Мешал туман. Я задержался еще на несколько
минут. Медлил намеренно. Я хотел увидеться с Коротышкой Нэйлором наедин
е. Мне нужно было обсудить с ним несколько вопросов. Когда остальные ушли
и фабрика опустела, на нее навалилось странное приятное одиночество. Я п
ошел к кабинету Коротышки. Дверь была отворена. Он мыл руки в крепком мыль
ном порошке, наполовину щелоке. Воняло ужасно. Коротышка выглядел частью
этого странного громадного одиночества консервной фабрики, он принадл
ежал ей, будто потолочная балка. На какой-то миг он показался мне печальны
м и мягким человеком, отягощенным многими хлопотами, как я, как любой друг
ой. В тот вечерний час, когда фабрика поставила его лицом к лицу с огромным
одиночеством, он казался мне довольно неплохим, в сущности, парнем. Но мне
покоя не давала одна мысль. Я постучал. Он обернулся.
Ц Здорово. Ну что там у тебя?
Ц Ничего особенного, Ц ответил я. Ц Мне просто хотелось узнать вашу то
чку зрения по одному вопросу.
Ц Ну, давай выкладывай. В чем дело?
Ц Один вопросик, который я пытался с вами обсудить сегодня чуть ранее.
Он вытирал руки черным от грязи полотенцем.
Ц Не помню. Что там было такое?
Ц Сегодня вы отнеслись к нему весьма невежливо, Ц сказал я. Ц Возможно,
вам вовсе не захочется его обсуждать.
Ц О, Ц улыбнулся он. Ц Ну ты же понимаешь, как бывает, когда человек заня
т. Конечно, я его с тобой обсужу. В чем беда?
Ц В Weltanschauung' e Гитлера. Каково ваше мнение о Weltanschauung'e Гитлер
а.
Ц Это еще что такое?
Ц Weltanschauung Гитлера.
Ц Чего Гитлера? Вельтан… чего?
Ц Weltanschauung Гитлера.
Ц Это еще что такое? «Вольтаншаунг»? Тут ты меня поймал, парень. Я даже не з
наю, что это значит.
Я присвистнул и попятился.
Ц Боже мой! Ц воскликнул я. Ц Не говорите мне, что вы даже не знаете, что э
то означает!
Он покачал головой и улыбнулся. Ему это не важно; не так важно, как вытерет
ь руки, например. Он совершенно не стыдился своего невежества Ц его оно с
овсем не шокировало. Вообще-то выглядел он весьма довольным. Я зацокал яз
ыком и попятился к двери, безнадежно улыбаясь. Это уже почти чересчур. Ну ч
то поделаешь с таким невеждой?
Ц Ну что ж, если вы не знаете, что ж, тогда, наверное, не знаете, и я полагаю, н
ет смысла пытаться это обсуждать, если вы не знаете, ну и, это самое, похоже,
вы действительно не знаете, поэтому, ну, это, спокойной ночи, раз вы не знае
те. Спокойной ночи. Увидимся утром.
Он так удивился, что встал, забыв вытереть руки, и воскликнул:
Ц Эй! Так тебе чего надо было?
Но меня уже и след простыл Ц я спешил сквозь тьму громадного склада, и тол
ько эхо его голоса догоняло меня. На выходе я миновал сырой и тесный цех, к
уда с судов сваливали скумбрию. Но сегодня вечером скумбрии там не было, с
езон только что закончился, и вместо скумбрии лежал тунец Ц первый наст
оящий тунец, которого я увидел в таком количестве: весь пол в тунце, тысячи
рыбин разбросаны по подстилке грязного льда, их белые трупные брюшки сл
епо лыбятся в полутьму.
Некоторые еще шевелились. Слышались спорадические шлепки хвостов. Вот п
рямо передо мной дернулся плавник рыбины, скорее живой, нежели мертвой. Я
вытянул ее изо льда. Она была смертельно холодна и все еще дрыгалась. Я дот
ащил ее, насколько мог, иногда волоча по полу, до разделочного стола, на ко
тором завтра тетки ее оприходуют, и взгромоздил наверх. Огромная рыбина,
весу в ней, наверное, фунтов сто, просто чудище иного мира Ц а силы в теле о
ставалось еще много, из глаза, в который впился крючок, потоком текла кров
ь. Сильный, как здоровенный мужик, тунец ненавидел меня и пытался сорвать
ся со стола. Я сдернул с доски разделочный нож и приставил его к белым пуль
сирующим жабрам.
Ц Ты Ц чудовище! Ц сказал я. Ц Ты Ц черное чудовище! Как пишется слово
Weltanschauung ! Ну, давай Ц по буквам!
