Попусту… Бя-бя-бя!.. – рассердился Федор, оборвав Шемшакова. – Хлеб из казенных житниц везут ли?
– Бросили. Мужики боятся: завелицкие их посулили в прорубь сажать, под лед.
– Сколь же свезли?
– С тысячу чети вчера, а ноне чети с два ста свезли да стали…
Когда Шемшаков говорил, тонкие губы его шевелились, как черви, и Федору стало противно.
– Кого, говоришь, привел? – нетерпеливо и резко спросил Емельянов.
– Осипова Захарку да стрельца старого приказа – Ульянку. Кого звать?
– Наперед стрельца, – приказал Федор, – да водкой его попотчуй.
Через минуту стрелец вошел и от порога закрестился в передний угол.
– Здоров, Ульян! – первый приветствовал Федор, чтобы оторвать его от молитвы.
– Здравствуй, Федор Иваныч, – поспешно поклонился стрелец, – пошто звал?
– По малину, – мрачно пошутил Федор и обратился к Шемшакову: – Дай-ка ему, Филя, заветного, малинового! – С этими словами Федор подал подьячему связку больших и малых ключей.
Подьячий открыл чуланчик в углу и достал янтарный кувшин и стакан. Тягучая струя малинового меда побежала в стакан и наполнила ароматом горницу. Стрелец поднял стакан.
– Чаша великого государя Алексея Михайловича, – сказал он, – чтоб он здрав был! – И стрелец выпил мед и утерся рукавом красного кафтана.
– Садись, – приказал Федор, – сказывай, как стрельцы думают.
– Думают они, Федор Иваныч, государь, по крестному целованию. Сказываю за старых стрельцов Чалеева приказу, а новоприборные – бог им судья: знать не знаю, да слышал худо…
– А старого приказу пойдете ль с ружьем за государево повеленье? – Федор спросил и впился глазами в стрельца, словно испытывая прямоту и правдивость ответа.
– Когда велит голова Степан Кузьмич, то и пойдем! – твердо ответил стрелец. – Мы люди служилые, царские. Нам что голова скажет, так по его слову и станется.
Федор наклонился к стрельцу.
– Слушай, Ульян, скажет ли голова, нет ли, а поутру накажи воротным караульным городских ворот не отпирать да в город никого не пущать… Денег не пожалею. По всем воротам по рублю раздай, чтобы не отпирали… Да с ружьем к дому моему, чтобы человек с десять с пищалями – тем по пять рублей подарю. С утра чтоб стояли… Да ходи по всему Полонищу, сказывай старым стрельцам – Федор-де Иваныч милостив, посулил соболей жаловать за верность государю, и владыка обещал и окольничий Никифор Сергеич… Да иди, не мешкав… час дорог… Да вот вашему голове Степан Кузьмичу Чалееву гостинец… да скажи ему все, что я тебе молвил. Ступай.
Шемшаков проводил стрельца.
Подьячий Захарка, кудрявый и стройный, с большими темно-синими глазами под пушистыми ресницами, вошел в горницу и поклонился.
– Садись, – указал Федор, – до тебя тайное дело.
– Слушаю, Федор Иваныч. Я постою…
– Слышал про гиль?
– Как не слыхать – гудит город! – Подьячий переминался с ноги на ногу.
– Хочешь у воевод и у государя в чести быть?
– Кто чести земной не хочет! – поклонился подьячий, метнув быстрый взгляд.
– Сядь, говорю. В ногах правды нет! – настоял Емельянов.
Захарка присел на краю скамьи.
– Коли хочешь в чести быть, Захар, вот тебе слово мое: кто гиль заводит, с тем водись. Хлеб-соль води, дружбу крепи…
– Помилуй, Федор Иваныч! – притворно вскочил подьячий, словно не поняв, о чем речь. – Я крест государю целовал!
– Дурак! – остановил Федор. – Ты сам разумей, чему я тебя научаю: для того и станешь с заводчиками, с кликунами дружбу водить, по сердцу заводчикам слово молвить, одну с ними чашу пить, чтобы быть государю верным, а станет к тебе ходить Филипп или иной кто, и ты тому будешь все сказывать, что у кликунов в мысли… За то вот тебе в честь и в посул, – заключил Федор, сунув ему кошель, – а после еще дам, как дни пройдут да когда хлеб вывезем… – Федор понизил голос: – Должен ты, как змея, в сердце вполозть пущим гилевщикам, целоваться с ними… Руки и ноги им языком, коли надо!.. Ликом ты ясен. Прикинься – поверят!
Захарка опустил глаза.
– Иди, – отпустил Федор.
Подьячий вышел.
