– крикнул один из них, схватив за плечо Иванку, которому только что удалось вырваться из толчеи.
– Тебе что за дело? – дерзко спросил Иванка.
– Кажи, коли спрашиваю! – Земский ощупал мешок, и хотя в нем явно были не сапоги, он вдруг разъярился: – Братцы, гляди, скоморох! Гусли хоронит!
– Вяжи его! – крикнул другой.
Иванка развернулся, дал ему в ухо так, что сыщик упал, и бросился наутек… За ним погнались… Мимо ехал мужик, провозивший на торг оглобли. Иванка схватил с саней тяжелую березовую дубину и стал обороняться. Дело было возле Лубянки. По улице шло много народу и ехало множество саней к торгу. Свалка среди улицы остановила движение. Народ встал стеной, перегородив улицу и подзадоривая Иванку. Иванка взмахивал оглоблей, не подпуская нападавших и не давая им забежать сзади.
– Один на четверых! Вот удалец!
– Дай им! – кричали из толпы. – Снеси по одной башке с каждого, да и ладно!
Земских ярыжек все не любили, и хоть никто не знал, из-за чего драка, но все ободряли Иванку…
Иванка удачно защищался от нападения. Один из ярыжек свалился под ударом оглобли, трое других попятились было в толпу, но в отступающих из толпы полетели снежки и комки навоза. Иванка в горячке тоже пустился преследовать их с дубинкой. Тогда они кинулись к проезжим саням и живо вооружились оглоблями.
– Кидай дубину – насмерть забьем! – крикнул один из них.
Сраженье стало неравным. Двое земских ярыжек обходили Иванку сзади. Оглобли свистели в воздухе, и толпа раздавалась, очищая шире место для драки.
– Побьют, кудрявый, беги! Тебя пропустим, а им заслоним дорогу! – крикнули из толпы за спиной Иванки.
– Я, дяденька, сроду не бегал от драки, – отозвался Иванка, в тот же миг отбивая удары двух противников.
– Романовски, выручай! Тут нашего бьют! – крикнул кто-то, и Иванка увидел двух человек со двора Романова, пытавшихся тоже схватить оглобли с саней у проезжего мужика.
Вдруг от Мясницкой Мясницкая улица – ныне улица Кирова в Москве.
лихо примчалась гурьба конных боярских слуг. С гиком и свистом они плетьми разгоняли толпу и, даже не разузнав, в чем дело, окружили ярыжек вместе с Иванкой. Защищаясь от плети, Иванка бросил дубину, поднял руки над головой и вдруг обалдел.
– Первунька! – воскликнул он.
Сомнений не было. Это был брат – в том самом красивом наряде, которого он желал, говоря с отцом об уходе в Москву… И сам он стал еще красивей, чем прежде… Поднятая с плетью рука конника опустилась.
– Братко! – крикнул Первунька и спешился.
– Чуть не побили брат брата для встречи! – смеясь, говорили вокруг, когда они обнялись.
Тут же нашлась у Первунькиных товарищей заводная Заводная – свободная, заседланная лошадь без всадника.
лошадь, и Иванка вскочил в седло.
– Эй, лапотщик, не свались! – пошутили в толпе. – Чай, больше на козах езжал!..
– Ой ли! Глянь, как сижу! Поскачу, как татарин, – похвалился Иванка.
Иванка искал в толпе обоих своих товарищей со двора Романова. Он хотел перед ними покрасоваться в седле и поделиться радостью, но они вдруг словно бы провалились. Земские ярыжки тоже исчезли, словно им никогда не было дела до Иванкиных гуслей…
6
Когда вечером в день московского мятежа и страшного пожара Первушка добрался к боярину Милославскому и упал ему в ноги, моля спасти своего господина, боярин призвал его в уединенную комнату и говорил с ним, расспрашивая о том, как и куда скрылся Траханиотов. Он объяснил Первушке, что господина его не может спасти никто, даже сам государь. Самого же его за верность и преданность господину боярин оставил служить у себя.
– Будешь мне служить, как служил Петру, и пожалую, – пообещал боярин.
Первушка не жил с холопами в общей людской. В доме боярина у него была особая комнатушка, не богатая убранством, но чистая и опрятная, как и сам Первой…
– Полтора года живу. Боярин во всем мне верит и сам говорил, что, кабы ему не нужда в таком верном слуге, сделал бы он меня и приказным. Да что мне в приказе! И буду сидеть по конец живота, а тут и весело и удало… Больше всего люблю, когда скорым гонцом посылают с тайной вестью. Люблю скакать на коне! – сказал он Иванке.
Он расспрашивал брата о годах, прожитых в разлуке. Он впервые услышал сейчас о смерти матери, и на глазах Первушки блеснули слезы.