Но тунец был рыбиной из чужого мира; он по буквам не умел. Лучше всего у нег
о получалось драться за свою жизнь, но даже для такой борьбы он слишком ус
тал. Но и в таком состоянии он едва не сбежал. Я оглушил его кулаком. Затем с
кользнул лезвием ему под жабры, развлекаясь тем, как беспомощно он ловит
пастью воздух, и отрезал ему голову.
Ц Когда я спросил, как пишется Weltanschauung , я не шутил!
Я столкнул труп назад к его товарищам на льду.
Ц Непослушание означает смерть.
Ответа не последовало, если не считать слабых шлепков где-то в черноте. Я
вытер руки о джутовый мешок и вышел на улицу.
Шестнадцать
На следующий день после уничтожения всех женщин и пожалел, что их уничто
жил. Я совершенно не думал о них, когда бывал занят и уставал, но воскресен
ье Ц день отдыха, и я мотылялся по дому, не зная, чем заняться, а Мари, Хелен,
Руби и Малютка неистово шептали мне, зачем я так поспешил избавиться от н
их, спрашивали, не жалею ли я сейчас. Еще как жалею.
Теперь же приходилось довольствоваться воспоминаниями. Однако воспоми
наний маловато. Они избегали меня. Не походили на подлинник. Я не мог держа
ть их в руках и разглядывать, как картинки. Теперь я постоянно ходил и руга
л себя за то, что их убил, обзывая себя грязным вонючим святошей. Подумывал
и о том, чтобы собрать себе еще одну коллекцию. Однако это не так-то легко.
Тех, первых, я собирал очень долго. Не мог же я в самом деле бродить везде в п
оисках той, что сравнится с Малюткой, а другой такой женщины, как Мари, в мо
ей жизни наверняка уже не будет. Их невозможно повторить. Собрать другую
коллекцию мне не давало еще одно. Я слишком устал. Бывало, сидел я с томом Ш
пенглера или Шопенгауэра на коленях и, читая, все время называл себя дура
ком и фальшивкой, поскольку на самом деле хотелось мне одного Ц тех женщ
ин, которых у меня больше не было.
Да и чулан теперь выглядел по-другому: его наполняли платья Моны и отврат
ительная вонь фумигации. Бывали ночи, когда я думал, что больше не выдержу
. Я расхаживал взад-вперед по серому ковру, думая о том, насколько ужасны с
ерые ковры, и грыз ногти. Я не мог читать. Не хотелось читать ни единого вел
икого человека, и порой я задавался вопросом, так ли уж люди эти велики. В к
онце концов, так ли велики они, как Хэйзел или Мари Ц или как Малютка? Срав
нится ли Ницше с золотыми волосами Джин? Бывали ночи, когда мне совершенн
о так не казалось. Так ли замечателен Шпенглер, как ноготки Хэйзел? Бывает
, да, бывает, нет. Всему свое время и место, но что до меня, я бы предпочел крас
оту ногтей Хэйзел десяти миллионам томов Освальда Шпенглера.
Мне снова хотелось в уединение собственного кабинета. Я иногда посматри
вал на дверь чулана и говорил себе: вот могильная плита, сквозь которую бо
льше не пройти. Платья Моны! Меня от них тошнило. Тем не менее сказать мате
ри или Моне, чтобы, пожалуйста, перевесили платья куда-нибудь, я не мог. Ну н
е мог я подойти к матери и сказать: «Пожалуйста, перевесь куда-нибудь эти
платья». Слова не вылетят у меня изо рта. Меня это изводило. Мне казалось, я
становлюсь Бэббиттом, моральным трусом.
Как-то вечером ни матери, ни Моны дома не было. Просто ради старых добрых в
ремен я решил посетить свой кабинет. Небольшое сентиментальное путешес
твие в страну былого. Я закрыл за собой дверь и остался в полной темноте; я
думал о тех годах, когда эта комнатушка была моею и никакие сестринские п
ричиндалы не тревожили ее. Но прежней она уже не станет.
В темноте я протянул руку и ощупал платья, болтавшиеся на крючках. Похожи
на саваны призраков, на облачения миллионов и миллионов мертвых монахин
ь, начиная с самого зарождения мира. Казалось, платья бросают мне вызов: он
и висели здесь только для того, чтобы угнетать меня и уничтожать мирные ф
антазии о моих женщинах, которых никогда не существовало. Горечь разлила
сь во мне: былое даже вспоминать больно. Теперь черты иных уже почти стерл
ись у меня из памяти.
Я обмотал кулак складками платья, чтобы не разрыдаться. Теперь в чулане б
езошибочно пахло четками и ладаном, белыми лилиями на похоронах, церковн
ыми ковровыми дорожками моего детства, воском и высокими темными окнами
, коленопреклоненными старухами в черном на мессе.