– Твой черед, – сказал Шемшакову Федор, – сказывай, Филя, да про пустое не бормочи…
– Сулил воевода, что ночью возьмут из домов с постелей, кого приписи писаны в извете: земских старост Ивана Подреза, да Семена Менщикова, да еще Томилу Слепого, Гаврилку хлебника, Мишку Мошницына да стрельцов новых приказов – Прошку Козу да Максимку Ягу… Я сказывал: припишите, мол, попа Якова Заплеву, а Ивана Подреза и Семена Менщикова не надо брать, да еще мясника Микиту Леванисова приписали б…
– Верно сказывал, – одобрил Федор. – А ворота? Что про ворота воевода баил? – тревожно спросил он.
– В ночь как запрут, тут и конец, а поутру не отворят. Да от себя окольничий при мне послал сына боярского к старого приказа голове стрелецкому – наказал зелье раздать стрельцам и пушкарей по стенам к наряду поставить…
– Первое дело – заводчиков посадить, да только на съезжую бы не надо… Со съезжей отбить могут – надо в подвалы ко мне. Крепче!.. Первое дело – гиль в яйце задавить, не дать вылупляться!..
– Владыка сказывал – на владычный двор посадить мочно, да окольничий не велел. Указал, чтобы садить в съезжую. Да ладно – куда-никуда; первое дело – взять, а как схватят их, так Никифор Сергеич сказывал, что разом их на Москву пошлет…
– Ладно. Сходи еще нынче к стольнику Афанасию Лаврентьичу, скажи, мол, просил его Федор под тех заводчиков, коих ночью схватят, лучших своих коней дать. Я, мол, даю, да коли он даст – никакая погоня не настигнет: лучшие кони в городе его да мои. А моих, зайди на конюшню, вели на ночь овсом кормить…
Когда Шемшаков ушел, Федор налил себе заветного, самого любимого, малинового меда, не из того янтарного кувшина, из которого угощал стрельца, а еще лучшего – из немецкого хрустального бочонка в серебряных обручах, и сидел задумчиво, потягивая сладкий, густой напиток…
Он ощутил спокойствие и усталость от тревожного и хлопотливого дня. Сегодня весь город – лучшие посадские люди, дворяне и сам воевода почувствовали его, Федора, силу и подчинились его рассудительному, расчетливому уму.
Они были все смущены непокорностью горожан, и лишь Емельянов не растерялся: он составил список заводчиков шума и настоял, чтобы их этой же ночью схватить. Он уговорил воеводу не отпирать утром ворот, поставить на ноги стрельцов и пушкарей.
И вот, как по щучьему велению, воевода, дьяк, архиепископ, стрелецкие головы, дворяне и дети боярские – все выполняли его желания. Правда, за день пришлось отдать перстень-лал, нитку жемчуга и сорок соболей да рублей с полета денег. Да то и стоило!..
День был закончен. Федор вздохнул с облегчением. Не голытьбе посадской тягаться с ним силой!.. Завтра, не то послезавтра приедет немец, свезут хлеб из Пскова, и тогда все придет в мир и порядок…
Емельянов был даже доволен проявлением непокорности горожан. Оно дало воеводе повод схватить заводчиков тайного извета, а Емельянову – избавиться от старых непримиримых врагов, Томилы и Гаврилы. «Отчирикались воробьи!» – подумал о них Емельянов. Он задремал и резко качнулся вперед всем большим телом, быстро выпрямился, встал и хотел налить еще меду, когда вдруг небывало громко, тревожно, отчаянно кто-то застучал у ворот. По неведомой причине у Федора кровь прилила к голове и в глазах потемнело. Он сел, заставляя себя успокоиться.
В горницу, стукнувшись головой о низкий свод двери, вбежал Шемшаков.
– Федор Иваныч, беда! Гиль в городе! По улице ходят толпами человек по двадцать и по пятьдесят с ружьем – кто с топором, кто с кольями и, небывалое дело, с пищалями даже…
– А ты и спужался? – досадливо и с насмешкой сказал Емельянов. – Я наказал стрельцам с пищалями караулить…
– Да нет, Федор Иваныч, не то: лютуют, грозят на тебя!..
– Тс-с-с!.. – зашипел Федор. И все спокойствие, вся уверенность его вдруг исчезли. – Чего орешь?! Слуг на меня поднять хочешь? Изменщик!..
– Федор Иваныч, кричат по городу, чтоб тебя и с женой побить, – зашептал подьячий, и губы его шевелились, как черви. – Стрельцов не видать. Решетки в улицах не заперты, сказывают, что стрельцы воеводу не слушают. Народ пускают из слобод в город… Ты бы супругу свою взял да как-нибудь…
– Пошто ж я ее повезу? Кому баба нужна, кто ее тронет?! – со злобой прервал Емельянов.
