У девчонки в сапогах белые рук
и; изгибались гладко, словно молочная бутылка. Но вблизи я заметил, что она
уродлива, вся в крохотных лиловых прыщиках и с мазками пудры на горле. Как
ое разочарование. Она обернулась и состроила мне гримасу: высунула розов
ый язык и наморщила нос.
Вот так сюрприз. Я даже обрадовался, поскольку я специалист по ужасным ро
жам. Я оттянул вниз веки, оскалил зубы и растянул щеки. Моя рожа вышла гора
здо ужаснее. Девчонка пятилась лицом ко мне, высунув розовый язычок и гри
масничая, Ц но все ее физиономии были вариациями с языком. А у меня кажда
я новая рожа получалась все лучше и лучше. Две другие девчонки шли вперед
не оглядываясь. Сапоги девчонке в сапогах были слишком велики: она пятил
ась, и они хлюпали в пыли. Мне нравилось, как сборки платья хлопают ей по но
гам и вокруг большим серым цветком вздымается пыль.
Ц Филиппинские девочки так себя не ведут! Ц сказал я.
Это ее взбесило.
Ц Мы не филиппинки! Ц заорала она. Ц Сам ты филипино! Филипино! Филипино
!
Теперь и две другие обернулись и вступили в хор. Все три пятились, взявшис
ь под руки, и верещали:
Ц Филипино! Филипино! Филипино!
И опять начали строить обезьяньи мордочки и показывать мне носы. Расстоя
ние между нами увеличивалось. Я поднял руку, чтобы они хоть на минутку умо
лкли. Трещали и кричали они без передышки. Я едва вставил слово. Но они всё
верещали. Я замахал руками и прижал палец к губам. Наконец они согласилис
ь остановиться и выслушать меня. Трибуна в моем распоряжении. Они отошли
уже так далеко, а в цехах так грохотало, что пришлось сложить ладони рупор
ом и орать.
Ц Прошу прощения! Ц орал я. Ц Извините, обознался! Мне ужасно жаль! Я дум
ал, вы Ц филиппинки! А вы Ц нет. Вы гораздо хуже! Вы мексиканки! Сальные мек
сы! Шлюхи шпанские! Шпанские шлюхи! Шпанские шлюхи!
До них было футов сто, но даже оттуда я почувствовал их внезапное безразл
ичие. Оно снизошло на каждую в отдельности, царапая, молчаливо раня, и кажд
ая стыдилась признаться в этой боли подружкам, однако выдавала тайную за
нозу тем, что стояла очень тихо. Со мною так тоже бывало. Однажды в драке я н
адавал тумаков одному мальчишке. Мне было чудесно, пока я не развернулся
и не пошел восвояси. Он поднялся на ноги и побежал домой, вопя, что я Ц даго
. Вокруг стояли другие пацаны. От воплей побежденного мне стало так же, как
сейчас мексиканским девчонкам. И я захохотал над мексиканками. Я задрал
пасть к небесам и ржал, так и не оглянувшись на них, но ржал так громко, чтоб
ы они наверняка меня услышали. Потом пошел в цех.
Ц Ня-ня-ня! Ц сказал я. Ц Вя-вя-вя!
Однако почувствовал себя при этом малость того. Они тоже так решили. Тупо
переглянулись и уставились на меня. Не поняли, что это я хотел их высмеять
. Нет, судя по тому, как они покачали головами, они решили, что я псих.
Теперь Ц парни в этикеточном цеху. Сейчас самое трудное начнется. Я воше
л быстрым значительным шагом, насвистывая и глубоко дыша, чтобы показать
: вонь на меня больше не действует. Я даже потер грудь и сказал: ах-х! Парни т
олпились у приемника, в который валились банки, рабочие направляли их по
ток по засаленным конвейерам, а те подавали банки в автоматы. Парни стоял
и плечом к плечу вокруг квадратного ящика десять на десять футов. В цеху г
рохотало так же сильно, как и воняло всевозможными оттенками дохлой рыбы
. Шум стоял такой, что они не заметили, как я вошел. Я протиснулся между двум
я здоровенными мексиканцами, которые о чем-то беседовали за работой. Я су
етился, елозя и толкаясь. Они опустили головы и увидели между собой меня. В
от достача. Они не поняли, что я пытаюсь сделать, пока я не раздвинул их лок
тями и не освободил наконец себе руки.
