Потом задул свечу и шагнул в гостиную. Дверь за собой я остави
л открытой. Впервые в жизни я ее не закрыл. В гостиной Мона что-то шила. Я пр
ошел по ковру, и рубашка у меня на животе слегка топорщилась. Мона подняла
голову и увидела открытую дверь. Это ее очень удивило.
Ц Ты забыл запереть свой «кабинет», Ц сказала она.
Ц Я знаю, что делаю, если ты не возражаешь. И буду запирать эту дверь тогда
, черт возьми, когда мне захочется.
Ц А как же Ницше, или как ты его там называешь?
Ц Оставь Ницше в покое, ханжеская блудница.
Ванна была готова. Я разделся и уселся в нее. Картинки лежали вниз лицом на
коврике, стоит лишь руку протянуть.
Я протянул ее и взял верхнюю.
Почему-то я знал, что первой окажется Хелен. Слабый инстинкт подсказал. Эт
о она, Хелен. Хелен, дорогая Хелен! Хелен, с ее светло-каштановыми волосами!
Давно я ее не видел, почти три недели. Странная штука с этой Хелен, самой ст
ранной из всех женщин: мне она не была безразлична только из-за ее длинных
ногтей. Таких розовых, что захватывало дух, таких острых и утонченно живы
х. Все остальное не интересовало меня, хотя она была прекрасна от и до. На к
артинке она сидела обнаженной, придерживая на плечах мягкую вуаль, Ц зр
елище великолепное само по себе, Ц однако меня интересовали только пре
красные ногти.
Ц Прощай, Хелен, Ц сказал я. Ц Прощай, дорогуша. Я никогда тебя не забуду.
До смертного дня своего я буду помнить, как много раз уходили мы с тобой в
глубь кукурузных полей из книжки Андерсена и как засыпал я с твоими паль
цами во рту. Как восхитительны они были! Как сладко я спал! Но теперь мы рас
стаемся, дорогая Хелен, милая Хелен. Прощай, прощай!
Я разорвал картинку на клочки и пустил их плавать по ванне.
Затем перегнулся снова. Хэйзел. Я назвал ее так потому, что глаза на цветно
й картинке были карими. Однако и она мне была безразлична. Меня привлекал
и ее бедра Ц мягкие, как подушки, и белые. Ах, как мы проводили время вместе
Ц Хэйзел и я! Как же прекрасна она была! Прежде чем ее уничтожить, я откину
лся в воду и вспомнил, сколько раз мы встречались в таинственной комнате,
пронизанной ослепительным солнечным светом, очень белой комнате, где на
полулежал один зеленый ковер, в комнате, существовавшей только ради Хэйз
ел. В углу, у стены непонятно зачем, но неизменно стояла, посверкивая на со
лнце алмазами, длинная тонкая трость с серебряным набалдашником. А из-за
полога, который я никогда толком не мог различить, ибо в комнате постоянн
о курилась какая-то дымка, хотя отрицать его существование тоже не мог, вы
ходила Хэйзел Ц так меланхолично выходила на середину комнаты, а я уже с
тоял, восхищаясь округлым великолепием ее бедер, стоял перед нею на коле
нях, и пальцы мои таяли, стремясь коснуться ее; тем не менее с дорогой моей
Хэйзел я никогда не разговаривал, а обращался только к ее бедрам, словно о
ни Ц живые души, я рассказывал им, как они чудесны, как бесцельна жизнь мо
я без них, меж тем обнимая их обеими руками и прижимая к себе еще теснее. И э
ту картинку я тоже разорвал на части и смотрел, как в них впитывается вода
. Дорогая Хэйзел…
Затем Таня. С Таней мы виделись по ночам в пещере, которую еще детьми как-т
о летом выкопали в утесах Палос-Вердес около Сан-Педро. Пещера находилас
ь у моря, и в нее от ближайших лаймов просачивался экстаз ароматов. Пещеру
устилали старые журналы и газеты. В одном углу валялась сковородка, кото
рую я спер у матери с кухни, а в другом, потрескивая, горела свеча. На самом д
еле Ц грязная маленькая нора, особенно если посидеть в ней достаточно д
олго, к тому же очень холодная, поскольку отовсюду капала вода. Вот там я и
встречался с Таней. Но любил я не Таню. Я любил то, как на картинке носила он
а свою черную шаль. Да и не в шали дело. Одна без другой ничего не значили, и
только Таня могла носить эту шаль именно так. Когда мы с нею встречались, я
обычно проползал в отверстие к центру пещеры и стягивал шаль с Тани, и дли
нные Танины волосы свободно рассыпались по плечам, а я прижимал шаль к ли
цу и зарывался в нее ртом, восхищаясь черным сиянием ее, и благодарил Таню
снова и снова за то, что надела ее ради меня. И Таня всегда отвечала мне:
Ц Но это же пустяки, глупенький. Мне это приятно. Вот глупыш.