– Кричат, чтоб ее, и сына твоего, и тебя самого – всех убить. И меня тоже, Федор Иваныч…
– Опять орешь! – хрипло остановил Федор, хотя Филипп теперь говорил шепотом. – Чего ты весь дом мутишь! Меня побить хотят, я не ору, а ты надрываешься! Я их в бараний рог скручу!.. Утре стрельцы придут… Иди спать…
Шемшаков удивленно взглянул на Емельянова, не понимая, почему он его так выпроваживает.
– Федор Иваныч, я спать не пойду. Новое что станется – дам уведом, – дрожащим голосом сказал он.
– Ладно, ладно! – тяжело и нетерпеливо сказал Емельянов.
И Шемшаков поспешно выскочил вон из горницы…
Глава девятнадцатая
1
Несмотря на мороз, Иванка вспотел, мчась по улицам от Петровских ворот к Рыбницкой площади.
– Припоздал, припоздал, скачи! – кричали ему вдогонку ребята.
– Скинь шубейку-то, жарко! – насмешливо бросила от ворот какая-то девушка.
– Подбери, зайду! – крикнул ей на ходу Иванка и, сорвав с плеч нагольный тулупчик, подарок Первушки, в одной рубахе помчался дальше.
Рыбницкая площадь гудела, полная всяким народом. Сюда собрался весь Псков. У всех на устах были ненавистные имена Федора Емельянова, воеводы Собакина и Филиппа.
Два больших опрокинутых селитряных чана стояли среди площади. С этих чанов в торговые дни объявлялись царские повеления и воеводские указы, а в дни всегородних сходов обсуждались земские дела.
Когда Иванка вбежал на площадь, на одном из чанов без шапки стоял высокий, сухой, чернобородый стрелец Юхим.
– Где то видано, братцы, свой хлеб отдать да под окнами побираться?! А мы из города хлеб вывозить не дадим. А похочет кто силой взять, и пусть на стрелецки пищали наскочит. Побьем! – кричал стрелец на всю площадь.
– Побьем! Всем городом встанем! – отозвались из толпы.
– То и лад. Всем городом крепче стоять. Омельянов всем в городе знамый изменщик, и воевода с ним. Немцев пущают в город? – спросил стрелец.
– Пущают. Повседни у них пиры! – закричали вокруг.
– Голодом город морят? – продолжал Юхим.
– Заморили, проклятые! Намедни без соли, а ныне без хлеба!
– Челобитий наших к царю не пущают. Очи застят царю на правду. Вот и спрошаю братцы, кто они есть – изменщики али нет?
– Изменщики! Хуже немцев проклятых!
Иванка проталкивался сквозь толпу, пробираясь к стрельцу, где ожидал найти и Гаврилу.
– Стой тут тихо, куды ты, пострел! – досадливо одергивали его.
– Гонец я, со скорою вестью, – отозвался Иванка.
– К кому гонец?
– А туды… – Иванка кивнул головой к чану.
– Что за весть?
– Про то ведаю сам. Пустите-ка, братцы.
Иванка толкался, рвался, продирался и наконец, добравшись до дощанов, растерянно огляделся, не видя знакомых в пестром множестве лиц… В это время чернобородый стрелец Юхим, окончив речь, спрыгнул вниз с дощана, а на место его уже забрался мясник Леванисов.
– Кричать, господа, кричим, чтобы немцам хлеба не дать. Всем городом глотки дерем, а придет к ответу, не стали бы отрекаться… а чтобы не было между нами измены, крест поцелуем стоять заедино… – начал мясник.
– Ты что, молодой? – спросил сочувственно только что соскочивший с дощана стрелец Юхим, видя растерянную нерешительность запыхавшегося парня, одетого по-летнему в яркую синюю рубаху, без шубы и без кафтана.
– Я от Петровских ворот… Немцы скачут с Москвы… – выпалил залпом Иванка…
– Чего же молчишь?! – воскликнул Юхим и весь, всем лицом, глазами, даже, кажется, длинной черной бородой клином сверкнул, словно молнией. Опершись о плечо Иванки, он снова мгновенно вскочил на чан.
– Псковичи! – перебив мясника, зычно выкрикнул он. – Немцы скачут за хлебом.
– Где немцы? Отколе проведал?! – крикнули и» толпы.
– Иди сюда! – потащил стрелец Иванку на чан.
Иванка забрался на дно опрокинутого дощана. Отсюда было видно все бескрайнее море людей.
– Иванка! – окликнул Гаврила, вдруг вынырнув из толпы. Он легко вспрыгнул на чан. – Едут? – коротко и тихо спросил он.
– Едут!
