зажег бы, – переведя дух, сказал он. – Вишь, свечеряло – игры не видать…
3
Рыжебородый казак Мокей осторожно, стараясь ничего не задеть, боком протиснулся в дверь, у порога упал на колени и поклонился в землю.
– Смилуйся, боярин Никита Иваныч! Молим тебя, смилуйся! – Он поднял лицо и снова ударил лбом об пол.
– Встань, – произнес боярин Никита.
– Не встану, боярин. Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье!
– Встань, говорю! – властно сказал боярин.
Казак поднялся с пола, но не встал с колен.
– Смилуйся, боярин, пожалей сирот, возьми челобитье, – опять повторил Мокей, протягивая свернутый столбец.
Узнав о прибытии гонца, боярин Черкасский оставил Романова. Он даже сделал вид, что не слышал сказанного дворецким.
Казак Мокей стоял на коленях, протянув запечатанный столбец, а боярин Романов думал. Ему было страшно взять в руки эту бумагу. Взять ее в руки – значило двинуть первую пешку… Два часа назад Никита Иванович не задумался бы об этом, но размышление наедине с собою самим охладило его пыл. После того как ушел князь Яков, Романов начал бояться даже его.
Он знал, что Черкасский прав, когда говорил, что народ встанет по одному слову Никиты Романова, что народ ему верит и чтит его. Он знал также ж то, что во всем государстве нет уголка, где бы народ не желал перемен. Середние и меньшие посадские, стрельцы, казаки, крестьяне, холопы, попы, монастырские служки по всем городам и уездам готовы подняться, и даже в самой Москве для мятежа довольно одной искры.
И боярин Романов представил себе разъяренное море людей, как два года назад, когда по просьбе царя он выходил к народу и народ требовал выдать Морозова, Плещеева и Траханиотова. Никита Иванович знал, что и сейчас народ прокричит: «Отдай нам Бориса Морозова да Илью Милославского…» И потом народ закричит: «Здрав буди, боярин Никита Иванович!» И он представил себе срубленные головы Морозова и Милославского и многих других из тех, что кричали ему обидные слова в Думе.
Но вместе с тем он представил себе пожары по всей Москве, убитых людей по улицам, кровь, разорение…
И что будет делать он дальше? Пронский и Трубецкой станут ему льстить, приедет из ссылки Раф Всеволожский, князь Яков сделается его правой рукою…
– Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье, – поклонился опять в землю Мокей.
А что, если кто-нибудь уже узнал, что этот казак в его доме? Эта внезапная мысль обожгла Романова.
Схватят, начнут пытать да спросят: «Хотел стать царем? Принимал челобитные псковских воров?»
У боярина прошел по спине холодок.
Но кто же его знал, этого рыжего казака, – таков ли он крепок…
– Смилуйся, боярин, прими!.. – повторил Мокей и снова ударил лбом об пол.
– Встань, давай сюда грамоту, – внятно сказал Никита Иванович.
Мокей обрадованно вскочил, подал ему столбец и, подавая, поцеловал красивую, еще крепкую руку боярина.
– Как ты, вор, от воров государеву боярину грамоты смеешь нести?! Чаете – боярин Никита государю изменщик? – грозно нахмурив седые брови, спросил Никита Иванович.
– Смилуйся, не испытывай сироту твоего, государь! – поклонился казак, снова падая на колени.
– Молчи, холоп! – неистово закричал Романов и замахнулся палкой. – Как смеешь меня государем звать? Изменщик! Ты государю крест целовал…
– Без умысла, великий боярин! Прости, боярин, коли неладно молвил со страху: вовек ни единого боярина доселе в глаза не видал…
– Встань, – приказал Романов. – Что в грамоте писано?
– Не ведаю, боярин. Грамоты составляли выборные, а мне отвезти велел подьячий Томила Слепой да тебе тайным обычаем в руки отдать, – не вставая с колен, отвечал казак.
– От кого втай?
– От бояр-изменщиков, кои немцам Русь продают.
– Каких вы бояр государевых нашли в изменном деле? – нахмурился Романов.