А я говорил:
Ц Я люблю тебя, Таня.
А вот Мари. О Мари! Ох ты, Мари! Со своим изощренным смехом и глубоким аромат
ом духов! Я любил ее зубы, ее рот и запах ее тела. Мы обычно встречались в тем
ной комнате, где вдоль стен выстроились пыльные книги, все в паутине. Возл
е камина стояло кожаное кресло: вероятно, большой дом, замок или особняк г
де-то во Франции, поскольку на другом конце
комнаты огромно и прочно громоздился письменный стол Эмиля Золя, каким я
видел его в книжке. Я сидел за ним и читал последние страницы «Нана» Ц то
место, где она умирает, Ц а Мари поднималась от этих страниц, словно тума
н, и вставала передо мной обнаженная, смеясь своим прекрасным ртом и одур
яющим запахом своим, пока я не откладывал книгу, и Мари проходила передо м
ною, и тоже касалась страниц рукой, и качала головой, все так же глубоко ул
ыбаясь, и я чувствовал ее тепло, электричеством пульсировавшее в моих па
льцах.
Ц Кто ты?
Ц Я Нана.
Ц В самом деле Нана?
Ц В самом деле.
Ц Девушка, что вот здесь умерла?
Ц Я не умерла. Я твоя.
И я заключал ее в свои объятья.
Еще Руби. Непредсказуемая, она так не похожа на остальных и гораздо старш
е. Я всегда натыкался на нее, когда она бежала по сухой жаркой равнине за П
огребальным Хребтом в калифорнийской Долине Смерти. Просто потому, что я
побывал там однажды весной и никогда не забуду красоты огромного места;
именно там я так часто впоследствии встречал непредсказуемую Руби, женщ
ину лет тридцати пяти, что нагишом бежала по пескам, а я преследовал ее и в
конце концов настигал у пруда с голубой водой, испускавшей красные пары,
стоило мне повалить Руби на песок и впиться ртом в ее горло, такое теплое и
не очень красивое, поскольку Руби старела и жилки на горле ее слегка выст
упали, но я сходил с ума по ее горлу и просто обожал эти жилки и связки, что в
здымались от напряжения, когда я ловил ее и валил на землю.
И Джин! Как любил я волосы Джин! Золотые, будто солома, и я всегда видел, как
она вытирает свои длинные локоны под банановым деревом, росшим на бугорк
е среди холмов Палос-Вердес. Я наблюдал обычно, как расчесывает она свои г
устые пряди. У ног ее спал, свернувшись, змей Ц точно змей под ногами Девы
Марии. Я всегда подходил к Джин на цыпочках, чтобы не потревожить змея, и о
н благодарно вздыхал, когда я натыкался на него ногой, и по всему телу моем
у разливалось утонченное удовольствие, и удивленные глаза Джин вспыхив
али, и тут руки мои нежно и осторожно погружались в потустороннюю теплот
у ее золотых волос, и Джин смеялась и говорила мне: она знала, так и случитс
я, Ц и опадающей вуалью соскальзывала в мои объятия.
А как же Нина? За что любил я эту девушку? И почему она калека? И что именно в
сердце моем заставляло меня любить ее безумно лишь потому, что она так бе
знадежно изувечена? Однако все было только так: моя бедная Нина Ц калека.
Не на картинке, о нет, там она калекой не была; лишь когда я встречал ее Ц од
на нога меньше другой, одна будто кукольная, другая Ц как полагается. Мы в
стречались в католической церкви моего детства, Св. Фомы в Вилмингтоне, г
де я, облаченный в одежды священника, стоял со скипетром на высоком алтар
е. А вокруг меня повсюду на коленях толпились грешники, рыдая после моих б
ичеваний, и ни один не осмеливался взглянуть на меня, ибо глаза мои сияли т
акой безумной святостью, таким презрением к греху. А затем из задних рядо
в поднималась эта девушка, эта калека, улыбаясь, зная, что сейчас оторвет м
еня от моего святого трона и введет во грех с собою перед всеми остальным
и, и они будут насмехаться и издеваться надо мною, над святым, над лицемеро
м в глазах всего света. Хромая, подходила она, сбрасывая с себя одежды при
каждом мучительном шаге, а на влажных губах ее играла улыбка грядущего т
риумфа, а я голосом низверженного короля кричал ей: изыди, ты сатана, что п
ришел околдовать меня и лишить меня воли. А она неотвратимо надвигалась,
толпа отшатывалась от нее в ужасе, и Нина обвивала руками мои колени, приж
имала меня к себе, скрывая эту свою увечную ножку, пока терпеть у меня боль
ше не оставалось сил, и с воплем рушился я на нее и радостно признавался в
слабости своей, в толпе же тем временем поднимался грозный ропот, а затем
Нина растворялась в смутном забытьи.