– Господа дворяне! Посадский люд! – крикнул он и обвел взглядом толпу. – Стрельцы, пушкари, священники! Юхим правду молвил: ведомо нам стало вечор, что приедет немец хлеб увозить, и мы стрельцам наказали уведом дать. И вот верного человека послали к стрельцам, – хлопнул он по плечу Иванку, – и тот человек дает весть, что уж скачут…
– Далеко ли скачут? – крикнули из толпы.
– Теперь, чай… у ворот… – застенчиво улыбнувшись, ответил Иванка. Бойкий в обычной жизни, он вдруг оробел, поставленный на виду у такого множества людей.
– Гей, народ! – крикнул в это же время голос всадника в голубом кафтане, – это был один из караульных стрельцов, примчавшийся от ворот. – Немцы краем поехали, у ворот не стали!
И едва выкрикнул всадник эти слова, как двое других стрельцов, в желтых кафтанах, караульные от Великих ворот, прискакали на площадь.
– Немцы за хлебом приехали, Федора Омельянова спрошают, а сами мимо города в Завеличье…
– С ружьем! – грянул в ответ чернобородый стрелец Юхим, призывая народ к оружию.
– С ружьем! С ружьем! – подхватила площадь, и вдруг, заглушая крики толпы, от Рыбницкой башни загудел, надрываясь, колокол – били сполох… Сполох – набат, сигнал тревоги.
– С ружьем! – заревела толпа и качнулась, и словно река полилась с площади в улицы, к Власьевским воротам.
По дороге люди забегали в дома. Дубины, косы, топоры и пищали появились в толпе. Казалось, у всего Пскова было одно сердце и это оно кричало и звало набатом.
Народ уже подходил к Власьевским воротам, а колокол у Рыбницкой башни не умолкал, и теперь зов его подхватили колокола по церквам. Весь город гудел, как во время осады или больших пожаров…
2
Вечером, сидя в каземате при Всегородней избе Всегородная изба , или земская, – орган местного самоуправления, состояла из возглавлявшего ее земского старосты, земского дьячка и целовальников, которые избирались городским населением. Всегородная изба в Пскове во время восстания приобрела особенное значение, став административным центром города и заменив власть воеводы.
, рижский купец Логин Нумменс с досадой вспоминал события этого дня. Он хотел бы возвратить сутки вспять и начать все сначала – тогда бы он вел себя совсем по-другому. Он про себя разыгрывал целые сцены и составлял разговоры, которых не было, но которые могли бы быть, если бы он был умнее…
Он наделал глупостей и ошибок: он считал теперь главной бедой то, что поверил шведскому королевскому резиденту… Он убедился, что русские не боятся шведов… Или господин резидент говорил о других русских; может быть, он говорил о боярах, канцлерах и полководцах… Нумменс теперь желал бы, чтобы господин Карл Поммерининг, московский резидент королевы, попробовал поговорить о могуществе королевы Христины с этим скопищем кузнецов, сапожников и стрельцов…
Вторая ошибка Нумменса была в том, что он поверил Федору Емельянову, с которым познакомился в Новгороде год назад. Год назад Емельянов говорил о себе как о владыке и повелителе Пскова:
«Что ты можешь в своей Рыге? Кто тебя боитца в твоей Рыге? А я хозяин городу – меня все боятца! Велю – и городские ключи поднесут. Меня назовешь – и всяк псковитин тебе в пояс поклонится!..» Так хвастал тогда Емельянов, и Нумменс вспомнил это сегодня на льду Великой: как заклятье выкрикнул он разъяренной толпе имя Федора, но Федор тоже не напугал никого…
Имена Морозова и Милославского, воеводы Собакина, Федора Емельянова и даже прославленное во всей Европе имя самой королевы – ничто не спасло его…
Нумменс хотел выкрутиться: он врал и путал, но его уличали, как вора. У него взяли ключи от его дорожных ларцов, его раздели донага и обыскали все вплоть до нательного платья. У него вынули все долговые расписки, контракты и деловые записи, отобрали железный сундук с государственными деньгами и взяли в Земскую избу королевские письма…
Когда раздели его для обыска, он разозлился от унижения и стыда, от того, что все видят его покрытое родинками жирное розовое тело, дрожащее мелкой дрожью. Вот почему он сделал последнюю глупость.
– Зачем дали тебе бояре казну? Что с той казной делать? – спросил вожак бунтовщиков.
«Не знаю, господин, я простой купец, как ты и твои товарищи. Мне приказано отвезти казну во Псков и купить здесь хлеба для нашей страны. Такова воля ее королевского величества». Так надобно было сказать, но Нумменс так не сказал. Он ответил иначе:
– Платить солдатам… Солдат нанимать, чтобы бить русских… Чтобы вас перебить, нужны королеве деньги! – выкрикнул он и погубил себя.