– Обедню заупокойную закажу в воскресенье, – сказал он.
Иванка пересказал ему всю жизнь до последних дней.
Когда Иванка сказал, что он нашел приют во дворе Никиты Романова, Первунька усмехнулся:
– На Варварке? Только им и осталось жаться. И Бутырскую и Измайловскую слободы государь взял у Романова…
– Плачут об этом, – сказал Иванка.
– Знамо! Да полно боярину Никите вольничать! Спеси посбили! А какого же знакомца ты встретил на боярском дворе?
– Скомороха, – просто признался Иванка.
– Тьфу! Срам-то! Государь велел скоморохам нигде не Сыть, а боярин государев у себя скоморохов безъявочно укрывает! – возмущенно воскликнул Первунька.
Иванка смолчал.
– Есть у меня при себе извет на псковского воеводу Собакина от всех псковитян посадских. Отдай тот извет боярину.
– Так у тебя тот посадский извет? – воскликнул Первой, словно ждал его долгое время. – К чему ж он написан?
– Помнишь Кузькина дядю Гаврилу? От него да еще от других посадских на воеводу и сына его…
– На Василья? – спросил, перебив Иванку, Первой.
– Ты знаешь его?
– Знавал… Озорник дворянин, – усмехнулся Первушка.
– Чистый вор и разбойник! – с жаром воскликнул Иванка. – Мучит людей, лавки грабит… Первунька, ты ныне же отдай поскорей челобитье боярину: всего Пскова посадские за тебя станут бога молить!.. Отдашь нынче?
– Нынче? – переспросил Первушка. – Нынче у нас с ним будут иные дела… Мало ли дел со всех концов государства! – спесиво сказал он. – Ныне четверг – у нас дела сибирских городов, в пятницу – московские, в субботу – архангельские и заонежские, а в понедельник – Новгородской чети. Тогда и отдать могу.
Иванка добавил:
– И подарят тебя всем городом, брат. Щедро подарят!
– Может, с тобой и денег послали? – оживился Первушка.
– Со мною – нет… Отняли у меня их дорогой… – потупясь, признался Иванка.
– А нет – так молчи. Не сули из чужой мошны, сули из своей. Давай уж, где там твой извет? – милостиво заключил Первушка.
Иванка вспорол полу и вынул извет. Первушка вдумчиво прочел его, но заговорил о другом.
– Зипун твой бросить пора, срам зипуном звать, – сказал он. – Экий ты взрос – больше меня ростом удался! – Первунька сложил и спрятал извет. – Да ладно, – закончил он, – сходи в мыльню, а после того мой кафтан возьми. Хватит у нас лишнего платья… Валенки дам тебе да порты… Всего вволю, а то братом тебя на людях совестно звать!..
Шли дни. Иванка жил у Первушки сытый, в тепле и довольстве.
В воскресенье Первушка сводил Иванку к обедне в собор Покрова-богородицы, куда приезжал молиться и царь с молодой царицей. Только царя на этот раз не было – он жил в Коломенском …он жил в Коломенском. – Село Коломенское под Москвой при царе Алексее Михайловиче стало его летней резиденцией; в 1667–1671 гг. в селе был выстроен деревянный дворец.
.
Богатство митрополичьей церковной службы, золотые ризы бесчисленных попов, пестрота женских шубок, платков, бархат, шелк и меха на пышных боярских одеждах, блеск бессчетных свечей, горевших вверху и внизу по всей церкви ярче, чем солнечный свет, самоцветные камни на драгоценных ризах икон – все это было невиданно; и казалось почти невозможным, что он, Иванка, живет среди этой сказки.
После обедни Первушка сводил его на карусели, потом в корчму, где бородатый и важный, как боярин, корчемщик согнал со стола для Первушки с Иванкой каких-то богато одетых людей.
Братья ели рыбный пирог, гуся, моченые яблоки, пили брагу и мед.
Когда Первушка подвыпил, он стал шуметь и смеяться, какие-то трое знакомцев, угождая ему, хохотали над каждым его словом…
– Вот так и живем в боярщине! – в самодовольной усмешке поджав губы, заметил Первушка, когда к ночи они возвращались домой.
Иванка видел, что боярская челядь царского тестя почитает Первушку, а некоторые из холопов прямо-таки раболепствуют перед ним. Они бы звали его и по отчеству, но он не хотел того сам.
– Что мне в бачкином имени! – пояснил он Иванке. – Свое имя неплохо… Смекай-ка: Пер-вой! То и есть: первой слуга первого боярина на Руси…
Когда прошел заветный день – понедельник, в который Первушка пообещал передать челобитье боярину, Иванка опять приступил к нему:
– Первушка, братко, родимый, спасибо тебе за кафтан, за валенки, за шубейку – за все, да я бы и без того обошелся, а главное дело – мирское: как псковских людей челобитье? Поспел ты его боярину нынче отдать?