Я завопил:
Ц А ну быстро посторонились, мексы!
Ц Ба! Ц сказал самый большой мексиканец. Ц Не трогай его, Джо. Этот шпен
дик с приветом.
Я поднырнул ближе и заработал, поправляя банки на конвейерах. Они меня не
трогали, это уж точно: целое море свободы. Никто не разговаривал. Я ощущал
себя поистине в одиночестве. Я чувствовал себя покойником и оставался ли
шь потому, что они со мной ничего не могли сделать.
День клонился к вечеру.
Перерыв я делал только дважды. Один раз Ц попить, другой Ц записать кое-
что в своем блокнотике. Все воззрились на меня, когда я соскочил с настила
и принялся писать в книжке. Это должно было, вне всяких сомнений, доказать
им, что я тут не придуриваюсь, что среди них Ц настоящий писатель, я, подли
нный, не липовый. Я изучающе вглядывался в каждое лицо и чесал себе ухо кар
андашом. Целую секунду глазел в пространство. Наконец щелкнул пальцами
Ц мол, мысль прилетела ко мне, развернув все знамена. Положил книжку на ко
лено и стал писать.
Я писал: «Друзья, римляне и сограждане! Вся Галлия разделена натрое. Идешь
к женщине? Не забудь кнут свой. Как время, так и прилив не ждут никого. Под ра
скидистым орехом наша кузница стоит». Потом остановился и подписал с рос
черком эти строки. Артуро Г. Бандини. Ничего больше в голову не приходило.
Они лыбились на меня, вытаращив глаза. Надо что-нибудь еще придумать, реши
л я. Но увы: мозги совершенно перестали варить. Не сочинялось больше ни стр
очки, ни слова Ц даже имя свое я вспомнить не мог.
Я засунул блокнот обратно в карман и занял место у лотка. Никто не вымолви
л ни слова. Теперь-то уж их сомнения точно поколеблены. Разве не прервал я
работу, чтобы заняться писательским трудом? Наверное, они слишком поспеш
но меня оценили. Я надеялся, кто-нибудь спросит, что это я там написал. Я бы
ответил быстро, что, мол, так, ничего особенного, заметка насчет условий тр
уда иностранной рабочей силы для моего регулярного доклада Постоянной
Бюджетной Комиссии Палаты Представителей; вам этого не понять, старина;
это слишком глубоко, с ходу и не объяснишь; в следующий раз; может, как-нибу
дь за обедом.
Тут они снова разговорились. Потом все вместе засмеялись. Для меня же это
звучало сплошной испанской тарабарщиной, и я ничего не понял.
Мальчишка, которого все звали Хуго, отскочил от лотка так же, как отскакив
ал я, и тоже вытащил из кармана блокнот. Подбежал туда, где с блокнотом сто
ял я. На какую-то долю секунды я засомневался: может, он тоже писатель и тол
ько что сделал ценное наблюдение. Он встал в точно такую же позу. Так же по
чесал ухо. Так же уставился в пространство. Что-то накорябал. Рев хохота.
Ц Мой тоже писатель! Ц сказал он. Ц Смотри!
И он поднял блокнот, чтобы все видели. Он нарисовал корову. Вся морда ее бы
ла в крапинку, будто в веснушках. Вне всякого сомнения, насмешка, поскольк
у лицо испещрено веснушками у меня. Под коровой значилось: «Писатель». Он
пронес свой блокнот вокруг всего лотка.
Ц Очень смешно, Ц сказал я. Ц Сальный мексиканский балаган.