Теперь его посадили под стражу. Пять купцов и ремесленников, пять попов и монахов и двадцать стрельцов охраняют его… Он ждал, что теперь его будут пытать и спрашивать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
– Бросили. Мужики боятся: завелицкие их посулили в прорубь сажать, под лед.
– Сколь же свезли?
– С тысячу чети вчера, а ноне чети с два ста свезли да стали…
Когда Шемшаков говорил, тонкие губы его шевелились, как черви, и Федору стало противно.
– Кого, говоришь, привел? – нетерпеливо и резко спросил Емельянов.
– Осипова Захарку да стрельца старого приказа – Ульянку. Кого звать?
– Наперед стрельца, – приказал Федор, – да водкой его попотчуй.
Через минуту стрелец вошел и от порога закрестился в передний угол.
– Здоров, Ульян! – первый приветствовал Федор, чтобы оторвать его от молитвы.
– Здравствуй, Федор Иваныч, – поспешно поклонился стрелец, – пошто звал?
– По малину, – мрачно пошутил Федор и обратился к Шемшакову: – Дай-ка ему, Филя, заветного, малинового! – С этими словами Федор подал подьячему связку больших и малых ключей.
Подьячий открыл чуланчик в углу и достал янтарный кувшин и стакан. Тягучая струя малинового меда побежала в стакан и наполнила ароматом горницу. Стрелец поднял стакан.
– Чаша великого государя Алексея Михайловича, – сказал он, – чтоб он здрав был! – И стрелец выпил мед и утерся рукавом красного кафтана.
– Садись, – приказал Федор, – сказывай, как стрельцы думают.
– Думают они, Федор Иваныч, государь, по крестному целованию. Сказываю за старых стрельцов Чалеева приказу, а новоприборные – бог им судья: знать не знаю, да слышал худо…
– А старого приказу пойдете ль с ружьем за государево повеленье? – Федор спросил и впился глазами в стрельца, словно испытывая прямоту и правдивость ответа.
– Когда велит голова Степан Кузьмич, то и пойдем! – твердо ответил стрелец. – Мы люди служилые, царские. Нам что голова скажет, так по его слову и станется.
Федор наклонился к стрельцу.
– Слушай, Ульян, скажет ли голова, нет ли, а поутру накажи воротным караульным городских ворот не отпирать да в город никого не пущать… Денег не пожалею. По всем воротам по рублю раздай, чтобы не отпирали… Да с ружьем к дому моему, чтобы человек с десять с пищалями – тем по пять рублей подарю. С утра чтоб стояли… Да ходи по всему Полонищу, сказывай старым стрельцам – Федор-де Иваныч милостив, посулил соболей жаловать за верность государю, и владыка обещал и окольничий Никифор Сергеич… Да иди, не мешкав… час дорог… Да вот вашему голове Степан Кузьмичу Чалееву гостинец… да скажи ему все, что я тебе молвил. Ступай.
Шемшаков проводил стрельца.
Подьячий Захарка, кудрявый и стройный, с большими темно-синими глазами под пушистыми ресницами, вошел в горницу и поклонился.
– Садись, – указал Федор, – до тебя тайное дело.
– Слушаю, Федор Иваныч. Я постою…
– Слышал про гиль?
– Как не слыхать – гудит город! – Подьячий переминался с ноги на ногу.
– Хочешь у воевод и у государя в чести быть?
– Кто чести земной не хочет! – поклонился подьячий, метнув быстрый взгляд.
– Сядь, говорю. В ногах правды нет! – настоял Емельянов.
Захарка присел на краю скамьи.
– Коли хочешь в чести быть, Захар, вот тебе слово мое: кто гиль заводит, с тем водись. Хлеб-соль води, дружбу крепи…
– Помилуй, Федор Иваныч! – притворно вскочил подьячий, словно не поняв, о чем речь. – Я крест государю целовал!
– Дурак! – остановил Федор. – Ты сам разумей, чему я тебя научаю: для того и станешь с заводчиками, с кликунами дружбу водить, по сердцу заводчикам слово молвить, одну с ними чашу пить, чтобы быть государю верным, а станет к тебе ходить Филипп или иной кто, и ты тому будешь все сказывать, что у кликунов в мысли… За то вот тебе в честь и в посул, – заключил Федор, сунув ему кошель, – а после еще дам, как дни пройдут да когда хлеб вывезем… – Федор понизил голос: – Должен ты, как змея, в сердце вполозть пущим гилевщикам, целоваться с ними… Руки и ноги им языком, коли надо!.. Ликом ты ясен. Прикинься – поверят!
Захарка опустил глаза.
– Иди, – отпустил Федор.
Подьячий вышел.
