. Что церкви должен, то богу должен! А сказано в Писании – «божие богу». Мыслил я за тот долг в трудники церкви божией сына в место твое поверстать, да молод. Против тебя куда ему так звонарить, да к тому же он озорник и тебе от него беда. И я ныне так рассудил: из храма я долговую запись твою возьму и станем тебя писать ныне за Троицким домом, сторожем свечной лавки.
– Спаси бог, владыко! – воскликнул Истома, кланяясь в землю, хотя посул Макария превращал его из гулящего, вольного человека в невольника и холопа. Но куда ему, калеке, была теперь воля! «Воля без крова хуже неволи, – подумал Истома. – Был бы Иванка волен…»
– Ан малый твой, – продолжал владыка, – глум учинил во храме, скоморошье кощунство, народу смятение и нарушение молитвы… Того ради по Уложению государя нашего Алексея Михайловича повинен он страшному наказанию. И я, жалеючи его, христиански беру его за Троицкий дом и пишу в свои люди, тогда и ответ передо мною, а в наказание за глум я перво его в монастырь пошлю для покаяния и молитвы.
Иванка насторожился.
– Как то, владыка, за Троицкий дом напишешь? В холопья? – спросил он в волнении.
– В трудники монастырские.
– Волю, стало, мне потерять? – вскочив с колен, воскликнул Иванка.
– Волк-то вон на воле, да воет доволе! – ответил владыка. – Неразумного воля губит. Что тебе в ней? Над всеми господня воля, и все мы рабы божие…
– Стало, волю-то мне истерять?! – повторил Иванка дрогнувшим, приглушенным голосом.
– И то тебе во спасение, сыне. Волей ты себя загубил, неволей спасешься.
– Врешь ты, пес! – крикнул в исступлении Иванка.
Крик его всколыхнул огоньки лампад, и они испуганно замигали и закачали коптящими тихими язычками. Макарий тревожно вскочил с кресла.
– Крикни людей, – приказал он служке.
Иванка оглянулся. Из горницы было две двери: одна назад, во двор, полный народа, другая за спиной Макария, рядом с оконцем, вела куда-то в глубину дома. Медлить было нельзя. Иванка прыгнул, ткнул владыку в живот головой, свалил и, перескочив через него, кинулся к оконцу, затянутому пузырем, продавил пузырь, выскочил в сад и помчался по целине, проваливаясь в глубокий снег.

9

Избитый, искусанный собаками, с вывихнутой ногой, Иванка лежал в подвале архиепископского дома на прелой соломе. На шее его был надет железный ошейник, которым он был прикован к сырой стене.
Иванка припомнил множество разных рассказов о людях, промучившихся целую жизнь в таких беспросветных темницах. «Ужли ж тут сопрею? Лучше с голоду сдохнуть!» – решил он.
В послушнике, приставленном в подвал приносить пищу, Иванка узнал своего «крестного» – великана Афоню, окрестившего его каменным навязнем по голове, когда он украл коня.
Иванка не прикасался к квасу и хлебу, которые приносил Афоня.
– Заморить себя хочешь? – спросил Афоня.
– Тебе что? Хочу! – огрызнулся Иванка.
– Грех какой! Душа сразу в пекло пойдет к сатане. За сей грех у бога прощенья нет.
– А ты почем знаешь?! – спросил Иванка.
– Умных слушаю, то и знаю, – простодушно ответил великан.
На другой день к Иванке в подвал вместо Афони вошел монастырский конюшенный старец Пахомий, которому рассказал Афоня об архиепископском узнике.
Старец сел на солому возле Иванки и широкой рукой ласково провел по его волосам. Иванке стало больно и радостно от нежданной ласки, и он, жалея себя, как ребенок, заплакал, уткнувшись в подрясник Пахомия, пропахший щами и конским потом.
– Дурачок, дурачок, – сказал старец, – чего ты надумал?! После смерти воля не надобна… Ты, дурачок, силы копи, а истеряешь силу – и гибель тебе в неволе. Воеводскому сыну за всех отплатить – не коней воровать. Тут тебе всякий поможет в твоей беде.
– Не буду холопом. Во гроб лучше! – упрямо сказал Иванка сквозь слезы.
– Повинись перед владыкой, смирись, умоли прощенья. Епитимью наложит – прими, свет, поклоны бей, от цепи тебе бы избавиться да сил накопить… Скажи владыке, что всяку работу станешь справлять, – шептал старец.
– А после? – спросил шепотом Иванка.
– Только бы с цепи вырваться, свет, а там видно будет… – шепнул старец.
Иванка сдался и стал принимать пищу.
Однако его по-прежнему держали в подвале, и прошло с неделю, пока его привели к владыке. Иванка упал в ноги и просил прощенья за дерзость, соглашаясь на всякую работу, горько каясь.
Архиепископский келарь назначил его чистить конюшни. Афоня стал каждый день выводить Иванку на работу и в церковь, а все остальное время сидел он опять на цепи за решеткой в подвале…
Шел великий пост с долгими церковными службами, и Иванка часами лежал ниц на полу церкви, распростершись в земном поклоне… Архиепископ Макарий заметил его молитвы и указал снять ошейник. Иванка стал еще усерднее работать и молиться…