Я ненавидел его так, что меня тошнило. Я их всех ненавидел, и одежду на них, и
всё в них я ненавидел. Мы работали до шести часов. Коротышка Нэйлор в цех в
есь день не заглядывал. Когда прозвучал свисток, парни побросали всё, что
держали в руках, и ринулись с настила. Я задержался на несколько минут, под
бирая скатившиеся на пол банки. Я надеялся, что вот в эту минуту появится К
оротышка. Так я трудился минут десять, но никто не пришел на меня посмотре
ть, и я в отвращении снова разбросал все банки по полу.

Одиннадцать

В четверть седьмого я уже шел домой. Солнце заваливалось за большие скла
ды в доках, и по земле протянулись длинные тени. Что за день! Дьявольский д
ень просто! Я шел, беседуя о нем сам с собой, обсуждая его со всех сторон. Я в
сегда так делал: разговаривал с собой громким тяжелым шепотом. Обычно бы
вало весело, потому что у меня на все находились правильные ответы. Но не в
тот вечер. Я ненавидел болботание, клокотавшее у меня во рту. Будто загнан
ный в ловушку шмель гудит. Та часть меня, что обычно давала ответы на мои в
опросы, беспрестанно повторяла: Во псих! Врун чокнутый! Дурак! Осел! Что, ра
з в
жизни правду сказать слабо?? Сам же во всем виноват, поэтому хватит свалив
ать вину на других.
Я пересек школьный двор. Возле железной ограды сама по себе росла пальма.
У корней землю недавно вскопали, и сейчас там росло молоденькое деревце,
которого я раньше не видел. Я остановился на него посмотреть. Рядом торча
ла бронзовая табличка: «Посажено учениками Баннингской Средней Школы н
а Мамин День».
Я сжал пальцами веточку, и мы с деревом пожали друг другу руки.
Ц Привет, Ц сказал я. Ц Тебя тут раньше не было, но как по-твоему Ц кто в
этом виноват?
Маленькое деревце, ростом с меня и не старше годика. Ответило оно милым по
плюхиванием толстых листьев.
Ц Женщины, Ц произнес я. Ц Думаешь, они имеют к этому отношение?
От деревца не донеслось ни слова.
Ц Да. Виноваты в этом женщины. Они поработили мой разум. Они одни в ответе
за то, что со мною сегодня произошло.
Деревце слегка качнулось.
Ц Всех женщин давно пора изничтожить. Положительно изничтожить всех до
единой. Я должен навсегда выкинуть их из головы. Они, и только они, сделали
меня тем, чем являюсь я сегодня.
Сегодня вечером все женщины умрут. Пробил решительный час. Время пришло.
Моя судьба ясна передо мною. Смерть, смерть, смерть всем женщинам сегодня.
Я сказал.
Я снова пожал деревцу руку и перешел через дорогу. Со мною вместе путешес
твовала рыбная вонь Ц тень невидимая, но обоняемая. Она плелась за мною в
верх по лестнице. Едва я зашел в квартиру, вонь расползлась по всем углам.
Стрелой долетела она до ноздрей Моны. Та вышла из спальни с пилочкой для н
огтей, вопросительно глядя на меня.
Ц Ф-фу-у! Ц сказала она. Ц А это еще что такое?
Ц Это я. Это запах честного труда. И что с того? Она зажала нос платком.
Я сказал:
Ц Вероятно, он слишком груб для ноздрей святоши.
Мать была в кухне. Услышала голоса. Дверь распахнулась, и мать вошла в комн
ату. Вонь кинулась на нее, двинула ее по лицу, как лимонный тортик в двухак
тных водевилях. Мать остановилась как вкопанная. Нюхнула воздух, и лицо е
е сжалось. Она попятилась.
Ц Только понюхай его! Ц сказала Мона.
Ц Мне показалось, чем-то пахнет! Ц вымолвила мать.
Ц Мной. Честным трудом. Это запах мужчины. Не для неженок и дилетантов. Эт
о рыба.