– Твой черед, – сказал Шемшакову Федор, – сказывай, Филя, да про пустое не бормочи…
– Сулил воевода, что ночью возьмут из домов с постелей, кого приписи писаны в извете: земских старост Ивана Подреза, да Семена Менщикова, да еще Томилу Слепого, Гаврилку хлебника, Мишку Мошницына да стрельцов новых приказов – Прошку Козу да Максимку Ягу… Я сказывал: припишите, мол, попа Якова Заплеву, а Ивана Подреза и Семена Менщикова не надо брать, да еще мясника Микиту Леванисова приписали б…
– Верно сказывал, – одобрил Федор. – А ворота? Что про ворота воевода баил? – тревожно спросил он.
– В ночь как запрут, тут и конец, а поутру не отворят. Да от себя окольничий при мне послал сына боярского к старого приказа голове стрелецкому – наказал зелье раздать стрельцам и пушкарей по стенам к наряду поставить…
– Первое дело – заводчиков посадить, да только на съезжую бы не надо… Со съезжей отбить могут – надо в подвалы ко мне. Крепче!.. Первое дело – гиль в яйце задавить, не дать вылупляться!..
– Владыка сказывал – на владычный двор посадить мочно, да окольничий не велел. Указал, чтобы садить в съезжую. Да ладно – куда-никуда; первое дело – взять, а как схватят их, так Никифор Сергеич сказывал, что разом их на Москву пошлет…
– Ладно. Сходи еще нынче к стольнику Афанасию Лаврентьичу, скажи, мол, просил его Федор под тех заводчиков, коих ночью схватят, лучших своих коней дать. Я, мол, даю, да коли он даст – никакая погоня не настигнет: лучшие кони в городе его да мои. А моих, зайди на конюшню, вели на ночь овсом кормить…
Когда Шемшаков ушел, Федор налил себе заветного, самого любимого, малинового меда, не из того янтарного кувшина, из которого угощал стрельца, а еще лучшего – из немецкого хрустального бочонка в серебряных обручах, и сидел задумчиво, потягивая сладкий, густой напиток…
Он ощутил спокойствие и усталость от тревожного и хлопотливого дня. Сегодня весь город – лучшие посадские люди, дворяне и сам воевода почувствовали его, Федора, силу и подчинились его рассудительному, расчетливому уму.
Они были все смущены непокорностью горожан, и лишь Емельянов не растерялся: он составил список заводчиков шума и настоял, чтобы их этой же ночью схватить. Он уговорил воеводу не отпирать утром ворот, поставить на ноги стрельцов и пушкарей.
И вот, как по щучьему велению, воевода, дьяк, архиепископ, стрелецкие головы, дворяне и дети боярские – все выполняли его желания. Правда, за день пришлось отдать перстень-лал, нитку жемчуга и сорок соболей да рублей с полета денег. Да то и стоило!..
День был закончен. Федор вздохнул с облегчением. Не голытьбе посадской тягаться с ним силой!.. Завтра, не то послезавтра приедет немец, свезут хлеб из Пскова, и тогда все придет в мир и порядок…
Емельянов был даже доволен проявлением непокорности горожан. Оно дало воеводе повод схватить заводчиков тайного извета, а Емельянову – избавиться от старых непримиримых врагов, Томилы и Гаврилы. «Отчирикались воробьи!» – подумал о них Емельянов. Он задремал и резко качнулся вперед всем большим телом, быстро выпрямился, встал и хотел налить еще меду, когда вдруг небывало громко, тревожно, отчаянно кто-то застучал у ворот. По неведомой причине у Федора кровь прилила к голове и в глазах потемнело. Он сел, заставляя себя успокоиться.
В горницу, стукнувшись головой о низкий свод двери, вбежал Шемшаков.
– Федор Иваныч, беда! Гиль в городе! По улице ходят толпами человек по двадцать и по пятьдесят с ружьем – кто с топором, кто с кольями и, небывалое дело, с пищалями даже…
– А ты и спужался? – досадливо и с насмешкой сказал Емельянов. – Я наказал стрельцам с пищалями караулить…
– Да нет, Федор Иваныч, не то: лютуют, грозят на тебя!..
– Тс-с-с!.. – зашипел Федор. И все спокойствие, вся уверенность его вдруг исчезли. – Чего орешь?! Слуг на меня поднять хочешь? Изменщик!..
– Федор Иваныч, кричат по городу, чтоб тебя и с женой побить, – зашептал подьячий, и губы его шевелились, как черви. – Стрельцов не видать. Решетки в улицах не заперты, сказывают, что стрельцы воеводу не слушают. Народ пускают из слобод в город… Ты бы супругу свою взял да как-нибудь…
– Пошто ж я ее повезу? Кому баба нужна, кто ее тронет?! – со злобой прервал Емельянов.