Так оно все и было. Одну за другой подбирал я их с пола, вспоминал каждую, це
ловал на прощанье и разрывал на мелкие кусочки. Некоторые сопротивлялис
ь уничтожению, взывая ко мне жалобными голосами из туманных глубин тех н
еобъятных пределов, где мы любили друг друга в зловещих полуснах, и отгол
оски их мольбы растворялись в тенях того мрака, которым стал теперь Арту
ро Бандини, удобно сидевший в холодной ванне и наслаждавшийся окончател
ьным уходом того, что было когда-то, но взаправду никогда не существовало.
Тем не менее была одна, которую мне особенно не хотелось уничтожать. Она е
динственная вынудила меня усомниться. Ее я называл Малюткой. Казалось, о
на всегда оставалась женщиной из уголовной хроники Сан-Диего: зарезала
мужа и, смеясь, созналась полиции. Мы, бывало, встречались с нею в грязи и гр
убости старого Лос-Анджелеса, еще до Золотой Лихорадки. Для молоденькой
девушки она казалась очень циничной Ц и очень жестокой. Картинка, вырез
анная из детективного журнала, не оставляла никакого простора воображе
нию. Однако маленькой девочкой она вовсе не была. Это просто я ее так назыв
ал. Женщину эту воротило от одного моего вида, от одного прикосновения, од
нако я для нее был неотразим, она меня проклинала, но любила сказочно. И я п
риходил повидаться с нею в темную глинобитную хижину с закопченными окн
ами, когда городская жара загоняла всех местных жителей спать, и ни души н
е шевелилось на улицах в те ранние ночи старого Лос-Анджелеса, и Малютка л
ежала на железной койке, задыхаясь от жары и проклиная меня, а шаги мои гро
хотали по пустынным улицам и наконец Ц у самой ее двери. Я улыбался: нож у
нее в руке развлекал меня, ее отвратительные вопли Ц тоже. Я был сущим дья
волом. Затем улыбка моя лишала ее силы, рука с ножом беспомощно падала, нож
лязгал о пол, и она корчилась от ужаса и ненависти, но сходила с ума от любв
и. Итак, вот она, моя Малютка, без сомнения Ц самая любимая. Я жалел, что при
ходится ее уничтожить. Долго раздумывал я, ибо знал, что в гибели своей най
дет она облегчение и избежит меня раз и навсегда, поскольку не смогу я бол
ьше преследовать ее, как сатана, и обладать ею с презрительным хохотом. Те
м не менее судьба Малютки была решена. Я не мог оставлять фавориток в живы
х. Я разорвал Малютку в клочья, как и остальных.
Когда последняя была уничтожена, под обрывками не стало видно воды. Сокр
ушенно я их перемешал. Вода слегка почернела от потекшей краски. Все в про
шлом. Представление окончено. Я радовался, что решился на такой шаг и един
ым махом извел всех. Я поздравлял себя с этой решимостью, силой воли, спосо
бностью довести начатое дело до конца. Перед лицом сентиментальности я н
еумолимо шел вперед. Я был героем, и пусть кто-нибудь рискнет посмеяться н
ад моими подвигами. Я встал и окинул их прощальным взглядом прежде, чем вы
тащить пробку. Клочки былой любви. В канализацию, вместе со всеми романти
ческими связями Артуро Бандини! Плывите к морю! Отправляйтесь в свое тем
ное путешествие по трубам к земле мертвых крабов. Бандини сказал свое сл
ово. Долой затычку!
И все свершилось. Я стоял, отдавая им честь, а вода капала с меня на пол.
Ц До свиданья, Ц говорил я. Ц Прощайте, женщины. На консервной фабрике с
егодня надо мной смеялись, и виноваты в этом вы, ибо вы отравили мой разум
и сделали беспомощным перед натиском жизни. Теперь вы все мертвы. Прощай
те, и прощайте навсегда. Любой, кто опозорит Артуро Бандини, будь он мужчин
а или женщина, встретит свою кончину раньше срока. Я сказал. Аминь.
Тринадцать
Спал я или бодрствовал, разницы не было Ц консервную фабрику я ненавиде
л, и от меня постоянно воняло, как от корзины со скумбрией. Она никогда не п
окидала меня Ц эта вонь дохлой кобылы в конце дороги. Она волочилась за м
ною по улицам. Заходила со мной в дома. Когда я по ночам заползал в постель,
эта вонь одеялом накрывала меня с головой. А в снах моих была одна рыба, ры
ба, рыба, скумбрия ползала в черном пруду, а меня, привязанного к ветке, мед
ленно в него опускали. Вонь липла к еде и одежде, даже у зубной щетки был ее
вкус. То же самое происходило с Моной и матерью. Наконец стало так плохо, ч
то в пятницу на ужин у нас было мясо. Одна мысль о рыбе претила матери, хотя
ужинать без рыбы в пятницу Ц грешно.