– Вот тоже прилип со своим челобитьем! – нетерпеливо, с досадой отозвался Первушка. – Когда поспею, тогда и отдам. Сам знаю когда, не твоего ума мне указывать!
– Что ты, что ты, как мне указывать! Я лишь спрошаю, – скромно сказал Иванка. – Об людях забочусь, не об своей корысти.
– Вот то и беда, Иван, – возразил Первушка, – тебе б о своей корысти поболе мыслить. Иные и сами сумеют промыслить свои дела. Ты смекни, что затеяли над тобой: несмышленыша молодого послали в Москву к государю с изветом на воеводу. Невесть чего наплели на сильных людей, да сами не смеют подать – на отрока валят, а ты-то и прост и понес, не отрекся… А коли схватят, к расспросу поставят, на дыбу потянут – кого? Не Гаврилку с Томилкой – тебя, молодого дурня!
– За правду посадскую я не страшуся, братко. Я правду поведаю хоть государю.
– А палачу не хошь, дурень? Кто к государю тебя допустит? Тоже посол великий сыскался! – Первушка жестом предупредил готовое сорваться с Иванкиных уст возраженье: – Молчи-ка, великий посол! Я постарше. Что сказывать стану, ты слухай. – Он откашлялся с важностью. – До палача тебя не допущу. Не кой-чей ты братишка – Первого. Меня и палач боится, за честь почитает, когда с ним поздравлюсь. А во Псков тебе не ворочаться. Хошь на Дон, в казаки? И туда тоже надо с деньгами, и там не святые живут и не дураки – богатых любят, рублям да полтинам кланяются. А может, и милости у государя заслужишь, – сказал Первой и испытующе поглядел на Иванку. – Воротись на боярина Романова двор, – понизив голос, добавил он, – да вызнай, сколь там во дворе безъявочных, и какие их имяны, и кто родом, и по какому делу, да то же – у князя Черкасского. Тебя там знают, не потаятся…
– Зачем экий сыск? – перебил Иванка.
– А затем! Государю шкота большая от тех людей.
– А ты что ж, государя от шкоты блюдешь? – враждебно спросил Иванка. Он вдруг понял брата, и чувство неприязни охватило все его существо. Со всей высоты недосягаемого почета и уважения старший брат покатился кубарем в грязную яму.
– Себя блюду и тебя тому ж обучаю, – твердо сказал Первушка.
– А ты бы, чем на бездомных сирот изветничать, кои сами едва себе приют отыскали, ты бы на сильных да на богатых… Царь правду любит – он тебя за то наградит… Отдай боярину псковских людей челобитье…
– Опять за свое! Недосуг с тобой ныне! – как бы вспомнив какое-то спешное дело, отмахнулся Первушка. – Постой, ужо потолкуем…
Первушка оделся богато и чисто и вышел.
Иванка остался один.
Каморка Первушки была при черном крыльце боярского дома. Где-то здесь рядом, как похвалился Первушка, находилась опочивальня самого боярина, и через тайную дверь в нее было можно пройти от Первушки. У Иванки мелькнула мысль самому без волокиты пролезть к боярину и отдать ему челобитье…
Иванка решил пока проскользнуть в покои и оглядеться, куда и в какую дверь надо идти, чтобы после, в решительную минуту, действовать быстро.
Он высунулся из каморки. Никого из многочисленных слуг уже не было видно. Оглянулся по сторонам. Тяжелые полукруглые своды низко нависли вокруг. В темноте Иванка шмыгнул в низкую дверь и, забыв нагнуться, ушиб голову, отчего чуть не вскрикнул. Он затаился, услышав вблизи за дверью приглушенные голоса. Один был голос Первушки, и странно – второй был тоже знакомый… Иванка прижался в глубокой нише двери.
– Скуп ты, – говорил Первушка, – твой батя куда добрей!
– На, на, пес! На, холоп, чтобы ты подавился! На девок мне не оставил! – огрызнулся гость, и послышалось звяканье денег.
– За эки денежки вот и товар, – гыгыкнул довольный Первушка, – а девок, слыхал, тебе дома хватает!
– Испрожился я в Москве, ожидая того товара, – ответил гость. – Ну ладно, теперь и домой. От тебя в поклон батожья привезу да плетей и Гаврилке с Томилкой и присным.
Первушка захохотал… Громыхнула отодвигаемая скамья. Иванка, чтобы не попасться, кинулся обратно в каморку брата, силясь вспомнить, чей голос слышал он за дверью. Первушка вошел вслед за ним, довольный, веселый. Удало звякнул деньгами.