10

Истома не мог опомниться от внезапной беды. Он смирился с мыслью о том, что до смерти останется сам в холопах при свечной лавке. Что ему было нужно на старость? Теплый угол, кусок хлеба для себя и ребят, на лето лоскут холстины, на зиму шкуру овчины.
Как раз в эту пору пришла новая весть от пропавшего было Первушки, который писал, что живет в чести, в довольстве, что сыт, одет и любим самым набольшим изо всех московских бояр и что, бог даст, вскорости обзаведется своим домом… Но даже эта отрадная весть от старшего сына не могла утешить безысходного горя Истомы. Он не спал ночи, лежа на лавке с открытыми глазами, вздыхал, ворочался, кашлял, и ему такими же вздохами, таким же кашлем отвечала с печки бабка Ариша, которая больше отца жалела Иванку и убивалась его несчастной судьбой.
– Не мог, вишь, вступиться за малого перед владыкой? Да я его из пытошной башни вызволила! – ворчала бабка. – А он и враз оробе-ел! У-у, пентюх! Чего сидишь дома? Беги, вызволяй!
И убитый горем Истома пришел к Мошницыну. Кузнец уже слышал о несчастье, постигшем Иванку, и сердечно встретил калеку-отца.
– За Аленкину честь помстился Иванка. Я ему пособить повинен. Да как пособить – не ведаю. Грамотеев надо спрошать. Поди ты к Томиле Слепому. Он скажет, что деять, а скажет, – расходы случатся, посулы надобны, – то будет моя забота, не поскуплюсь.
В ответ на благодарность Истомы кузнец признался:
– Аленка плачет по нем. – И вдруг спохватился: – В доме жил, и привыкла к нему. Якуне с Аленкой как брат он. Якуня тоже печалуется о нем. Намедни мне бает: «Бачка, повинны мы вызволить звонарева Ивана…» И я говорю: «Повинны, Якуня…» Сходи ко Слепому, пусть он наставит, что деять.
Истома заковылял к Томиле.
– Царское Уложение новое чли на торгах – слыхал? За кощунственное смятение во храме Иванке беда. Тяжела монастырская неволя – то же холопство, да то ему лучшая доля ныне, – сказал Томила.
– Да разве смятенье чинил во храме Иванка? Всем ведомо, что Василий Собакин в церковь лез ради глума, – возразил Истома.
– С сильными бороться, с богатыми судиться втуне, – ответил Томила. – Мы с тобой обкричимся, и нас никто не услышит – глотка у нас простая, а у богатого язык серебрян, гортань золотая – его и слышно сильным мира сего…
– Как же быть мне, Томила Иваныч? Ужели пропадать Иванке?! – воскликнул звонарь, отчаявшись услышать утешительное слово.
– Есть друг у меня Гаврила Левонтьич. Он любит Ивана. К нему я схожу, потолкую. Ум хорошо, два – лучше, – пообещал летописец. – Иди, отец, мы к тебе сами придем, коли доброе что умыслим.
И возвращаясь домой, звонарь сетовал, что никто не хочет помочь в самое тяжелое время.
Стуча костылем, поднялся он на паперть и с тяжелым вздохом распахнул дверь сторожки… Навстречу ему со скамьи поднялась Аленка. Близко взглянув ей в глаза, Истома увидел в них ту же тоску, какая замучила и его самого. Звонарь обнял ее и уронил костыль.
– Алена, – сказал он, – Алена, пропал наш кудрявый… – И вдруг он скривился и всхлипнул по-детски – просто и влажно…
И тогда Аленка быстро и горячо зашептала ему об ее, Аленкином, и Якунином вымысле для спасения Иванки. Она шептала и заглядывала снизу в глаза Истомы с нетерпеливым вопросом, в ожиданье его одобрения.
Повеселевший, ободрившийся Истома выслушал до конца ее речи и обнял ее на прощанье. Слезы снова стояли в его глазах, но теперь это были слезы радостной благодарности и надежды…
На следующий день Истома отпросился к обедне в Троицкий собор, чтобы увидеть после церковной службы владыку Макария.
– Отче святой, владыко, вели в светлое воскресенье сыну Ивану прийти со мной разговеться, смилуйся, владыко, – просил Истома.
И архиепископ «смиловался» – указал Иванке пойти к заутрене в Завеличье к отцу. Истоме же наказал отечески увещевать Иванку к послушанию духовным наставникам, к молитве, смирению и труду…
Почки ракит уже пахли смолой, а на елках начали появляться твердые молодые шишечки. Смолой пахло все – даже, казалось, тихие зеленые звезды в ночном небе, когда Иванка шел в Завеличье к пасхальной ночной службе…