То была тьма исповедальни, а пацан двенадцати лет от роду по имени Артуро
Бандини стоял на коленях перед священником и говорил ему, что совершил н
ечто ужасное, и тот отвечал, что на исповеди ничего ужасного не бывает, пац
ан же твердил, что не уверен, грех это или нет Ц то, что он натворил, Ц но он
все равно убежден: никто никогда ничего подобного не делал, потому что, от
ец, смешно это ужасно, то есть я даже не знаю, как об этом рассказать; и свяще
нник в конце концов вытянул из него признание Ц об этом первом грехе люб
ви Ц и наказал строго-настрого никогда больше так не делать.
Мне хотелось биться головой о стены чулана, чтобы стало больно, чтобы я по
терял сознание вообще. Почему я не вышвырнул эти платья? Почему они должн
ы напоминать мне о сестре Марии-Жюстине, о сестре Марии-Лео, о сестре Мари
и-Корите? Я же все-таки за эту квартиру плачу, разве нет? Значит, наверное, и
выбросить вон их могу. Не понимаю, почему я до сих пор этого не сделал. Что-т
о мешало.
Я совсем ослабел Ц будь я силен, как прежде, я бы ни секунды не сомневался,
я бы сгреб все эти тряпки в узел и зафигачил бы им в окно, да еще и плюнул бы
вслед. Однако желание испарилось. Глупо сердиться и швыряться платьями.
Умерло и отпало само.
Я стоял в чулане Ц как вдруг обнаружил у себя во рту большой палец. Порази
тельно, что он там вообще оказался. Вообразите. Восемнадцать лет Ц и по-п
режнему палец насасываю! И тут я сказал себе: коли ты такой храбрый и бесст
рашный, то чего ж ты себе этот палец не откусишь? На спор? Трус, ес
ли не откусишь. И сам же себе ответил: о! вот как? Что ж, я не трус. И я это докаж
у!
Я впился зубами в палец так, что почувствовал вкус крови. Я ощущал, как зуб
ы уперлись в податливую кожу, отказываясь ее прокусить, и медленно стал п
оворачивать палец, пока не подалась кожа. Боль медлила, перемещаясь к кос
тяшкам, потом ушла в руку, в плечо, подкатила к глазам.
Я схватил первое подвернувшееся под руку платье и разодрал его в клочья.
Смотри, какой ты сильный! Рви его на куски! Рви, пока ничего не останется! И я
рвал его руками и зубами, хрюкая, как бешеный пес, катаясь по полу, натягив
ая платье себе на колени и неистово ревя на него, размазывая по нему кровь
из пальца, матеря его и хохоча, а оно сдавалось моей силе и рвалось, рвалос
ь.
Потом я заплакал. Боль в большом пальце Ц ерунда. На самом деле саднило од
иночество. Мне хотелось молиться. Я не произносил молитв два года Ц с тог
о самого дня, когда бросил школу и начал так много читать. Теперь же хотело
сь молиться снова, я знал наверняка, что поможет, станет легче, потому что
в детстве молитва мне всегда так помогала.
Я грохнулся на колени, закрыл глаза и попытался вспомнить какие-нибудь с
лова. Слова молитвы Ц другие слова. Прежде я этого не осознавал. И вот тут
понял разницу.
Но слов не было. Я должен был молиться, что-то произносить; молитва лежала
во мне, словно яйцо. А слов не было.
Ну не это же старье читать в самом деле!
Не Отче Наш Ц про Отче нашего, который еси-на-небеси, да святится имя Твое
, да прийдет царствие Твое… В это я больше не верил. Небесей не существует;
ад, может, и есть Ц это вполне вероятно, но небесей уж точно не бывает.
И не Покаянная Молитва Ц про Господи, помилуй за то, что оскорбил Тебя, и о
твращаюсь я от всех грехов своих… Потому что жалел я единственно о потер
е своих женщин, а женщины Ц то, против чего Господь активно возражает. Или
не возражает? Да нет, наверняка должен возражать. Будь я Богом, я б определ
енно был против. Вряд ли Господь благоволил бы к моим женщинам. Ни фига. Зн
ачит, он точно против.
Но есть Ницше. Фридрих Ницше.
Я попробовал его.
Молился я так:
Ц О дорогой возлюбленный Фридрих!
Не годится. Как будто я педик.
Я начал снова:
Ц О дорогой мистер Ницше.
Еще хуже. Потому что я начинал думать о его портретах на титульных листах
книг. Там он выглядел типичным золотоискателем сорок девятого года, с та
кими же неряшливыми усами, а сорокадевятников я презирал.
Кроме того, Ницше уже умер. Много лет покойник. Писатель-то он бессмертный
, и слова жгут огнем со страниц его томов, к тому же Ц великое влияние на ве
сь современный век, но живее от этого он не станет, и я это хорошо понимаю.
Потом я попробовал Шпенглера.
Я сказал:
Ц Дорогой мой Шпенглер. Ужасно.
Ц Эй вы, Шпенглер. Ужасно.