– Пентюх ты, пентюх, Ваня! На том и Москва стоит, чтобы умные люди богато жили, мед-пиво пили!..
Первушка высыпал из рукавицы на стол кучку денег и, считая, стал раскладывать в стопки…
– Челобитье боярину отдал? – спросил Иванка.
– Опя-ять за свое! – тоскливо сказал Первушка. – Поспею, отдам. Не мешай…
– Чего не мешай?! Июдские деньги считать?! – воскликнул Иванка. И вдруг у него заняло дух… Он вспомнил: знакомый голос Первушкина гостя был голос Василья Собакина.
– Где извет?! Где извет?! – закричал Иванка дрожащим голосом.
– Боярину я его отдал… – нетвердо и робко сказал Первой.
– Врешь! – крикнул Иванка, и он схватил Первушку за горло. – Отдашь назад? – скрипнув зубами, спросил он.
Первушка услышал в его голосе столько злости, что испугался.
– Отняли у меня извет, – прошипел он. – Нету… Нету его у меня, пусти!.. Пусти, сатана…
Иванка отпрянул.
– Нету?! – в ужасе и отчаянье переспросил он.
– Крест поцелую, что нет! – Сказав эти слова, Первушка робко прижался к стене и, защищаясь, протянул вперед руки.
– Продал… Собакину-сыну… Продал извет, Июда! – совсем тихо сказал Иванка, и он ударил брата в скулу кулаком неожиданно, коротко и сокрушительно.
Первой, беспомощно охнув, откинулся на скамью…
Иванка молча оделся и вышел из дому. Воротный сторож уже знал, что это Первушкин брат, и, ничего не сказав, пропустил его. Иванка пошел быстро вон из Кремля, торопясь добраться до дома, где жил Кузя, сказать Кузиному крестному, чтобы с попутными предупредил Гаврилу, – это было первой Иванкиной мыслью. Кузин крестный, служа в Ямском приказе, мог найти случай с верным ямщиком переслать во Псков грамотку…
Но когда Иванка дошел, в ставенных щелях Кузиного крестного было уже темно.
«Спят!» – подумал Иванка и двинулся вниз по Варварке к дому Романова.
Он не торопился, вовсе забыв о том, что скоро должны запереть решетки. Мысль о пропавшей челобитной и предательстве брата так поглотила его, что он даже не опасался ночной стражи, которая могла схватить его как явного вора за то, что он ходит без фонаря по темным улицам города…
Боясь за участь псковских челобитников, Иванка чувствовал себя как бы соучастником предательства Первушки и укорял себя за поспешное доверие к брату…
Во дворе Романова он постучался в избу, где уже ночевал не одну ночь, но ему не отворили дверь.
– Тесно, не взыщи, – ответил ему Шерстобит Сеня, который был как бы старшиною в избе.
Не решаясь стучаться в другую избу, где его не знали, Иванка присел на лавку возле крыльца и слышал за дверью долгие приглушенные споры. Был мороз. Иванку спасало лишь то, что, уходя от брата, он не забыл натянуть подаренный Первунькой крепкий и теплый тулупчик. Он сидел, терзая себя укорами. «Видел, дурак, что Первушка боярской собакой стал. Не уберегся!» – твердил он себе… Он отрекся от предателя-брата и не хотел его знать, но самого его не хотели знать те, к кому он пришел. Ему было не с кем поделиться своей бедой, некому пожаловаться. Одиночество томило его, и от обиды и одиночества он заплакал, как мальчик. Он представлял себе, как Собакин велит схватить и пытать сочинителей челобитной – Томилу, Гаврилу Демидова, а может быть, и Михайлу и с ними других, чьи подписи на обороте столбца…
Иванка плакал от бессилия исправить свою вину – он считал себя опозоренным навек. «Утопиться в крещенской проруби на Москве-реке!» – думал он.
Он услышал хруст морозного снега и бряцание цепи. Это из тайной корчмы, бывшей тут же, среди построек боярского двора, возвращался Гурка со своим медведем. Мишкины веселые выходки и забавные шутки скомороха привлекали в корчму не только завзятых пьяниц, но многих людей, томившихся долгими вечерами от скуки, и потому корчемщик охотно встречал Гурку и угощал задаром его и медведя. Гурка был навеселе. Он прошел было мимо, но медведь дружелюбно потянулся к Иванке. Гурка вгляделся пристальней.
– Тьфу, тьфу, рассыпься! – пробормотал он, шутливо протирая глаза, словно не веря тому, что видит Иванку. – Иван, аль взаправду ты?!
– Я.