К тому же я с детства презирал мыло. Я не верил, что когда-нибудь привыкну к
этой скользкой сальной гадости с ее склизким бабским запахом. Теперь же
я пользовался им, чтобы перебить рыбную вонь. Я принимал больше ванн, чем з
а всю прежнюю жизнь. Однажды в субботу я залезал в ванну дважды Ц первый р
аз после работы, второй Ц перед тем как лечь спать. Каждый вечер я сидел в
ванне и читал книжки, пока вода не остывала и не становилась похожей на жи
жу из-под грязной посуды. Я втирал мыло в кожу, пока не начинал блестеть, ка
к яблоко. И все равно без толку Ц время тратилось впустую. Единственный с
пособ избавиться от вони Ц бросить консервную фабрику к чертям собачьи
м. Каждый раз я вылезал из ванны, воняя смесью мыла и дохлой скумбрии.
Все знали, кто я такой и чем занимаюсь, когда носом чуяли мое приближение.
Того, что я Ц писатель, мне уже было мало. Меня мгновенно узнавали в автоб
усе и в кинотеатре. Один из этих парнишек с консервной фабрики. Господи ты
боже мой, вы чувствуете? Вот такой у меня был знаменитый запах.
Как-то вечером я пошел в кино. Сидел один, в самом углу, наедине с собственн
ой вонью. Но расстояние Ц смешное препятствие для этой дряни. Она меня по
кинула. Погуляла немножко вокруг и вернулась, словно какая-нибудь дохля
тина на резинке. Через некоторое время в мою сторону стали поворачиватьс
я головы. Очевидно, где-то поблизости Ц работник консервной фабрики. Люд
и хмурились и фыркали. Затем раздавалось недовольное ворчание и шаркань
е ног. Вокруг меня вставали и отодвигались подальше. Не подходите близко,
он с консервной фабрики. Поэтому в кино я больше не ходил. Но я не брал в гол
ову. Не важно, кино Ц это для черни.
Вечерами я сидел дома и читал книги.
Я не осмеливался заходить в библиотеку.
Я сказал Моне:
Ц Принеси мне книги Ницше. Принеси мне могучего Шпенглера. Принеси мне О
гюста Конта и Иммануила Канта. Принеси мне книги, каких чернь прочесть не
сможет.
Мона принесла их домой. Я прочел их все до единой, но большинство понимал с
трудом, некоторые были так скучны, что я вынужден был притворяться, будто
захвачен чтением, а некоторые настолько ужасны, что приходилось читать и
х вслух, точно актеру, чтобы продраться сквозь строки. Обычно же я для тако
го чтения слишком уставал. Немного в ванне Ц и хватит. Буквы плыли у меня
перед глазами, будто пряжа на ветру. Я засыпал. На следующее утро оказывал
ось, что я раздет и лежу в постели, звенит будильник, и я постоянно удивлял
ся, как это матери удалось меня не разбудить. Одеваясь, я раздумывал над кн
игами,
что читал вечером. Вспоминались только отдельные фразы Ц фактически я з
абывал абсолютно все.
Я даже прочел книжку стихов. Меня стошнило от этой книжки, и я поклялся, чт
о никогда в жизни таких читать не буду. Я возненавидел эту поэтессу. Ей бы
на пару недель на консервную фабрику. Тогда б по-другому запела.
Больше всего я думал о деньгах. У меня их никогда помногу не бывало. Самое
большее Ц один раз пятьдесят долларов. Я порой мял в руках листки бумаги,
делая вид, что у меня пачка тысячедолларовых банкнот. Стоял перед зеркал
ом и отслюнивал их продавцам одежды, торговцам машинами и шлюхам. Одной я
дал тыщу на чай. Она предложила провести со мной следующие полгода за так.
Я так растрогался, что отслюнил еще тыщу и вручил ей из сантиментов. Тут он
а мне поклялась, что оставит распутную жизнь. Я ответил: ку-ку, дорогая моя,
Ц и отдал всю пачку: семьдесят тысяч.
В квартале от нашего дома располагался Банк Калифорнии. Временами я по н
очам стоял у окна и смотрел, как нагло он выпирает из-за угла. Наконец я при
думал способ ограбить его и не попасться. Рядом с банком находилась химч
истка. Замысел сводился к тому, чтобы прорыть из химчистки тоннель прямо
к банковскому сейфу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
л открытой. Впервые в жизни я ее не закрыл. В гостиной Мона что-то шила. Я пр
ошел по ковру, и рубашка у меня на животе слегка топорщилась. Мона подняла
голову и увидела открытую дверь. Это ее очень удивило.