– Кричат, чтоб ее, и сына твоего, и тебя самого – всех убить. И меня тоже, Федор Иваныч…
– Опять орешь! – хрипло остановил Федор, хотя Филипп теперь говорил шепотом. – Чего ты весь дом мутишь! Меня побить хотят, я не ору, а ты надрываешься! Я их в бараний рог скручу!.. Утре стрельцы придут… Иди спать…
Шемшаков удивленно взглянул на Емельянова, не понимая, почему он его так выпроваживает.
– Федор Иваныч, я спать не пойду. Новое что станется – дам уведом, – дрожащим голосом сказал он.
– Ладно, ладно! – тяжело и нетерпеливо сказал Емельянов.
И Шемшаков поспешно выскочил вон из горницы…
Глава девятнадцатая
1
Несмотря на мороз, Иванка вспотел, мчась по улицам от Петровских ворот к Рыбницкой площади.
– Припоздал, припоздал, скачи! – кричали ему вдогонку ребята.
– Скинь шубейку-то, жарко! – насмешливо бросила от ворот какая-то девушка.
– Подбери, зайду! – крикнул ей на ходу Иванка и, сорвав с плеч нагольный тулупчик, подарок Первушки, в одной рубахе помчался дальше.
Рыбницкая площадь гудела, полная всяким народом. Сюда собрался весь Псков. У всех на устах были ненавистные имена Федора Емельянова, воеводы Собакина и Филиппа.
Два больших опрокинутых селитряных чана стояли среди площади. С этих чанов в торговые дни объявлялись царские повеления и воеводские указы, а в дни всегородних сходов обсуждались земские дела.
Когда Иванка вбежал на площадь, на одном из чанов без шапки стоял высокий, сухой, чернобородый стрелец Юхим.
– Где то видано, братцы, свой хлеб отдать да под окнами побираться?! А мы из города хлеб вывозить не дадим. А похочет кто силой взять, и пусть на стрелецки пищали наскочит. Побьем! – кричал стрелец на всю площадь.
– Побьем! Всем городом встанем! – отозвались из толпы.
– То и лад. Всем городом крепче стоять. Омельянов всем в городе знамый изменщик, и воевода с ним. Немцев пущают в город? – спросил стрелец.
– Пущают. Повседни у них пиры! – закричали вокруг.
– Голодом город морят? – продолжал Юхим.
– Заморили, проклятые! Намедни без соли, а ныне без хлеба!
– Челобитий наших к царю не пущают. Очи застят царю на правду. Вот и спрошаю братцы, кто они есть – изменщики али нет?
– Изменщики! Хуже немцев проклятых!
Иванка проталкивался сквозь толпу, пробираясь к стрельцу, где ожидал найти и Гаврилу.
– Стой тут тихо, куды ты, пострел! – досадливо одергивали его.
– Гонец я, со скорою вестью, – отозвался Иванка.
– К кому гонец?
– А туды… – Иванка кивнул головой к чану.
– Что за весть?
– Про то ведаю сам. Пустите-ка, братцы.
Иванка толкался, рвался, продирался и наконец, добравшись до дощанов, растерянно огляделся, не видя знакомых в пестром множестве лиц… В это время чернобородый стрелец Юхим, окончив речь, спрыгнул вниз с дощана, а на место его уже забрался мясник Леванисов.
– Кричать, господа, кричим, чтобы немцам хлеба не дать. Всем городом глотки дерем, а придет к ответу, не стали бы отрекаться… а чтобы не было между нами измены, крест поцелуем стоять заедино… – начал мясник.
– Ты что, молодой? – спросил сочувственно только что соскочивший с дощана стрелец Юхим, видя растерянную нерешительность запыхавшегося парня, одетого по-летнему в яркую синюю рубаху, без шубы и без кафтана.
– Я от Петровских ворот… Немцы скачут с Москвы… – выпалил залпом Иванка…
– Чего же молчишь?! – воскликнул Юхим и весь, всем лицом, глазами, даже, кажется, длинной черной бородой клином сверкнул, словно молнией. Опершись о плечо Иванки, он снова мгновенно вскочил на чан.
– Псковичи! – перебив мясника, зычно выкрикнул он. – Немцы скачут за хлебом.
– Где немцы? Отколе проведал?! – крикнули и» толпы.
– Иди сюда! – потащил стрелец Иванку на чан.
Иванка забрался на дно опрокинутого дощана. Отсюда было видно все бескрайнее море людей.
– Иванка! – окликнул Гаврила, вдруг вынырнув из толпы. Он легко вспрыгнул на чан. – Едут? – коротко и тихо спросил он.
– Едут!
– Господа дворяне! Посадский люд! – крикнул он и обвел взглядом толпу. – Стрельцы, пушкари, священники! Юхим правду молвил: ведомо нам стало вечор, что приедет немец хлеб увозить, и мы стрельцам наказали уведом дать. И вот верного человека послали к стрельцам, – хлопнул он по плечу Иванку, – и тот человек дает весть, что уж скачут…
– Далеко ли скачут? – крикнули из толпы.