– А сказывали – богат стал, знакомцев и знать не хочешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
– Тебе что за дело? – дерзко спросил Иванка.
– Кажи, коли спрашиваю! – Земский ощупал мешок, и хотя в нем явно были не сапоги, он вдруг разъярился: – Братцы, гляди, скоморох! Гусли хоронит!
– Вяжи его! – крикнул другой.
Иванка развернулся, дал ему в ухо так, что сыщик упал, и бросился наутек… За ним погнались… Мимо ехал мужик, провозивший на торг оглобли. Иванка схватил с саней тяжелую березовую дубину и стал обороняться. Дело было возле Лубянки. По улице шло много народу и ехало множество саней к торгу. Свалка среди улицы остановила движение. Народ встал стеной, перегородив улицу и подзадоривая Иванку. Иванка взмахивал оглоблей, не подпуская нападавших и не давая им забежать сзади.
– Один на четверых! Вот удалец!
– Дай им! – кричали из толпы. – Снеси по одной башке с каждого, да и ладно!
Земских ярыжек все не любили, и хоть никто не знал, из-за чего драка, но все ободряли Иванку…
Иванка удачно защищался от нападения. Один из ярыжек свалился под ударом оглобли, трое других попятились было в толпу, но в отступающих из толпы полетели снежки и комки навоза. Иванка в горячке тоже пустился преследовать их с дубинкой. Тогда они кинулись к проезжим саням и живо вооружились оглоблями.
– Кидай дубину – насмерть забьем! – крикнул один из них.
Сраженье стало неравным. Двое земских ярыжек обходили Иванку сзади. Оглобли свистели в воздухе, и толпа раздавалась, очищая шире место для драки.
– Побьют, кудрявый, беги! Тебя пропустим, а им заслоним дорогу! – крикнули из толпы за спиной Иванки.
– Я, дяденька, сроду не бегал от драки, – отозвался Иванка, в тот же миг отбивая удары двух противников.
– Романовски, выручай! Тут нашего бьют! – крикнул кто-то, и Иванка увидел двух человек со двора Романова, пытавшихся тоже схватить оглобли с саней у проезжего мужика.
Вдруг от Мясницкой Мясницкая улица – ныне улица Кирова в Москве.
лихо примчалась гурьба конных боярских слуг. С гиком и свистом они плетьми разгоняли толпу и, даже не разузнав, в чем дело, окружили ярыжек вместе с Иванкой. Защищаясь от плети, Иванка бросил дубину, поднял руки над головой и вдруг обалдел.
– Первунька! – воскликнул он.
Сомнений не было. Это был брат – в том самом красивом наряде, которого он желал, говоря с отцом об уходе в Москву… И сам он стал еще красивей, чем прежде… Поднятая с плетью рука конника опустилась.
– Братко! – крикнул Первунька и спешился.
– Чуть не побили брат брата для встречи! – смеясь, говорили вокруг, когда они обнялись.
Тут же нашлась у Первунькиных товарищей заводная Заводная – свободная, заседланная лошадь без всадника.
лошадь, и Иванка вскочил в седло.
– Эй, лапотщик, не свались! – пошутили в толпе. – Чай, больше на козах езжал!..
– Ой ли! Глянь, как сижу! Поскачу, как татарин, – похвалился Иванка.
Иванка искал в толпе обоих своих товарищей со двора Романова. Он хотел перед ними покрасоваться в седле и поделиться радостью, но они вдруг словно бы провалились. Земские ярыжки тоже исчезли, словно им никогда не было дела до Иванкиных гуслей…
6
Когда вечером в день московского мятежа и страшного пожара Первушка добрался к боярину Милославскому и упал ему в ноги, моля спасти своего господина, боярин призвал его в уединенную комнату и говорил с ним, расспрашивая о том, как и куда скрылся Траханиотов. Он объяснил Первушке, что господина его не может спасти никто, даже сам государь. Самого же его за верность и преданность господину боярин оставил служить у себя.
– Будешь мне служить, как служил Петру, и пожалую, – пообещал боярин.
Первушка не жил с холопами в общей людской. В доме боярина у него была особая комнатушка, не богатая убранством, но чистая и опрятная, как и сам Первой…
– Полтора года живу. Боярин во всем мне верит и сам говорил, что, кабы ему не нужда в таком верном слуге, сделал бы он меня и приказным. Да что мне в приказе! И буду сидеть по конец живота, а тут и весело и удало… Больше всего люблю, когда скорым гонцом посылают с тайной вестью. Люблю скакать на коне! – сказал он Иванке.
Он расспрашивал брата о годах, прожитых в разлуке. Он впервые услышал сейчас о смерти матери, и на глазах Первушки блеснули слезы.