Ц Ты забыл запереть свой «кабинет», Ц сказала она.
Ц Я знаю, что делаю, если ты не возражаешь. И буду запирать эту дверь тогда
, черт возьми, когда мне захочется.
Ц А как же Ницше, или как ты его там называешь?
Ц Оставь Ницше в покое, ханжеская блудница.
Ванна была готова. Я разделся и уселся в нее. Картинки лежали вниз лицом на
коврике, стоит лишь руку протянуть.
Я протянул ее и взял верхнюю.
Почему-то я знал, что первой окажется Хелен. Слабый инстинкт подсказал. Эт
о она, Хелен. Хелен, дорогая Хелен! Хелен, с ее светло-каштановыми волосами!
Давно я ее не видел, почти три недели. Странная штука с этой Хелен, самой ст
ранной из всех женщин: мне она не была безразлична только из-за ее длинных
ногтей. Таких розовых, что захватывало дух, таких острых и утонченно живы
х. Все остальное не интересовало меня, хотя она была прекрасна от и до. На к
артинке она сидела обнаженной, придерживая на плечах мягкую вуаль, Ц зр
елище великолепное само по себе, Ц однако меня интересовали только пре
красные ногти.
Ц Прощай, Хелен, Ц сказал я. Ц Прощай, дорогуша. Я никогда тебя не забуду.
До смертного дня своего я буду помнить, как много раз уходили мы с тобой в
глубь кукурузных полей из книжки Андерсена и как засыпал я с твоими паль
цами во рту. Как восхитительны они были! Как сладко я спал! Но теперь мы рас
стаемся, дорогая Хелен, милая Хелен. Прощай, прощай!
Я разорвал картинку на клочки и пустил их плавать по ванне.
Затем перегнулся снова. Хэйзел. Я назвал ее так потому, что глаза на цветно
й картинке были карими. Однако и она мне была безразлична. Меня привлекал
и ее бедра Ц мягкие, как подушки, и белые. Ах, как мы проводили время вместе
Ц Хэйзел и я! Как же прекрасна она была! Прежде чем ее уничтожить, я откину
лся в воду и вспомнил, сколько раз мы встречались в таинственной комнате,
пронизанной ослепительным солнечным светом, очень белой комнате, где на
полулежал один зеленый ковер, в комнате, существовавшей только ради Хэйз
ел. В углу, у стены непонятно зачем, но неизменно стояла, посверкивая на со
лнце алмазами, длинная тонкая трость с серебряным набалдашником. А из-за
полога, который я никогда толком не мог различить, ибо в комнате постоянн
о курилась какая-то дымка, хотя отрицать его существование тоже не мог, вы
ходила Хэйзел Ц так меланхолично выходила на середину комнаты, а я уже с
тоял, восхищаясь округлым великолепием ее бедер, стоял перед нею на коле
нях, и пальцы мои таяли, стремясь коснуться ее; тем не менее с дорогой моей
Хэйзел я никогда не разговаривал, а обращался только к ее бедрам, словно о
ни Ц живые души, я рассказывал им, как они чудесны, как бесцельна жизнь мо
я без них, меж тем обнимая их обеими руками и прижимая к себе еще теснее. И э
ту картинку я тоже разорвал на части и смотрел, как в них впитывается вода
. Дорогая Хэйзел…
Затем Таня. С Таней мы виделись по ночам в пещере, которую еще детьми как-т
о летом выкопали в утесах Палос-Вердес около Сан-Педро. Пещера находилас
ь у моря, и в нее от ближайших лаймов просачивался экстаз ароматов. Пещеру
устилали старые журналы и газеты. В одном углу валялась сковородка, кото
рую я спер у матери с кухни, а в другом, потрескивая, горела свеча. На самом д
еле Ц грязная маленькая нора, особенно если посидеть в ней достаточно д
олго, к тому же очень холодная, поскольку отовсюду капала вода. Вот там я и
встречался с Таней. Но любил я не Таню. Я любил то, как на картинке носила он
а свою черную шаль. Да и не в шали дело. Одна без другой ничего не значили, и
только Таня могла носить эту шаль именно так. Когда мы с нею встречались, я
обычно проползал в отверстие к центру пещеры и стягивал шаль с Тани, и дли
нные Танины волосы свободно рассыпались по плечам, а я прижимал шаль к ли
цу и зарывался в нее ртом, восхищаясь черным сиянием ее, и благодарил Таню
снова и снова за то, что надела ее ради меня. И Таня всегда отвечала мне:
Ц Но это же пустяки, глупенький. Мне это приятно. Вот глупыш.