Ц Послушайте, Шпенглер! Еще ужаснее.
Я сказал:
Ц Что ж, Освальд, как я уже говорил… Бррр. Гаже не бывает.
Оставались мои женщины. Они тоже умерли; может, хоть в них чего отыщу. Одну
за другой я перебрал их всех, но безуспешно: стоило о них подумать, как на м
еня накатывала дикая страсть. Ну может ли человек испытывать страсть и м
олиться? Это же скандалезно.
После этого я передумал Ц и все насмарку Ц о стольких людях, что утомилс
я от всей этой затеи и уже готов был все бросить, как вдруг в голову мне при
шла отличная мысль: а заключалась она в том, что я должен молиться не Богу,
не кому другому, а самому себе.
Ц Артуро, друг мой. Любимый мой Артуро. Ты, кажется, страдаешь так сильно и
так несправедливо. Но ты храбр, Артуро. Ты напоминаешь мне могущественно
го воителя, покрытого шрамами миллионов завоеваний. Что в тебе за мужест
во! Что за благородство! Что за красота! Ах, Артуро, как же ты на самом деле п
рекрасен! Я так тебя люблю, мой Артуро, мой великий и могучий бог. Так плачь
же, Артуро. Пусть слезы твои стекают вниз, ибо жизнь твоя есть жизнь борени
й, жизнь одной горькой битвы до самого конца, и никто не ведает об этом, кро
ме тебя, прекрасного воина, что сражается в одиночку, ни разу не дрогнув, в
еличайший герой, подобных которому мир никогда не знал.
Я опустился на корточки и рыдал, пока не заболели бока. Я распахнул рот и в
ыл, и становилось так хорошо, так сладко было плакать, что скоро я уже смея
лся от удовольствия, хохотал и плакал, и слезы катились градом по лицу и ом
ывали мои руки. Я мог бы так рыдать часами.
Прервали меня шаги в гостиной. Монины шаги. Я встал и вытер глаза, но все ра
вно знал, что они покраснели. Запихав порванную юбку под рубашку, я вышел и
з чулана. Чуть кашлянул, прочищая горло, дабы показать, что я со всем окруж
ающим запанибрата.
Мона не знала, что дома кто-то есть. И свет не горел, и все остальное, и она ду
мала, что в квартире никого. Она посмотрела на меня в удивлении, будто впер
вые видела. Я сделал несколько шагов, туда-сюда, покашливая и мыча какую-т
о мелодию, а она все таращилась на меня, не произнося ни слова, но и глаз от м
еня не отрывая.
Ц Ну, Ц сказал я. Ц Ты критик жизни Ц скажи что-нибудь.
Взгляд ее остановился на моей руке:
Ц У тебя палец. Он весь…
Ц Это мой палец, Ц ответил я. Ц А ты Ц отравленная Богом монахиня.
Я запер за собой дверь ванной и сбросил лохмотья в вентиляционную шахту.
Затем перевязал себе палец. Я стоял перед зеркалом и смотрел на себя. Я люб
ил свое лицо. Я считал себя очень привлекательным человеком. У меня хорош
ий прямой нос и чудесный рот, а губы ярче женских, сколько бы краски и проч
его фуфла женщина бы на себя ни понамазала. Глаза у меня большие и ясные, н
ижняя челюсть слегка выдается Ц сильная челюсть, челюсть, обозначающая
характер и самодисциплину. Да, прекрасное лицо. Много чего в нем может заи
нтересовать человека со вкусом.
В шкафчике с лекарствами я наткнулся на материнское обручальное кольцо
Ц она обычно оставляла его там, моя руки. Я подержал кольцо на ладони, изу
мленно его разглядывая. Подумать только Ц вот это кольцо, этот кусок про
стого металла скреплял брачные узы, что произвели на свет меня! Невероят
но. Много же мой отец соображал, покупая это кольцо: что оно будет символиз
ировать союз мужчины и женщины, из которого появится один из величайших
людей мира. До чего же странно было стоять в ванной и осознавать такие вещ
и! Будто эта глупая железка понимала собственное значение. Но придет ден
ь, и она станет коллекционной редкостью неописуемой ценности. Я видел му
зей, в который люди валом валят поглазеть на семейные реликвии Бандини, с
лышал крики аукциониста, и, наконец, какой-нибудь Морган или Рокфеллер за
втрашнего дня задирает свою цену за это кольцо до двенадцати миллионов д
олларов Ц просто потому, что носила его мать Артуро Бандини, величайшег
о писателя, какого только знала земля.