– Обедню заупокойную закажу в воскресенье, – сказал он.
Иванка пересказал ему всю жизнь до последних дней.
Когда Иванка сказал, что он нашел приют во дворе Никиты Романова, Первунька усмехнулся:
– На Варварке? Только им и осталось жаться. И Бутырскую и Измайловскую слободы государь взял у Романова…
– Плачут об этом, – сказал Иванка.
– Знамо! Да полно боярину Никите вольничать! Спеси посбили! А какого же знакомца ты встретил на боярском дворе?
– Скомороха, – просто признался Иванка.
– Тьфу! Срам-то! Государь велел скоморохам нигде не Сыть, а боярин государев у себя скоморохов безъявочно укрывает! – возмущенно воскликнул Первунька.
Иванка смолчал.
– Есть у меня при себе извет на псковского воеводу Собакина от всех псковитян посадских. Отдай тот извет боярину.
– Так у тебя тот посадский извет? – воскликнул Первой, словно ждал его долгое время. – К чему ж он написан?
– Помнишь Кузькина дядю Гаврилу? От него да еще от других посадских на воеводу и сына его…
– На Василья? – спросил, перебив Иванку, Первой.
– Ты знаешь его?
– Знавал… Озорник дворянин, – усмехнулся Первушка.
– Чистый вор и разбойник! – с жаром воскликнул Иванка. – Мучит людей, лавки грабит… Первунька, ты ныне же отдай поскорей челобитье боярину: всего Пскова посадские за тебя станут бога молить!.. Отдашь нынче?
– Нынче? – переспросил Первушка. – Нынче у нас с ним будут иные дела… Мало ли дел со всех концов государства! – спесиво сказал он. – Ныне четверг – у нас дела сибирских городов, в пятницу – московские, в субботу – архангельские и заонежские, а в понедельник – Новгородской чети. Тогда и отдать могу.
Иванка добавил:
– И подарят тебя всем городом, брат. Щедро подарят!
– Может, с тобой и денег послали? – оживился Первушка.
– Со мною – нет… Отняли у меня их дорогой… – потупясь, признался Иванка.
– А нет – так молчи. Не сули из чужой мошны, сули из своей. Давай уж, где там твой извет? – милостиво заключил Первушка.
Иванка вспорол полу и вынул извет. Первушка вдумчиво прочел его, но заговорил о другом.
– Зипун твой бросить пора, срам зипуном звать, – сказал он. – Экий ты взрос – больше меня ростом удался! – Первунька сложил и спрятал извет. – Да ладно, – закончил он, – сходи в мыльню, а после того мой кафтан возьми. Хватит у нас лишнего платья… Валенки дам тебе да порты… Всего вволю, а то братом тебя на людях совестно звать!..
Шли дни. Иванка жил у Первушки сытый, в тепле и довольстве.
В воскресенье Первушка сводил Иванку к обедне в собор Покрова-богородицы, куда приезжал молиться и царь с молодой царицей. Только царя на этот раз не было – он жил в Коломенском …он жил в Коломенском. – Село Коломенское под Москвой при царе Алексее Михайловиче стало его летней резиденцией; в 1667–1671 гг. в селе был выстроен деревянный дворец.
.
Богатство митрополичьей церковной службы, золотые ризы бесчисленных попов, пестрота женских шубок, платков, бархат, шелк и меха на пышных боярских одеждах, блеск бессчетных свечей, горевших вверху и внизу по всей церкви ярче, чем солнечный свет, самоцветные камни на драгоценных ризах икон – все это было невиданно; и казалось почти невозможным, что он, Иванка, живет среди этой сказки.
После обедни Первушка сводил его на карусели, потом в корчму, где бородатый и важный, как боярин, корчемщик согнал со стола для Первушки с Иванкой каких-то богато одетых людей.
Братья ели рыбный пирог, гуся, моченые яблоки, пили брагу и мед.
Когда Первушка подвыпил, он стал шуметь и смеяться, какие-то трое знакомцев, угождая ему, хохотали над каждым его словом…
– Вот так и живем в боярщине! – в самодовольной усмешке поджав губы, заметил Первушка, когда к ночи они возвращались домой.
Иванка видел, что боярская челядь царского тестя почитает Первушку, а некоторые из холопов прямо-таки раболепствуют перед ним. Они бы звали его и по отчеству, но он не хотел того сам.
– Что мне в бачкином имени! – пояснил он Иванке. – Свое имя неплохо… Смекай-ка: Пер-вой! То и есть: первой слуга первого боярина на Руси…
Когда прошел заветный день – понедельник, в который Первушка пообещал передать челобитье боярину, Иванка опять приступил к нему:
– Первушка, братко, родимый, спасибо тебе за кафтан, за валенки, за шубейку – за все, да я бы и без того обошелся, а главное дело – мирское: как псковских людей челобитье? Поспел ты его боярину нынче отдать?