А я говорил:
Ц Я люблю тебя, Таня.
А вот Мари. О Мари! Ох ты, Мари! Со своим изощренным смехом и глубоким аромат
ом духов! Я любил ее зубы, ее рот и запах ее тела. Мы обычно встречались в тем
ной комнате, где вдоль стен выстроились пыльные книги, все в паутине. Возл
е камина стояло кожаное кресло: вероятно, большой дом, замок или особняк г
де-то во Франции, поскольку на другом конце
комнаты огромно и прочно громоздился письменный стол Эмиля Золя, каким я
видел его в книжке. Я сидел за ним и читал последние страницы «Нана» Ц то
место, где она умирает, Ц а Мари поднималась от этих страниц, словно тума
н, и вставала передо мной обнаженная, смеясь своим прекрасным ртом и одур
яющим запахом своим, пока я не откладывал книгу, и Мари проходила передо м
ною, и тоже касалась страниц рукой, и качала головой, все так же глубоко ул
ыбаясь, и я чувствовал ее тепло, электричеством пульсировавшее в моих па
льцах.
Ц Кто ты?
Ц Я Нана.
Ц В самом деле Нана?
Ц В самом деле.
Ц Девушка, что вот здесь умерла?
Ц Я не умерла. Я твоя.
И я заключал ее в свои объятья.
Еще Руби. Непредсказуемая, она так не похожа на остальных и гораздо старш
е. Я всегда натыкался на нее, когда она бежала по сухой жаркой равнине за П
огребальным Хребтом в калифорнийской Долине Смерти. Просто потому, что я
побывал там однажды весной и никогда не забуду красоты огромного места;
именно там я так часто впоследствии встречал непредсказуемую Руби, женщ
ину лет тридцати пяти, что нагишом бежала по пескам, а я преследовал ее и в
конце концов настигал у пруда с голубой водой, испускавшей красные пары,
стоило мне повалить Руби на песок и впиться ртом в ее горло, такое теплое и
не очень красивое, поскольку Руби старела и жилки на горле ее слегка выст
упали, но я сходил с ума по ее горлу и просто обожал эти жилки и связки, что в
здымались от напряжения, когда я ловил ее и валил на землю.
И Джин! Как любил я волосы Джин! Золотые, будто солома, и я всегда видел, как
она вытирает свои длинные локоны под банановым деревом, росшим на бугорк
е среди холмов Палос-Вердес. Я наблюдал обычно, как расчесывает она свои г
устые пряди. У ног ее спал, свернувшись, змей Ц точно змей под ногами Девы
Марии. Я всегда подходил к Джин на цыпочках, чтобы не потревожить змея, и о
н благодарно вздыхал, когда я натыкался на него ногой, и по всему телу моем
у разливалось утонченное удовольствие, и удивленные глаза Джин вспыхив
али, и тут руки мои нежно и осторожно погружались в потустороннюю теплот
у ее золотых волос, и Джин смеялась и говорила мне: она знала, так и случитс
я, Ц и опадающей вуалью соскальзывала в мои объятия.
А как же Нина? За что любил я эту девушку? И почему она калека? И что именно в
сердце моем заставляло меня любить ее безумно лишь потому, что она так бе
знадежно изувечена? Однако все было только так: моя бедная Нина Ц калека.
Не на картинке, о нет, там она калекой не была; лишь когда я встречал ее Ц од
на нога меньше другой, одна будто кукольная, другая Ц как полагается. Мы в
стречались в католической церкви моего детства, Св. Фомы в Вилмингтоне, г
де я, облаченный в одежды священника, стоял со скипетром на высоком алтар
е. А вокруг меня повсюду на коленях толпились грешники, рыдая после моих б
ичеваний, и ни один не осмеливался взглянуть на меня, ибо глаза мои сияли т
акой безумной святостью, таким презрением к греху. А затем из задних рядо
в поднималась эта девушка, эта калека, улыбаясь, зная, что сейчас оторвет м
еня от моего святого трона и введет во грех с собою перед всеми остальным
и, и они будут насмехаться и издеваться надо мною, над святым, над лицемеро
м в глазах всего света. Хромая, подходила она, сбрасывая с себя одежды при
каждом мучительном шаге, а на влажных губах ее играла улыбка грядущего т
риумфа, а я голосом низверженного короля кричал ей: изыди, ты сатана, что п
ришел околдовать меня и лишить меня воли. А она неотвратимо надвигалась,
толпа отшатывалась от нее в ужасе, и Нина обвивала руками мои колени, приж
имала меня к себе, скрывая эту свою увечную ножку, пока терпеть у меня боль
ше не оставалось сил, и с воплем рушился я на нее и радостно признавался в
слабости своей, в толпе же тем временем поднимался грозный ропот, а затем
Нина растворялась в смутном забытьи.