– Теперь, чай… у ворот… – застенчиво улыбнувшись, ответил Иванка. Бойкий в обычной жизни, он вдруг оробел, поставленный на виду у такого множества людей.
– Гей, народ! – крикнул в это же время голос всадника в голубом кафтане, – это был один из караульных стрельцов, примчавшийся от ворот. – Немцы краем поехали, у ворот не стали!
И едва выкрикнул всадник эти слова, как двое других стрельцов, в желтых кафтанах, караульные от Великих ворот, прискакали на площадь.
– Немцы за хлебом приехали, Федора Омельянова спрошают, а сами мимо города в Завеличье…
– С ружьем! – грянул в ответ чернобородый стрелец Юхим, призывая народ к оружию.
– С ружьем! С ружьем! – подхватила площадь, и вдруг, заглушая крики толпы, от Рыбницкой башни загудел, надрываясь, колокол – били сполох… Сполох – набат, сигнал тревоги.
– С ружьем! – заревела толпа и качнулась, и словно река полилась с площади в улицы, к Власьевским воротам.
По дороге люди забегали в дома. Дубины, косы, топоры и пищали появились в толпе. Казалось, у всего Пскова было одно сердце и это оно кричало и звало набатом.
Народ уже подходил к Власьевским воротам, а колокол у Рыбницкой башни не умолкал, и теперь зов его подхватили колокола по церквам. Весь город гудел, как во время осады или больших пожаров…
2
Вечером, сидя в каземате при Всегородней избе Всегородная изба , или земская, – орган местного самоуправления, состояла из возглавлявшего ее земского старосты, земского дьячка и целовальников, которые избирались городским населением. Всегородная изба в Пскове во время восстания приобрела особенное значение, став административным центром города и заменив власть воеводы.
, рижский купец Логин Нумменс с досадой вспоминал события этого дня. Он хотел бы возвратить сутки вспять и начать все сначала – тогда бы он вел себя совсем по-другому. Он про себя разыгрывал целые сцены и составлял разговоры, которых не было, но которые могли бы быть, если бы он был умнее…
Он наделал глупостей и ошибок: он считал теперь главной бедой то, что поверил шведскому королевскому резиденту… Он убедился, что русские не боятся шведов… Или господин резидент говорил о других русских; может быть, он говорил о боярах, канцлерах и полководцах… Нумменс теперь желал бы, чтобы господин Карл Поммерининг, московский резидент королевы, попробовал поговорить о могуществе королевы Христины с этим скопищем кузнецов, сапожников и стрельцов…
Вторая ошибка Нумменса была в том, что он поверил Федору Емельянову, с которым познакомился в Новгороде год назад. Год назад Емельянов говорил о себе как о владыке и повелителе Пскова:
«Что ты можешь в своей Рыге? Кто тебя боитца в твоей Рыге? А я хозяин городу – меня все боятца! Велю – и городские ключи поднесут. Меня назовешь – и всяк псковитин тебе в пояс поклонится!..» Так хвастал тогда Емельянов, и Нумменс вспомнил это сегодня на льду Великой: как заклятье выкрикнул он разъяренной толпе имя Федора, но Федор тоже не напугал никого…
Имена Морозова и Милославского, воеводы Собакина, Федора Емельянова и даже прославленное во всей Европе имя самой королевы – ничто не спасло его…
Нумменс хотел выкрутиться: он врал и путал, но его уличали, как вора. У него взяли ключи от его дорожных ларцов, его раздели донага и обыскали все вплоть до нательного платья. У него вынули все долговые расписки, контракты и деловые записи, отобрали железный сундук с государственными деньгами и взяли в Земскую избу королевские письма…
Когда раздели его для обыска, он разозлился от унижения и стыда, от того, что все видят его покрытое родинками жирное розовое тело, дрожащее мелкой дрожью. Вот почему он сделал последнюю глупость.
– Зачем дали тебе бояре казну? Что с той казной делать? – спросил вожак бунтовщиков.
«Не знаю, господин, я простой купец, как ты и твои товарищи. Мне приказано отвезти казну во Псков и купить здесь хлеба для нашей страны. Такова воля ее королевского величества». Так надобно было сказать, но Нумменс так не сказал. Он ответил иначе:
– Платить солдатам… Солдат нанимать, чтобы бить русских… Чтобы вас перебить, нужны королеве деньги! – выкрикнул он и погубил себя.
Теперь его посадили под стражу. Пять купцов и ремесленников, пять попов и монахов и двадцать стрельцов охраняют его… Он ждал, что теперь его будут пытать и спрашивать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81