11

Легкий весенний ветер со Псковского озера качал пламешки восковых свечей. Сотни их колебались вокруг монастырского храма, и колокольня гудела в темной, непроглядной ночи, а с глубокого черного неба звезды перемигивались со свечами…
– Стой тут, – прошептал Иванка, оставив спутницу у ворот слободского домика.
Он зашел за угол и, быстро переодевшись, вышел.
Проверяя, он ощупал себя – шапка, зипун, рубаха, порты, кушак… Якунин зипун легонько треснул в плечах, порты его были коротковаты, да все не беда.
Колокола гудели над Псковом и слободами. Улицы были пусты, и только редкие, запоздавшие у печей с куличами хозяйки спешили к заутрене.
Иванка глубоко вздохнул и почувствовал, как свежий весенний воздух наполнил грудь радостным ощущением свободы и чего-то еще, так же пьянящего, как свобода.
От звездной ночи, от звона в церквах, от свободы, от этих близко сверкающих глаз сердце стучало, готовое вырваться из груди… Надо было бежать из города, и чем скорее, тем лучше, надо было спешить, но он не мог сразу расстаться с Аленкой…
В темной улице, помогая ей перебраться через грязь, он обнял ее. Она не противилась, и так, обнявшись, они пошли по темной, хоть выколи глаза, улице и улыбались звездам… Тихие огоньки лампад горели в окнах домишек, и они шли, позабывшись, мимо чужих заборов, чужих домов, чужих окон, ворот…
Прядка волос Аленки коснулась его кудрей, щека ее, свежая и холодная, тронула словно огнем горевшую щеку Иванки… Это было возле дома Мошницына.
– Христос воскресе! – как-то отчаянно и внезапно воскликнул Иванка, и голос его прозвучал как крик в ночной улице.
Под его поцелуем она не успела ответить «воистину».
– Христос воскресе! – шепнул он во второй раз и снова поцеловал ее.
– Христос воскресе, – все тише и тише шептал он, целуя ее, и она не успела ни разу ответить «воистину».
Они бы забылись тут до утра, если бы Якуня не нагрянул из темной улицы.
– Христосуетесь? – по-взрослому снисходительно и насмешливо спросил он. – Я чаю, Иванке пора. Собрала бы поесть ему на дорогу.
Аленка всплеснула руками: как это вышло, что она, заботливая хозяйка, позабыла, что надо в пути поесть!..
Роняя из рук посуду, яйца, куски кулича, пирога, она свернула все в свой любимый, самый нарядный платок и вынесла за ворота. Иванка схватил ее за руки.
– Аленка, дождешься меня, как ворочусь казаком тебя сватать? – спросил он. – Не забудешь меня, не пойдешь за другого, Аленушка, светик мои?..
– Ладно, ладно, – трезво и взросло сказал Якуня, – гляди, рассветет и поймают тебя. Ступай, казак!
Иванка пожал ему руку и поцеловался, потом повернулся к Аленке и, не стесняясь брата, обнял ее.
– Ворочайся скорей, ждать буду, скучать по тебе! – прошептала ему Аленка…