Семнадцать
Прошло полчаса. Я читал на диване. Перевязанный палец заметно торчал. Одн
ако Мона по его поводу больше ничего не говорила. Она сидела на другом кон
це комнаты, тоже читала, жевала яблоко. Открылась дверь. Мать вернулась от
дяди Фрэнка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
минут. Медлил намеренно. Я хотел увидеться с Коротышкой Нэйлором наедин
е. Мне нужно было обсудить с ним несколько вопросов. Когда остальные ушли
и фабрика опустела, на нее навалилось странное приятное одиночество. Я п
ошел к кабинету Коротышки. Дверь была отворена. Он мыл руки в крепком мыль
ном порошке, наполовину щелоке. Воняло ужасно. Коротышка выглядел частью
этого странного громадного одиночества консервной фабрики, он принадл
ежал ей, будто потолочная балка. На какой-то миг он показался мне печальны
м и мягким человеком, отягощенным многими хлопотами, как я, как любой друг
ой. В тот вечерний час, когда фабрика поставила его лицом к лицу с огромным
одиночеством, он казался мне довольно неплохим, в сущности, парнем. Но мне
покоя не давала одна мысль. Я постучал. Он обернулся.
Ц Здорово. Ну что там у тебя?
Ц Ничего особенного, Ц ответил я. Ц Мне просто хотелось узнать вашу то
чку зрения по одному вопросу.
Ц Ну, давай выкладывай. В чем дело?
Ц Один вопросик, который я пытался с вами обсудить сегодня чуть ранее.
Он вытирал руки черным от грязи полотенцем.
Ц Не помню. Что там было такое?
Ц Сегодня вы отнеслись к нему весьма невежливо, Ц сказал я. Ц Возможно,
вам вовсе не захочется его обсуждать.
Ц О, Ц улыбнулся он. Ц Ну ты же понимаешь, как бывает, когда человек заня
т. Конечно, я его с тобой обсужу. В чем беда?
Ц В Weltanschauung' e Гитлера. Каково ваше мнение о Weltanschauung'e Гитлер
а.
Ц Это еще что такое?
Ц Weltanschauung Гитлера.
Ц Чего Гитлера? Вельтан… чего?
Ц Weltanschauung Гитлера.
Ц Это еще что такое? «Вольтаншаунг»? Тут ты меня поймал, парень. Я даже не з
наю, что это значит.
Я присвистнул и попятился.
Ц Боже мой! Ц воскликнул я. Ц Не говорите мне, что вы даже не знаете, что э
то означает!
Он покачал головой и улыбнулся. Ему это не важно; не так важно, как вытерет
ь руки, например. Он совершенно не стыдился своего невежества Ц его оно с
овсем не шокировало. Вообще-то выглядел он весьма довольным. Я зацокал яз
ыком и попятился к двери, безнадежно улыбаясь. Это уже почти чересчур. Ну ч
то поделаешь с таким невеждой?
Ц Ну что ж, если вы не знаете, что ж, тогда, наверное, не знаете, и я полагаю, н
ет смысла пытаться это обсуждать, если вы не знаете, ну и, это самое, похоже,
вы действительно не знаете, поэтому, ну, это, спокойной ночи, раз вы не знае
те. Спокойной ночи. Увидимся утром.
Он так удивился, что встал, забыв вытереть руки, и воскликнул:
Ц Эй! Так тебе чего надо было?
Но меня уже и след простыл Ц я спешил сквозь тьму громадного склада, и тол
ько эхо его голоса догоняло меня. На выходе я миновал сырой и тесный цех, к
уда с судов сваливали скумбрию. Но сегодня вечером скумбрии там не было, с
езон только что закончился, и вместо скумбрии лежал тунец Ц первый наст
оящий тунец, которого я увидел в таком количестве: весь пол в тунце, тысячи
рыбин разбросаны по подстилке грязного льда, их белые трупные брюшки сл
епо лыбятся в полутьму.
Некоторые еще шевелились. Слышались спорадические шлепки хвостов. Вот п
рямо передо мной дернулся плавник рыбины, скорее живой, нежели мертвой. Я
вытянул ее изо льда. Она была смертельно холодна и все еще дрыгалась. Я дот
ащил ее, насколько мог, иногда волоча по полу, до разделочного стола, на ко
тором завтра тетки ее оприходуют, и взгромоздил наверх. Огромная рыбина,
весу в ней, наверное, фунтов сто, просто чудище иного мира Ц а силы в теле о
ставалось еще много, из глаза, в который впился крючок, потоком текла кров
ь. Сильный, как здоровенный мужик, тунец ненавидел меня и пытался сорвать
ся со стола. Я сдернул с доски разделочный нож и приставил его к белым пуль
сирующим жабрам.
Ц Ты Ц чудовище! Ц сказал я. Ц Ты Ц черное чудовище! Как пишется слово
Weltanschauung ! Ну, давай Ц по буквам!