– Писано тут, боярин: Морозова да Илью Милославского. Доказчики есть на них. Во Всегородней избе к расспросу приведены разные лица, кои за рубежом были. И немцы тоже с расспроса сказывали…
Романов насторожился при этих словах казака. Слишком уверенно говорил казак об измене бояр, чтобы это могло быть пустыми словами. А если в самом деле… тогда можно спокойно сидеть в Москве и ждать, когда недруги свалятся сами с высоких мест…
– А пошто же ко мне челобитье? Надобе отдать государю! – мягче сказал он.
– Послано государю, боярин, – ответил Мокей, – да боязно: не допустят изменщики до него, а ты наша надежа, не выдашь народа. Тебе всяких чинов люди верят…
– Ну, ну, довольно! Государь – наша надежа!.. – добавил он, – спать ступай. Утре тебя кликну. Федосей! – громко позвал боярин.
Дворецкий вошел.
– Накорми казака да уложи его спать, чтобы никто не ведал.
Казак вышел вместе с дворецким.
Боярин остался один. Псковская грамота лежала возле него между шахматными фигурами. Не терпелось сломать печать, и он взял в руки столбец, но тотчас отбросил назад, словно печать обожгла ему пальцы.
«Аглицкие парламенты!» – повторил он про себя и усмехнулся.
Усталый боярин закрыл глаза, и ему представилась плаха. Никита Иванович в испуге заставил себя проснуться от мгновенного сна и широко перекрестился, взглянув на кивот.
– Господи!.. – громко, почти со стоном воскликнул он.
Он услыхал шорох и в страхе поднял глаза. Даша стояла в дверях босиком, румяная, с растрепавшимися косами. Встревоженными глазами глядела она на него.
– Поздняя ночь, Никита Иванович, а ты не спишь, – сказала она, певуче растягивая слова. – А я сон видела страшнющий про тебя да князь Якова…
– Про что ж тебе снилось? – нахмурился Никита Иванович. – Слушала, что ль?
Она опустила голову.
– Вышивала, боярин. А как ты окно распахнул, тут я уж осталась. Мыслю – иной бы кто не пришел.
– Ступай, ступай спать! – закричал он. – Не женского то ума…
– Постеля готова, боярин, – сказала она, не испугавшись крика.
– Иди, иди… – Он опустил голову, но она никуда не ушла. Она стояла по-прежнему в дверях. Чтобы дать знать о себе, глубоко вздохнула.
– Чего тебе, Даша? – нетерпеливо спросил Никита Иванович, не подняв головы.
– Никита Иванович, не слушай ты их… – сказала она с мольбой.
– Чего не слушай, чего?! – громко воскликнул он. – Чего тебе, девка, примстилось?! Сидела ты, шила, вот и уснула часок, во сне и привиделось…
– Казак привиделся рыжий… – шепнула она.
– Замолчь! – крикнул боярин, вскочив с места.
Даша пошла на него грудью.
– Бей! – сказала она. – Бей девку, что любит старого!
Она стояла совсем рядом, красивая и теплая.
– Старого да неразумного, – покорно сказал Романов.
– Ночь поздняя. Постеля готова, Никита Иванович, – ласково повторила Даша. – Не майся!..
Боярин устал, но не поддался.
– Иди, иди спать, – с ласковой строгостью сказал он. – Да постой. Взбуди Федосея, пошли ко мне, – и боярин взялся за перо.
«…И те, государь, воры прислали ко мне, холопишку твоему, воровского казачишку Мокейку, а с ним тайные грамоты, и я, праведный надежа-государь, тех воровских грамот не распечатывал и не читал, не хотя измены, а казак Мокейка в моем, холопа твоего, дому, а из челядинцев моих и людишек того вора Мокейку никто не ведает, и о том, государь, как ты укажешь. Не положи гнева на своего холопишку, что намедни боярам сказывал в Думе, а сказывал я правды ради да скорбя о междоусобице православных людей. А коли прогневил тебя, государь, и о том скорблю и уповаю на твою християнскую милость к верному твоему холопу. Смилуйся, государь…» – писал боярин.
Федосей, разбуженный Дашей, вошел в палату. Романов поднял голову и отложил перо.