Ц Отвратительно, Ц сказала Мона.
Ц Ерунда, Ц ответил я. Ц Кто ты такая, чтобы критиковать этот запах? Ты
Ц монахиня. Женщина. Простая баба. И даже не баба, потому что монахиня. Ты л
ишь полбабы.
Ц Артуро, Ц сказала мать. Ц Давай не будем так разговаривать.
Ц Монахине должен нравиться запах рыбы.
Ц Естественно. Я тебе об этом последние полчаса и твержу.
Руки матери взметнулись к потолку, пальцы задрожали. У нее этот жест всег
да предшествовал слезам. Голос ее треснул, не выдержав, и слезы прорвалис
ь наружу.
Ц Слава Богу! О, слава Богу!
Ц Можно подумать, он имеет к этому отношение. Я сам себе эту работу нашел.
Я атеист. Я отвергаю гипотезу Бога.
Мона фыркнула.
Ц Эк разговорился! Да ты б себе работу не нашел, если б тебе жизнь свою спа
сать пришлось. Тебе ее дядя Фрэнк выбил.
Ц Это ложь, грязная ложь. Я изорвал записку дяди Фрэнка.
Ц Ну еще бы.
Ц Мне наплевать, веришь ты или нет. Кто бы ни ссылался на Непорочное Зача
тие и Воскрешение, он Ц обычный олух, и все верования его Ц под сомнением
.
Молчание.
Ц Я теперь рабочий, Ц сказал я. Ц Принадлежу пролетариату. Я рабочий пи
сатель.
Мона улыбнулась.
Ц Если б ты был просто писателем, от тебя бы пахло гораздо лучше.
Ц Я люблю этот запах, Ц сказал я ей. Ц Я люблю каждую его коннотацию и ка
ждую рамификацию; каждая его вариация и каждая коннотация зачаровывают
меня. Я принадлежу народу.
Она надула губы:
Ц Мамма, ты только послушай его! Употребляет слова, а сам не знает, что они
значат!
Такого замечания стерпеть я не мог. Оно прожгло меня до самой сердцевины.
Она могла высмеивать мои верования и преследовать меня за мою философию
Ц я бы и слова не сказал. Но никто никогда не посмеет смеяться над моим яз
ыком. Я подскочил к ней через всю комнату.
Ц Не смей меня оскорблять! Я много чепухи и ерунды могу от тебя вытерпеть
, но во имя Иеговы, которому ты поклоняешься, не смей меня оскорблять! Ц Я п
отряс кулаком у нее перед носом и надвинулся на нее грудью: Ц Я могу вытер
петь много твоих имбецильностей, но во имя твоего монструозного Яхве, ха
нжеская ты монахиня языческого богопоклонничества никчемной мерзости
земной, не оскорбляй меня! Я возражаю. Я возражаю этому эмфатически!
Она вздернула подбородок и оттолкнула меня кончиками пальцев.
Ц Уйди, пожалуйста. Сперва вымойся. От тебя дурно пахнет.
Я замахнулся на нее и костяшками пальцев задел ее щеку. Она стиснула зубы
и затопала на меня ногами.
Ц Дурак! Дурак!
Мать вечно опаздывала. Она встала между нами.
Ц Ну, ну! В чем дело?
Я подтянул штаны и скривился в сторону Моны.
Ц Мне уже давно пора ужинать. Вот в чем дело. Коль скоро я содержу двух пар
азитических женщин, я, наверное, имею право хоть иногда что-нибудь поесть.