Но тунец был рыбиной из чужого мира; он по буквам не умел. Лучше всего у нег
о получалось драться за свою жизнь, но даже для такой борьбы он слишком ус
тал. Но и в таком состоянии он едва не сбежал. Я оглушил его кулаком. Затем с
кользнул лезвием ему под жабры, развлекаясь тем, как беспомощно он ловит
пастью воздух, и отрезал ему голову.
Ц Когда я спросил, как пишется Weltanschauung , я не шутил!
Я столкнул труп назад к его товарищам на льду.
Ц Непослушание означает смерть.
Ответа не последовало, если не считать слабых шлепков где-то в черноте. Я
вытер руки о джутовый мешок и вышел на улицу.
Шестнадцать
На следующий день после уничтожения всех женщин и пожалел, что их уничто
жил. Я совершенно не думал о них, когда бывал занят и уставал, но воскресен
ье Ц день отдыха, и я мотылялся по дому, не зная, чем заняться, а Мари, Хелен,
Руби и Малютка неистово шептали мне, зачем я так поспешил избавиться от н
их, спрашивали, не жалею ли я сейчас. Еще как жалею.
Теперь же приходилось довольствоваться воспоминаниями. Однако воспоми
наний маловато. Они избегали меня. Не походили на подлинник. Я не мог держа
ть их в руках и разглядывать, как картинки. Теперь я постоянно ходил и руга
л себя за то, что их убил, обзывая себя грязным вонючим святошей. Подумывал
и о том, чтобы собрать себе еще одну коллекцию. Однако это не так-то легко.
Тех, первых, я собирал очень долго. Не мог же я в самом деле бродить везде в п
оисках той, что сравнится с Малюткой, а другой такой женщины, как Мари, в мо
ей жизни наверняка уже не будет. Их невозможно повторить. Собрать другую
коллекцию мне не давало еще одно. Я слишком устал. Бывало, сидел я с томом Ш
пенглера или Шопенгауэра на коленях и, читая, все время называл себя дура
ком и фальшивкой, поскольку на самом деле хотелось мне одного Ц тех женщ
ин, которых у меня больше не было.
Да и чулан теперь выглядел по-другому: его наполняли платья Моны и отврат
ительная вонь фумигации. Бывали ночи, когда я думал, что больше не выдержу
. Я расхаживал взад-вперед по серому ковру, думая о том, насколько ужасны с
ерые ковры, и грыз ногти. Я не мог читать. Не хотелось читать ни единого вел
икого человека, и порой я задавался вопросом, так ли уж люди эти велики. В к
онце концов, так ли велики они, как Хэйзел или Мари Ц или как Малютка? Срав
нится ли Ницше с золотыми волосами Джин? Бывали ночи, когда мне совершенн
о так не казалось. Так ли замечателен Шпенглер, как ноготки Хэйзел? Бывает
, да, бывает, нет. Всему свое время и место, но что до меня, я бы предпочел крас
оту ногтей Хэйзел десяти миллионам томов Освальда Шпенглера.
Мне снова хотелось в уединение собственного кабинета. Я иногда посматри
вал на дверь чулана и говорил себе: вот могильная плита, сквозь которую бо
льше не пройти. Платья Моны! Меня от них тошнило. Тем не менее сказать мате
ри или Моне, чтобы, пожалуйста, перевесили платья куда-нибудь, я не мог. Ну н
е мог я подойти к матери и сказать: «Пожалуйста, перевесь куда-нибудь эти
платья». Слова не вылетят у меня изо рта. Меня это изводило. Мне казалось, я
становлюсь Бэббиттом, моральным трусом.
Как-то вечером ни матери, ни Моны дома не было. Просто ради старых добрых в
ремен я решил посетить свой кабинет. Небольшое сентиментальное путешес
твие в страну былого. Я закрыл за собой дверь и остался в полной темноте; я
думал о тех годах, когда эта комнатушка была моею и никакие сестринские п
ричиндалы не тревожили ее. Но прежней она уже не станет.
В темноте я протянул руку и ощупал платья, болтавшиеся на крючках. Похожи
на саваны призраков, на облачения миллионов и миллионов мертвых монахин
ь, начиная с самого зарождения мира. Казалось, платья бросают мне вызов: он
и висели здесь только для того, чтобы угнетать меня и уничтожать мирные ф
антазии о моих женщинах, которых никогда не существовало. Горечь разлила
сь во мне: былое даже вспоминать больно. Теперь черты иных уже почти стерл
ись у меня из памяти.
Я обмотал кулак складками платья, чтобы не разрыдаться. Теперь в чулане б
езошибочно пахло четками и ладаном, белыми лилиями на похоронах, церковн
ыми ковровыми дорожками моего детства, воском и высокими темными окнами
, коленопреклоненными старухами в черном на мессе.