– Вот тоже прилип со своим челобитьем! – нетерпеливо, с досадой отозвался Первушка. – Когда поспею, тогда и отдам. Сам знаю когда, не твоего ума мне указывать!
– Что ты, что ты, как мне указывать! Я лишь спрошаю, – скромно сказал Иванка. – Об людях забочусь, не об своей корысти.
– Вот то и беда, Иван, – возразил Первушка, – тебе б о своей корысти поболе мыслить. Иные и сами сумеют промыслить свои дела. Ты смекни, что затеяли над тобой: несмышленыша молодого послали в Москву к государю с изветом на воеводу. Невесть чего наплели на сильных людей, да сами не смеют подать – на отрока валят, а ты-то и прост и понес, не отрекся… А коли схватят, к расспросу поставят, на дыбу потянут – кого? Не Гаврилку с Томилкой – тебя, молодого дурня!
– За правду посадскую я не страшуся, братко. Я правду поведаю хоть государю.
– А палачу не хошь, дурень? Кто к государю тебя допустит? Тоже посол великий сыскался! – Первушка жестом предупредил готовое сорваться с Иванкиных уст возраженье: – Молчи-ка, великий посол! Я постарше. Что сказывать стану, ты слухай. – Он откашлялся с важностью. – До палача тебя не допущу. Не кой-чей ты братишка – Первого. Меня и палач боится, за честь почитает, когда с ним поздравлюсь. А во Псков тебе не ворочаться. Хошь на Дон, в казаки? И туда тоже надо с деньгами, и там не святые живут и не дураки – богатых любят, рублям да полтинам кланяются. А может, и милости у государя заслужишь, – сказал Первой и испытующе поглядел на Иванку. – Воротись на боярина Романова двор, – понизив голос, добавил он, – да вызнай, сколь там во дворе безъявочных, и какие их имяны, и кто родом, и по какому делу, да то же – у князя Черкасского. Тебя там знают, не потаятся…
– Зачем экий сыск? – перебил Иванка.
– А затем! Государю шкота большая от тех людей.
– А ты что ж, государя от шкоты блюдешь? – враждебно спросил Иванка. Он вдруг понял брата, и чувство неприязни охватило все его существо. Со всей высоты недосягаемого почета и уважения старший брат покатился кубарем в грязную яму.
– Себя блюду и тебя тому ж обучаю, – твердо сказал Первушка.
– А ты бы, чем на бездомных сирот изветничать, кои сами едва себе приют отыскали, ты бы на сильных да на богатых… Царь правду любит – он тебя за то наградит… Отдай боярину псковских людей челобитье…
– Опять за свое! Недосуг с тобой ныне! – как бы вспомнив какое-то спешное дело, отмахнулся Первушка. – Постой, ужо потолкуем…
Первушка оделся богато и чисто и вышел.
Иванка остался один.
Каморка Первушки была при черном крыльце боярского дома. Где-то здесь рядом, как похвалился Первушка, находилась опочивальня самого боярина, и через тайную дверь в нее было можно пройти от Первушки. У Иванки мелькнула мысль самому без волокиты пролезть к боярину и отдать ему челобитье…
Иванка решил пока проскользнуть в покои и оглядеться, куда и в какую дверь надо идти, чтобы после, в решительную минуту, действовать быстро.
Он высунулся из каморки. Никого из многочисленных слуг уже не было видно. Оглянулся по сторонам. Тяжелые полукруглые своды низко нависли вокруг. В темноте Иванка шмыгнул в низкую дверь и, забыв нагнуться, ушиб голову, отчего чуть не вскрикнул. Он затаился, услышав вблизи за дверью приглушенные голоса. Один был голос Первушки, и странно – второй был тоже знакомый… Иванка прижался в глубокой нише двери.
– Скуп ты, – говорил Первушка, – твой батя куда добрей!
– На, на, пес! На, холоп, чтобы ты подавился! На девок мне не оставил! – огрызнулся гость, и послышалось звяканье денег.
– За эки денежки вот и товар, – гыгыкнул довольный Первушка, – а девок, слыхал, тебе дома хватает!
– Испрожился я в Москве, ожидая того товара, – ответил гость. – Ну ладно, теперь и домой. От тебя в поклон батожья привезу да плетей и Гаврилке с Томилкой и присным.
Первушка захохотал… Громыхнула отодвигаемая скамья. Иванка, чтобы не попасться, кинулся обратно в каморку брата, силясь вспомнить, чей голос слышал он за дверью. Первушка вошел вслед за ним, довольный, веселый. Удало звякнул деньгами.