Глава четырнадцатая

1

Переплыв на чьей-то лодке через Великую, Иванка шагал по непросохшим полям по опушке леса.
Птицы кружились над ним, предрассветный ветер дул в лицо и распахивал полы зипуна, туман от недавно вскрывшейся Великой знобил до костей, но ясное солнце вознаградило его теплой лаской.
На ногах набралось по тяжелому кому весенней глины, но никогда еще ноги Иванки не были так легки, как в эту ночь, в это утро. Самый воздух еще никогда не был так сладок и чист, он распирал грудь так, что хотелось летать, и оттого бодрее и шире был шаг Иванки, яснее взгляд и выше держалась голова.
Над ним теперь не было ни воеводы, ни архиепископа, он шел сам по себе, и не было никого, кто бы мог его остановить.
«Беглый!» – сказал про себя Иванка и засмеялся. Ему понравилось это слово.
Он часто и много слышал о беглых.
Беглые бывали крестьяне, холопы, стрельцы, беглые монахи, попы и даже – подьячие… Одни бежали от недоимок за подати, другие – от жесточи господина, третьи – от голода, четвертые – от монастырской скуки, пятые, шестые – от наказания за вольные и невольные провинности.
Если беглому удалось уйти от преследования – все радовались за него, если ему грозила опасность – ему сочувствовали, старались укрыть от врагов… Иванка привык к тому, что беглый в народе почтен, как божий странник. И вот он сам стал теперь беглым.
Беглые шли по Руси, по дорогам и без дорог, хоронились от приказных и губных старост, прятались по чужим овинам, ночевали в чужих стогах, сказывались забывшими род-племя…
«Беглый», – повторил про себя Иванка и вдруг сам себе показался не тем обычным Иванкой, каким был до сих пор, а каким-то иным, новым… И он запел громко и свободно и в первый раз за долгое время почувствовал, что голос его перестал ломаться, окреп и сделался наконец сильным и мужественным, без петушьих и козьих ладов, которые то и дело врывались за три последних года…
Из Пскова Иванка пошел не прямой дорогой – в Москву. По совету дяди Гаврилы, он шел в сторону на Порхов, чтобы в доме Прохора Козы дождаться указа, куда идти дальше.
Опасаясь сыска, Иванка решил, что в Порхове не покажется никому, кроме семьи Прохора…
Из ближнего лесочка в город он вошел только к вечеру.
Найдя по рассказу Гаврилы дом стрелецкого старшины Прохора, он не решался войти, пока Кузя не вышел, чтобы кликнуть собаку.
Разлуки как не бывало: Кузя схватил Иванку в охапку. Они ввалились в избу, барахтались, обнимались, возились, хлопая по спине друг друга и тыча кулаками в бока, и мать Кузина не сразу даже могла разобрать в сумерках, кому это радуется ее Кузя… Когда же она, вздув светец, увидала Иванку, она обняла его тоже, как обняла бы родного сына.
Не дожидаясь прихода домой Прохора, они сели за стол. Мать поставила на стол ветчину, куличи, пасху и крепкий мед…
Иванка и Кузя сидели за столом, как двое зрелых старинных друзей, лупили крутые яйца, резали ветчину и пили мед, степенно стукаясь чарками и не прерывая беседы. Но надо было во всем признаться друзьям и, может быть, лучше до прихода отца Кузи.
Иванка подкрепился еще хорошим глотком меда и, собравшись с духом, признался Кузе и его матери, почему, откуда и как он бежал и что, наверное, его ищут…
– Может, страшитесь вы принимать… Так я пойду, поищу пристанища, – сказал Иванка, сам не зная, куда он мог бы пойти.
Кузя захохотал.
– Неладно надумал про маткин мед: ты теперь и заду не вздымешь и ногой даже двинуть не мочен; покуда сидишь – тверез, а встал со скамьи – и повалишься пьяным…
– Сиди, сиди… Куда пойдешь? Кто приютит тебя, глупого? Человека ты не убил, а на Руси кто не беглец! – успокоила Ефросинья. – В саду, в бане сиди. Как отдохнешь, подкормишься, тогда дальше ступай… Ты, я чай, на Дон. Все беглые на Дон идут.
– Прежде к брату, в Москву, а там – на Дон.
– Ну и в добрый час. Еще куличика, – угощала Кузина мать, – ишь, исхудал.
Добрый стрелец Прохор Коза ко всему отнесся так же, как сын и жена.
– В саду тебя не приметят, – сказал он, – только днем не вылазь, а вылазь по ночам вздохнуть…
Бело-розовым цветом вокруг бани цвели яблони. Тихие, серебряные по ночам, стояли они под луной возле Иванкина убежища. А Иванка спал днем и лишь по ночам выходил в сад дышать яблонями и лунной голубизной… Он слушал, как воют собаки, как на улице раздаются изредка одинокие голоса, иногда слышал песню, и ему становилось сладко и грустно.
Грудь рвалась от сдержанной песни. Он мечтал о дороге, когда пойдет по лесам, полям и лугам, и тогда запоет во весь голос…
К нему приходил Кузя делить его одиночество и надежды. Они подолгу сидели рядышком молча, изредка перешептываясь, пока Кузя не начинал чувствовать голод. Тогда он шел в дом и притаскивал потихоньку здоровый шмат мяса и сулейку меду или пива. Они ели и лили, при этом Кузя любил рассказывать и слушать смешные сказки, и, сдерживая смех, чтобы никто не услышал, он отчаянно хихикал, тряся большим животом…
Иванка рассказывал другу о том, как он бежал из монастыря и пробирался в Порхов.
– Так бы все и жил таким перехоженькой: ночью иду по полям – тучки летят, птицы поют и ветры воют, а вокруг никого, ни души… Оттого и песни поются… Я и рад, что на тихий Дон не рукой подать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81