То была тьма исповедальни, а пацан двенадцати лет от роду по имени Артуро
Бандини стоял на коленях перед священником и говорил ему, что совершил н
ечто ужасное, и тот отвечал, что на исповеди ничего ужасного не бывает, пац
ан же твердил, что не уверен, грех это или нет Ц то, что он натворил, Ц но он
все равно убежден: никто никогда ничего подобного не делал, потому что, от
ец, смешно это ужасно, то есть я даже не знаю, как об этом рассказать; и свяще
нник в конце концов вытянул из него признание Ц об этом первом грехе люб
ви Ц и наказал строго-настрого никогда больше так не делать.
Мне хотелось биться головой о стены чулана, чтобы стало больно, чтобы я по
терял сознание вообще. Почему я не вышвырнул эти платья? Почему они должн
ы напоминать мне о сестре Марии-Жюстине, о сестре Марии-Лео, о сестре Мари
и-Корите? Я же все-таки за эту квартиру плачу, разве нет? Значит, наверное, и
выбросить вон их могу. Не понимаю, почему я до сих пор этого не сделал. Что-т
о мешало.
Я совсем ослабел Ц будь я силен, как прежде, я бы ни секунды не сомневался,
я бы сгреб все эти тряпки в узел и зафигачил бы им в окно, да еще и плюнул бы
вслед. Однако желание испарилось. Глупо сердиться и швыряться платьями.
Умерло и отпало само.
Я стоял в чулане Ц как вдруг обнаружил у себя во рту большой палец. Порази
тельно, что он там вообще оказался. Вообразите. Восемнадцать лет Ц и по-п
режнему палец насасываю! И тут я сказал себе: коли ты такой храбрый и бесст
рашный, то чего ж ты себе этот палец не откусишь? На спор? Трус, ес
ли не откусишь. И сам же себе ответил: о! вот как? Что ж, я не трус. И я это докаж
у!
Я впился зубами в палец так, что почувствовал вкус крови. Я ощущал, как зуб
ы уперлись в податливую кожу, отказываясь ее прокусить, и медленно стал п
оворачивать палец, пока не подалась кожа. Боль медлила, перемещаясь к кос
тяшкам, потом ушла в руку, в плечо, подкатила к глазам.
Я схватил первое подвернувшееся под руку платье и разодрал его в клочья.
Смотри, какой ты сильный! Рви его на куски! Рви, пока ничего не останется! И я
рвал его руками и зубами, хрюкая, как бешеный пес, катаясь по полу, натягив
ая платье себе на колени и неистово ревя на него, размазывая по нему кровь
из пальца, матеря его и хохоча, а оно сдавалось моей силе и рвалось, рвалос
ь.
Потом я заплакал. Боль в большом пальце Ц ерунда. На самом деле саднило од
иночество. Мне хотелось молиться. Я не произносил молитв два года Ц с тог
о самого дня, когда бросил школу и начал так много читать. Теперь же хотело
сь молиться снова, я знал наверняка, что поможет, станет легче, потому что
в детстве молитва мне всегда так помогала.
Я грохнулся на колени, закрыл глаза и попытался вспомнить какие-нибудь с
лова. Слова молитвы Ц другие слова. Прежде я этого не осознавал. И вот тут
понял разницу.
Но слов не было. Я должен был молиться, что-то произносить; молитва лежала
во мне, словно яйцо. А слов не было.
Ну не это же старье читать в самом деле!
Не Отче Наш Ц про Отче нашего, который еси-на-небеси, да святится имя Твое
, да прийдет царствие Твое… В это я больше не верил. Небесей не существует;
ад, может, и есть Ц это вполне вероятно, но небесей уж точно не бывает.
И не Покаянная Молитва Ц про Господи, помилуй за то, что оскорбил Тебя, и о
твращаюсь я от всех грехов своих… Потому что жалел я единственно о потер
е своих женщин, а женщины Ц то, против чего Господь активно возражает. Или
не возражает? Да нет, наверняка должен возражать. Будь я Богом, я б определ
енно был против. Вряд ли Господь благоволил бы к моим женщинам. Ни фига. Зн
ачит, он точно против.
Но есть Ницше. Фридрих Ницше.
Я попробовал его.
Молился я так:
Ц О дорогой возлюбленный Фридрих!
Не годится. Как будто я педик.
Я начал снова:
Ц О дорогой мистер Ницше.
Еще хуже. Потому что я начинал думать о его портретах на титульных листах
книг. Там он выглядел типичным золотоискателем сорок девятого года, с та
кими же неряшливыми усами, а сорокадевятников я презирал.
Кроме того, Ницше уже умер. Много лет покойник. Писатель-то он бессмертный
, и слова жгут огнем со страниц его томов, к тому же Ц великое влияние на ве
сь современный век, но живее от этого он не станет, и я это хорошо понимаю.
Потом я попробовал Шпенглера.
Я сказал:
Ц Дорогой мой Шпенглер. Ужасно.
Ц Эй вы, Шпенглер. Ужасно.