Так оно все и было. Одну за другой подбирал я их с пола, вспоминал каждую, це
ловал на прощанье и разрывал на мелкие кусочки. Некоторые сопротивлялис
ь уничтожению, взывая ко мне жалобными голосами из туманных глубин тех н
еобъятных пределов, где мы любили друг друга в зловещих полуснах, и отгол
оски их мольбы растворялись в тенях того мрака, которым стал теперь Арту
ро Бандини, удобно сидевший в холодной ванне и наслаждавшийся окончател
ьным уходом того, что было когда-то, но взаправду никогда не существовало.
Тем не менее была одна, которую мне особенно не хотелось уничтожать. Она е
динственная вынудила меня усомниться. Ее я называл Малюткой. Казалось, о
на всегда оставалась женщиной из уголовной хроники Сан-Диего: зарезала
мужа и, смеясь, созналась полиции. Мы, бывало, встречались с нею в грязи и гр
убости старого Лос-Анджелеса, еще до Золотой Лихорадки. Для молоденькой
девушки она казалась очень циничной Ц и очень жестокой. Картинка, вырез
анная из детективного журнала, не оставляла никакого простора воображе
нию. Однако маленькой девочкой она вовсе не была. Это просто я ее так назыв
ал. Женщину эту воротило от одного моего вида, от одного прикосновения, од
нако я для нее был неотразим, она меня проклинала, но любила сказочно. И я п
риходил повидаться с нею в темную глинобитную хижину с закопченными окн
ами, когда городская жара загоняла всех местных жителей спать, и ни души н
е шевелилось на улицах в те ранние ночи старого Лос-Анджелеса, и Малютка л
ежала на железной койке, задыхаясь от жары и проклиная меня, а шаги мои гро
хотали по пустынным улицам и наконец Ц у самой ее двери. Я улыбался: нож у
нее в руке развлекал меня, ее отвратительные вопли Ц тоже. Я был сущим дья
волом. Затем улыбка моя лишала ее силы, рука с ножом беспомощно падала, нож
лязгал о пол, и она корчилась от ужаса и ненависти, но сходила с ума от любв
и. Итак, вот она, моя Малютка, без сомнения Ц самая любимая. Я жалел, что при
ходится ее уничтожить. Долго раздумывал я, ибо знал, что в гибели своей най
дет она облегчение и избежит меня раз и навсегда, поскольку не смогу я бол
ьше преследовать ее, как сатана, и обладать ею с презрительным хохотом. Те
м не менее судьба Малютки была решена. Я не мог оставлять фавориток в живы
х. Я разорвал Малютку в клочья, как и остальных.
Когда последняя была уничтожена, под обрывками не стало видно воды. Сокр
ушенно я их перемешал. Вода слегка почернела от потекшей краски. Все в про
шлом. Представление окончено. Я радовался, что решился на такой шаг и един
ым махом извел всех. Я поздравлял себя с этой решимостью, силой воли, спосо
бностью довести начатое дело до конца. Перед лицом сентиментальности я н
еумолимо шел вперед. Я был героем, и пусть кто-нибудь рискнет посмеяться н
ад моими подвигами. Я встал и окинул их прощальным взглядом прежде, чем вы
тащить пробку. Клочки былой любви. В канализацию, вместе со всеми романти
ческими связями Артуро Бандини! Плывите к морю! Отправляйтесь в свое тем
ное путешествие по трубам к земле мертвых крабов. Бандини сказал свое сл
ово. Долой затычку!
И все свершилось. Я стоял, отдавая им честь, а вода капала с меня на пол.
Ц До свиданья, Ц говорил я. Ц Прощайте, женщины. На консервной фабрике с
егодня надо мной смеялись, и виноваты в этом вы, ибо вы отравили мой разум
и сделали беспомощным перед натиском жизни. Теперь вы все мертвы. Прощай
те, и прощайте навсегда. Любой, кто опозорит Артуро Бандини, будь он мужчин
а или женщина, встретит свою кончину раньше срока. Я сказал. Аминь.
Тринадцать
Спал я или бодрствовал, разницы не было Ц консервную фабрику я ненавиде
л, и от меня постоянно воняло, как от корзины со скумбрией. Она никогда не п
окидала меня Ц эта вонь дохлой кобылы в конце дороги. Она волочилась за м
ною по улицам. Заходила со мной в дома. Когда я по ночам заползал в постель,
эта вонь одеялом накрывала меня с головой. А в снах моих была одна рыба, ры
ба, рыба, скумбрия ползала в черном пруду, а меня, привязанного к ветке, мед
ленно в него опускали. Вонь липла к еде и одежде, даже у зубной щетки был ее
вкус. То же самое происходило с Моной и матерью. Наконец стало так плохо, ч
то в пятницу на ужин у нас было мясо. Одна мысль о рыбе претила матери, хотя
ужинать без рыбы в пятницу Ц грешно.