Я содрал с себя вонючую рубашку и швырнул ее в кресло в углу. Мона подхвати
ла ее, поднесла к окну, открыла его и выкинула рубашку на улицу. Затем разв
ернулась: мол, попробуй теперь что-нибудь сделать. Я не сказал ни слова, ли
шь холодно взглянул на нее, чтобы она осознала всю глубину моего презрен
ия. Мать моя стояла ошеломленная, совершенно не понимая, что происходит; и
за миллион лет ей бы в голову не пришло выбрасывать рубашку просто потом
у, что она воняет. Без единого слова я выбежал наружу и обогнул дом. Рубашк
а свисала с финиковой пальмы под нашим окном. Я надел ее и вернулся в кварт
иру. Остановился там же, где стоял раньше. Сложил на груди руки и позволил
презрению свободно хлынуть с моей физиономии.
Ц Ну, Ц сказал я. Ц Попробуй еще разок. Чего ждешь?
Ц Дурак ты! Ц ответила Мона. Ц Дядя Фрэнк прав. Ты чокнутый.
Ц Хо. Этот! Этот осел, этот Бубус Американус! Мать пришла в ужас. Всякий раз
, когда я говорил
что-то непонятное, она считала, что это имеет отношение к сексу или голым
женщинам.
Ц Артуро! Подумать только! Твой родной дядя!
Ц Дядя или не дядя, я положительно отказываюсь брать свое обвинение наз
ад. Он Ц Бубус Американус отныне и навсегда.
Ц Но он же твой родной дядя! Твоя плоть и кровь!
Ц Отношение мое неизменно. Обвинения остаются в силе.
Ужин накрыли в углу кухни. Мыться я не стал. Слишком проголодался. Я вошел
и сел. Мать принесла мне чистое полотенце. Сказала, что мне следует вымыть
ся. Я взял полотенце и положил рядом. Неохотно появилась Мона. Тоже села и
попыталась вытерпеть меня на близком расстоянии. Она расстелила салфет
ку, и мать принесла ей тарелку супа. Но для Моны вонь оказалась чересчур. О
т вида супа ее замутило. Она схватилась за живот, отшвырнула салфетку и вы
бежала из-за стола.
Ц Не могу. Не могу, и всё!
Ц Ха! Слабаки. Бабы. Несите еду!
Затем вышла мать. Я ел в одиночестве. Доев, я закурил и откинулся на спинку
стула, чтобы немного подумать о женщинах. Следовало найти лучший из всех
возможных способов их уничтожить. Сомнений нет: с ними надо кончать. Я мог
их сжечь, разрезать на кусочки или утопить. В конце концов, я решил, что уто
пить Ц лучше всего. Сделать это я мог с удобством, принимая ванну сам. А по
том выкину останки в канализацию. И они потекут к морю, туда, где лежат мер
твые крабы. Души мертвых женщин будут беседовать с душами мертвых крабов
, и говорить они будут только обо мне. Слава моя упрочится. Крабы и женщины
придут к одному неизбежному заключению: я Ц воплощенный ужас, Черный Уб
ийца Тихоокеанского Побережья, однако ужас, почитаемый всеми, и крабами,
и женщинами; жестокий герой, но герой тем не менее.

Двенадцать

После ужина я пустил в ванну воду. Еда меня удовлетворила, и я пребывал в п
рекрасном для казни настроении. Теплая вода сделает ее занимательнее. По
ка наполнялась ванна, я вошел к себе в кабинет и заперся. Зажег свечу и под
нял коробку, что скрывала моих женщин. Вот они лежат, сбившись вместе, все
мои женщины, мои фаворитки, тридцать женщин, выбранных из художественных
журналов, женщин не реальных, но все равно недурственных, женщин, принадл
ежащих мне больше, чем когда-либо станет принадлежать какая-нибудь наст
оящая женщина. Я свернул их и засунул под рубашку. Я вынужден пойти на это.
Мона с матерью сидели в гостиной, и, чтобы попасть в ванную, нужно пройти м
имо них.
Итак, это конец! Сама судьба привела меня к этому! Подумать только! Я огляд
ел чулан и попытался вызвать в себе что-нибудь сентиментальное. Однако б
ольшой грусти не было: мне слишком хотелось приступить к казни. Но единст
венно дабы соблюсти формальности, я немного постоял, в знак прощания скл
онив голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18