Ц Послушайте, Шпенглер! Еще ужаснее.
Я сказал:
Ц Что ж, Освальд, как я уже говорил… Бррр. Гаже не бывает.
Оставались мои женщины. Они тоже умерли; может, хоть в них чего отыщу. Одну
за другой я перебрал их всех, но безуспешно: стоило о них подумать, как на м
еня накатывала дикая страсть. Ну может ли человек испытывать страсть и м
олиться? Это же скандалезно.
После этого я передумал Ц и все насмарку Ц о стольких людях, что утомилс
я от всей этой затеи и уже готов был все бросить, как вдруг в голову мне при
шла отличная мысль: а заключалась она в том, что я должен молиться не Богу,
не кому другому, а самому себе.
Ц Артуро, друг мой. Любимый мой Артуро. Ты, кажется, страдаешь так сильно и
так несправедливо. Но ты храбр, Артуро. Ты напоминаешь мне могущественно
го воителя, покрытого шрамами миллионов завоеваний. Что в тебе за мужест
во! Что за благородство! Что за красота! Ах, Артуро, как же ты на самом деле п
рекрасен! Я так тебя люблю, мой Артуро, мой великий и могучий бог. Так плачь
же, Артуро. Пусть слезы твои стекают вниз, ибо жизнь твоя есть жизнь борени
й, жизнь одной горькой битвы до самого конца, и никто не ведает об этом, кро
ме тебя, прекрасного воина, что сражается в одиночку, ни разу не дрогнув, в
еличайший герой, подобных которому мир никогда не знал.
Я опустился на корточки и рыдал, пока не заболели бока. Я распахнул рот и в
ыл, и становилось так хорошо, так сладко было плакать, что скоро я уже смея
лся от удовольствия, хохотал и плакал, и слезы катились градом по лицу и ом
ывали мои руки. Я мог бы так рыдать часами.
Прервали меня шаги в гостиной. Монины шаги. Я встал и вытер глаза, но все ра
вно знал, что они покраснели. Запихав порванную юбку под рубашку, я вышел и
з чулана. Чуть кашлянул, прочищая горло, дабы показать, что я со всем окруж
ающим запанибрата.
Мона не знала, что дома кто-то есть. И свет не горел, и все остальное, и она ду
мала, что в квартире никого. Она посмотрела на меня в удивлении, будто впер
вые видела. Я сделал несколько шагов, туда-сюда, покашливая и мыча какую-т
о мелодию, а она все таращилась на меня, не произнося ни слова, но и глаз от м
еня не отрывая.
Ц Ну, Ц сказал я. Ц Ты критик жизни Ц скажи что-нибудь.
Взгляд ее остановился на моей руке:
Ц У тебя палец. Он весь…
Ц Это мой палец, Ц ответил я. Ц А ты Ц отравленная Богом монахиня.
Я запер за собой дверь ванной и сбросил лохмотья в вентиляционную шахту.
Затем перевязал себе палец. Я стоял перед зеркалом и смотрел на себя. Я люб
ил свое лицо. Я считал себя очень привлекательным человеком. У меня хорош
ий прямой нос и чудесный рот, а губы ярче женских, сколько бы краски и проч
его фуфла женщина бы на себя ни понамазала. Глаза у меня большие и ясные, н
ижняя челюсть слегка выдается Ц сильная челюсть, челюсть, обозначающая
характер и самодисциплину. Да, прекрасное лицо. Много чего в нем может заи
нтересовать человека со вкусом.
В шкафчике с лекарствами я наткнулся на материнское обручальное кольцо
Ц она обычно оставляла его там, моя руки. Я подержал кольцо на ладони, изу
мленно его разглядывая. Подумать только Ц вот это кольцо, этот кусок про
стого металла скреплял брачные узы, что произвели на свет меня! Невероят
но. Много же мой отец соображал, покупая это кольцо: что оно будет символиз
ировать союз мужчины и женщины, из которого появится один из величайших
людей мира. До чего же странно было стоять в ванной и осознавать такие вещ
и! Будто эта глупая железка понимала собственное значение. Но придет ден
ь, и она станет коллекционной редкостью неописуемой ценности. Я видел му
зей, в который люди валом валят поглазеть на семейные реликвии Бандини, с
лышал крики аукциониста, и, наконец, какой-нибудь Морган или Рокфеллер за
втрашнего дня задирает свою цену за это кольцо до двенадцати миллионов д
олларов Ц просто потому, что носила его мать Артуро Бандини, величайшег
о писателя, какого только знала земля.
Семнадцать
Прошло полчаса. Я читал на диване. Перевязанный палец заметно торчал. Одн
ако Мона по его поводу больше ничего не говорила. Она сидела на другом кон
це комнаты, тоже читала, жевала яблоко. Открылась дверь. Мать вернулась от
дяди Фрэнка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18