– Пентюх ты, пентюх, Ваня! На том и Москва стоит, чтобы умные люди богато жили, мед-пиво пили!..
Первушка высыпал из рукавицы на стол кучку денег и, считая, стал раскладывать в стопки…
– Челобитье боярину отдал? – спросил Иванка.
– Опя-ять за свое! – тоскливо сказал Первушка. – Поспею, отдам. Не мешай…
– Чего не мешай?! Июдские деньги считать?! – воскликнул Иванка. И вдруг у него заняло дух… Он вспомнил: знакомый голос Первушкина гостя был голос Василья Собакина.
– Где извет?! Где извет?! – закричал Иванка дрожащим голосом.
– Боярину я его отдал… – нетвердо и робко сказал Первой.
– Врешь! – крикнул Иванка, и он схватил Первушку за горло. – Отдашь назад? – скрипнув зубами, спросил он.
Первушка услышал в его голосе столько злости, что испугался.
– Отняли у меня извет, – прошипел он. – Нету… Нету его у меня, пусти!.. Пусти, сатана…
Иванка отпрянул.
– Нету?! – в ужасе и отчаянье переспросил он.
– Крест поцелую, что нет! – Сказав эти слова, Первушка робко прижался к стене и, защищаясь, протянул вперед руки.
– Продал… Собакину-сыну… Продал извет, Июда! – совсем тихо сказал Иванка, и он ударил брата в скулу кулаком неожиданно, коротко и сокрушительно.
Первой, беспомощно охнув, откинулся на скамью…
Иванка молча оделся и вышел из дому. Воротный сторож уже знал, что это Первушкин брат, и, ничего не сказав, пропустил его. Иванка пошел быстро вон из Кремля, торопясь добраться до дома, где жил Кузя, сказать Кузиному крестному, чтобы с попутными предупредил Гаврилу, – это было первой Иванкиной мыслью. Кузин крестный, служа в Ямском приказе, мог найти случай с верным ямщиком переслать во Псков грамотку…
Но когда Иванка дошел, в ставенных щелях Кузиного крестного было уже темно.
«Спят!» – подумал Иванка и двинулся вниз по Варварке к дому Романова.
Он не торопился, вовсе забыв о том, что скоро должны запереть решетки. Мысль о пропавшей челобитной и предательстве брата так поглотила его, что он даже не опасался ночной стражи, которая могла схватить его как явного вора за то, что он ходит без фонаря по темным улицам города…
Боясь за участь псковских челобитников, Иванка чувствовал себя как бы соучастником предательства Первушки и укорял себя за поспешное доверие к брату…
Во дворе Романова он постучался в избу, где уже ночевал не одну ночь, но ему не отворили дверь.
– Тесно, не взыщи, – ответил ему Шерстобит Сеня, который был как бы старшиною в избе.
Не решаясь стучаться в другую избу, где его не знали, Иванка присел на лавку возле крыльца и слышал за дверью долгие приглушенные споры. Был мороз. Иванку спасало лишь то, что, уходя от брата, он не забыл натянуть подаренный Первунькой крепкий и теплый тулупчик. Он сидел, терзая себя укорами. «Видел, дурак, что Первушка боярской собакой стал. Не уберегся!» – твердил он себе… Он отрекся от предателя-брата и не хотел его знать, но самого его не хотели знать те, к кому он пришел. Ему было не с кем поделиться своей бедой, некому пожаловаться. Одиночество томило его, и от обиды и одиночества он заплакал, как мальчик. Он представлял себе, как Собакин велит схватить и пытать сочинителей челобитной – Томилу, Гаврилу Демидова, а может быть, и Михайлу и с ними других, чьи подписи на обороте столбца…
Иванка плакал от бессилия исправить свою вину – он считал себя опозоренным навек. «Утопиться в крещенской проруби на Москве-реке!» – думал он.
Он услышал хруст морозного снега и бряцание цепи. Это из тайной корчмы, бывшей тут же, среди построек боярского двора, возвращался Гурка со своим медведем. Мишкины веселые выходки и забавные шутки скомороха привлекали в корчму не только завзятых пьяниц, но многих людей, томившихся долгими вечерами от скуки, и потому корчемщик охотно встречал Гурку и угощал задаром его и медведя. Гурка был навеселе. Он прошел было мимо, но медведь дружелюбно потянулся к Иванке. Гурка вгляделся пристальней.
– Тьфу, тьфу, рассыпься! – пробормотал он, шутливо протирая глаза, словно не веря тому, что видит Иванку. – Иван, аль взаправду ты?!
– Я.
– А сказывали – богат стал, знакомцев и знать не хочешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81