– Казака Мокейку того не выпускай никуда из светелки, – строго сказал он. – Скажи – я велел дожидать. Да чтобы никто с ним никаким обычаем слова единого не молвил… Твоя голова в ответе.
Федосей вышел, а боярин, придвинув ближе свечу, снова взялся за перо.
4
К крылечку свечной лавки, взволнованный, беспокойный, без обычного ласкового привета, как-то смятенно и торопливо почти подбежал Томила Слепой. Бабка взглянула на него с удивлением, но не успела ни о чем задать вопроса.
– Иванка дома? – быстро спросил Томила, и в голосе его бабка уловила такую же тревогу, как на лице.
– Дома, Иванушка.
Томила шагнул в избу:
– Иван, беги в Земску избу. Гаврилу сюда, да Козу, да Ягу и Михайлу – зови всех скорее.
– Сюды? – удивился Иванка.
– Сюды, сюды! Да живей, не болтай!
– Что стряслось? – спросил Иванка, встревоженный странным видом Томилы.
– Сказал – поворачивайся, чурбан! – сорвалось у Слепого.
Иванка помчался…
Они собрались в сторожке. Томила Слепой объявил, что получена тайная весть о падении Новгорода Великого. Ошарашенные вожаки восстания приумолкли, задумались и поникли.
– Не чаете ль, братцы, навстречу боярину выйти, свои башки несть на блюдах наместо хлеб-соли? – спросил Гаврила с внезапной резкой насмешкой.
– Взялся за гуж – не говори, что не дюж! – поддержал его Коза. – Новгород пал – станем во Пскове держаться. Не с Новгородом вставали – одни, и дале одни простоим.
– Для того позвал, братцы-товарищи, чтобы совет держать, как мы к осаде готовы и что творити, – сказал Томила. – Чаю, боярин Хованский ныне на нас полезет. Смятенья не стало бы в Земской избе.
Они заговорили о всяких спешных делах. О восстаниях крестьян по уезду в дворянских поместьях рассказал казак Иов Копытков, выезжавший в уезд; о запасах в городе солонины и хлеба сообщил хозяйственный земский староста Михайла Мошницын; Прохор Коза рассказал о побеге пяти стрельцов старого приказа к Хованскому под Новгород, и, наконец, Гаврила Демидов потребовал освободить колодников из тюрьмы. Он сказал, что в тюрьме томится без дела много народу и тот народ надо выпустить да записать в стрельцы на случай осады.
Город зажил новой жизнью, полной особого напряжения и ожидания. Никого не впускали и не выпускали через городские ворота без тщательного расспроса. У всех городских ворот стояли усиленные караулы, и по дорогам сновали разъезды псковских стрельцов. Лазутчики Пскова засылались под самый Новгород…
Шел май – третий месяц с того дня, как тревожный сполох в первый раз созвал народ к Рыбницкой башне.
«Просыхают дороги – скоро московские гости прискочат», – говорили псковитяне, сами еще не совсем веря в возможность прихода московских войск.
Всегородние старосты с выборными, с уличанскими старостами и сотскими старшинами объехали все городские стены и осмотрели еще раз наряд, вслух поясняя, что готовятся к обороне от набегов с Литвы, но про себя разумея Хованского.
Кузни работали еще жарче, торопясь сготовить больше оружия. В город приезжали обозы, везя все нужное, чтобы сидеть в осаде.
Наконец через лазутчиков и дозоры долетел тайный слух, что воевода боярин князь Иван Никитич Хованский с большим войском вышел из Новгорода на Псков.
На башнях города Гаврила установил дозоры и выслал новых лазутчиков.
Вечера были долгие и светлые. Юноши Пскова чувствовали себя воинами, и надвигавшаяся боевая тревога родила в их горячих сердцах радостное возбуждение. Вечерами молодежь ходила гулять на берег Великой, собиралась под деревьями у церковных оград, в рощицах и на лавочках у ворот.
Каждый вечер парни и девушки заводили песни, вели хороводы и веселились.
Однако по всему городу сотские и уличанские старосты Сотские и уличанские старосты. – Торговое и ремесленное население в русских городах XVII в. жило в слободах, сотнях и улицах, являвшихся территориально-административными единицами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81