К тому же я с детства презирал мыло. Я не верил, что когда-нибудь привыкну к
этой скользкой сальной гадости с ее склизким бабским запахом. Теперь же
я пользовался им, чтобы перебить рыбную вонь. Я принимал больше ванн, чем з
а всю прежнюю жизнь. Однажды в субботу я залезал в ванну дважды Ц первый р
аз после работы, второй Ц перед тем как лечь спать. Каждый вечер я сидел в
ванне и читал книжки, пока вода не остывала и не становилась похожей на жи
жу из-под грязной посуды. Я втирал мыло в кожу, пока не начинал блестеть, ка
к яблоко. И все равно без толку Ц время тратилось впустую. Единственный с
пособ избавиться от вони Ц бросить консервную фабрику к чертям собачьи
м. Каждый раз я вылезал из ванны, воняя смесью мыла и дохлой скумбрии.
Все знали, кто я такой и чем занимаюсь, когда носом чуяли мое приближение.
Того, что я Ц писатель, мне уже было мало. Меня мгновенно узнавали в автоб
усе и в кинотеатре. Один из этих парнишек с консервной фабрики. Господи ты
боже мой, вы чувствуете? Вот такой у меня был знаменитый запах.
Как-то вечером я пошел в кино. Сидел один, в самом углу, наедине с собственн
ой вонью. Но расстояние Ц смешное препятствие для этой дряни. Она меня по
кинула. Погуляла немножко вокруг и вернулась, словно какая-нибудь дохля
тина на резинке. Через некоторое время в мою сторону стали поворачиватьс
я головы. Очевидно, где-то поблизости Ц работник консервной фабрики. Люд
и хмурились и фыркали. Затем раздавалось недовольное ворчание и шаркань
е ног. Вокруг меня вставали и отодвигались подальше. Не подходите близко,
он с консервной фабрики. Поэтому в кино я больше не ходил. Но я не брал в гол
ову. Не важно, кино Ц это для черни.
Вечерами я сидел дома и читал книги.
Я не осмеливался заходить в библиотеку.
Я сказал Моне:
Ц Принеси мне книги Ницше. Принеси мне могучего Шпенглера. Принеси мне О
гюста Конта и Иммануила Канта. Принеси мне книги, каких чернь прочесть не
сможет.
Мона принесла их домой. Я прочел их все до единой, но большинство понимал с
трудом, некоторые были так скучны, что я вынужден был притворяться, будто
захвачен чтением, а некоторые настолько ужасны, что приходилось читать и
х вслух, точно актеру, чтобы продраться сквозь строки. Обычно же я для тако
го чтения слишком уставал. Немного в ванне Ц и хватит. Буквы плыли у меня
перед глазами, будто пряжа на ветру. Я засыпал. На следующее утро оказывал
ось, что я раздет и лежу в постели, звенит будильник, и я постоянно удивлял
ся, как это матери удалось меня не разбудить. Одеваясь, я раздумывал над кн
игами,
что читал вечером. Вспоминались только отдельные фразы Ц фактически я з
абывал абсолютно все.
Я даже прочел книжку стихов. Меня стошнило от этой книжки, и я поклялся, чт
о никогда в жизни таких читать не буду. Я возненавидел эту поэтессу. Ей бы
на пару недель на консервную фабрику. Тогда б по-другому запела.
Больше всего я думал о деньгах. У меня их никогда помногу не бывало. Самое
большее Ц один раз пятьдесят долларов. Я порой мял в руках листки бумаги,
делая вид, что у меня пачка тысячедолларовых банкнот. Стоял перед зеркал
ом и отслюнивал их продавцам одежды, торговцам машинами и шлюхам. Одной я
дал тыщу на чай. Она предложила провести со мной следующие полгода за так.
Я так растрогался, что отслюнил еще тыщу и вручил ей из сантиментов. Тут он
а мне поклялась, что оставит распутную жизнь. Я ответил: ку-ку, дорогая моя,
Ц и отдал всю пачку: семьдесят тысяч.
В квартале от нашего дома располагался Банк Калифорнии. Временами я по н
очам стоял у окна и смотрел, как нагло он выпирает из-за угла. Наконец я при
думал способ ограбить его и не попасться. Рядом с банком находилась химч
истка. Замысел сводился к тому, чтобы прорыть из химчистки тоннель прямо
к банковскому сейфу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18