Оглядев хозяйство, Дарган остановился посреди двора, с сомнением поцокал языком.
– Кажись, права ты, Софьюшка, для нашего табуна места здесь будет маловато.
Она перегнулась через забор, осмотрела прилегающую местность, затем повернулась к Даргану и посоветовала:
– Надо забор отодвигать вон туда, тогда площадь станет больше.
– Там канава, а за ней станичные куреня.
– Канаву надо засыпать землей.
Казак подошел к тому краю, на который она указала пальцем, подумал, что поработать придется до седьмого пота, но если сделать все так, как советует жена, то на новом подворье места вполне хватило бы. Он искоса взглянул на жену и снова поймал себя на мысли, что с каждым разом она нравится ему сильнее, в первую очередь незаурядным, каким-то нездешним умом. Местные девки были гожи на все, они не только содержали хозяйство, но часто становились рядом с мужьями, превращаясь в ни в чем не уступающим им молодцев. Сообразительностью они отличались даже большей, чем мужчины. Но настоящим умом Господь обделил что одних, что других – из века в век станичный уклад оставался прежним, не меняясь в лучшую сторону, словно близкие соседи – горцы – обладали способностью передавать лишь негативный пример. Впрочем, никакого иного сравнения у них не было.
Дарган хотел было отойти от забора, когда гортанный голос заставил его вдруг повернуться:
– Ана сени! Чем ты будешь брать флинту, ружьем или лошадьми?…
Возле лавки армянина стояли Ибрагим и два казака, успевшие изрядно причаститься. У одного из терцев дочка была на выданье, у другого сын вымахал в зрелого жениха. Скорее всего, разговор велся о скорой их свадьбе. Отец невесты смачно сплюнул на землю, положил руку на рукоять кинжала.
– Ружей у меня аж три, с войны привезенные, – принялся рассуждать казак. – А вот от дончака или кабардинца я бы не отказался, сыновья подтянулись уж до плеча.
– Тогда подскажи своему другу, чтобы сватов он посылал сначала к Даргашке, который от французов целый табун пригнал. А уж потом пусть они завертают к твоему куреню, – язвительно сказал Ибрагим.
– Табун у Даргана царский. Он и под Пятигорской конями разжился, когда с абреками в ущелье схлестнулся.
– Даргашка и бабу отхватил, любо-дорого посмотреть, – со смешком добавил второй собеседник. – На свадьбе наших скурех так подрезала, что девки дорогу на его баз враз забыли.
– При деньгах казак. У стариков допытывался про старшинову хату, мол, съехала старшиниха, чи нет?
– Молодец, что сказать.
Ибрагим пробурчал что-то по-своему, бросил колючий взгляд на подворье старшины и скрылся за дверью лавки. Казаки подались вдоль улицы на другой конец станицы, с языков у них срывалась нескладная песня. Постояв еще немного, Дарган прошел в центр вместительного хозяйства и решительно вскинул увенчанную папахой голову, заставив обеих женщин обратить внимание на себя.
– Дом с подворьем понравились, покупаем, канаву засыплем всем миром после того, как здесь обоснуемся, – сказал он и посмотрел на супружницу. – До начала дождей, думаю, управимся, и конюшню построим, и амбар к ней. Как ты думаешь, Софьюшка?
– Я думаю как ты, – не задержалась с ответом она.
– Вот и слава Богу. Что муж, что дети, царство им небесное, у меня были работящими, – закрестилась старшиниха, поняв, что торг подошел к завершающей фазе, и с уважением посмотрела на покупателя. – Хозяйство наше немалое, пусть переходит в надежные руки, в роду Даргановых мужчинами были все.
Казак снял папаху, посмотрел на высокое солнце, на сады и луга, на далекие снеговые вершины гор. Затем он тоже перекрестился и уверенно подвел черту:
– По рукам, отцу и сыну!

И закипела работа, незнакомая станичникам до сего дня. Казаки и раньше приходили на помощь друг другу при строительстве нового дома или по случаю уборки урожая, но чтобы днями пропадать не на кордоне или виноградниках, а на засыпке ямы под Даргановым забором, на возведении невиданных размеров конюшни в его дворе – о такой работе они не ведали никогда. Царева служба, охота с рыболовством да промысел по ногайским табунам для них считались законом, все остальное лежало на женских плечах. А этот труд больше напоминал уродство в авгиевых конюшнях или подвиги библейского великана Геракла, по молитвенным дням оглашаемые уставщиком при старообрядческой церковке.
Одни служивые за куренями нагружали арбы черноземом и везли его к глубокому рву, протянувшемуся аж до Терека, – канава часто являлась укрытием для вражеских лазутчиков, другие возвращались из леса со стволами деревьев, из которых делали столбы и доски для подсобных помещений. Работали все, и стар и млад, и родственники, и седьмая вода на киселе, радуясь за станичника, сумевшего получить выгоду даже от войны. На кордонах несли вахту в основном малолетки, поверстанные в сотню, правда, под присмотром старых казаков.
Хорошо, что в этот период абреки донимали не здорово, они будто взяли отпуск, связанный с уборкой урожая.
Так и трудились: половина станицы гнула спины на бахчах с виноградниками, в садах, отяжеленных плодами, другая половина валила деревья, засыпала канаву у Дарганова куреня. Кто хотел, тот менялся местами, благо выбор работ был богатым. Домашнего чихиря на каждого из мастеровых тоже хватало с лихвой.
Когда зарядили дожди и пришла пора загонять на зимние квартиры коров и лошадей, станичники управились со всем. И без того широкий двор у Даргана стал просторнее едва ли не в половину, на отвоеванном у природы участке поднялось немало построек. О канаве посреди станицы пришла пора забыть, ее как и не бывало.
А тут и баба хорунжего заметно поправилась на один бок. Ясно было, что Дарган постарался еще до свадьбы. Скурехи при встречах присматривались к ней, им казалось, что от иноземного наплыва и плод должен получиться не казачьего роду-племени, а с изъяном. Любушки отводили завистливые глаза. После потери кормильца их удел был не рожать, а ублажать неженатых – и женатых – казаков.
А Софьюшка, как с легкой Даргановой руки начали звать ее станичники, оставалась прежней для всех, готовой прийти на помощь при первом зове. Голубые глаза у нее увеличились и как бы повернулись вовнутрь, они будто постоянно наблюдали за будущим ребенком, а губы стали похожими на губы жены армянина-лавочника – толстыми до неприличия.

На Тереке новый 1815 год оказался не столь студеным, ветра, нагонявшие холод из ногайских степей, наталкивались на хребты близких гор, заставляя скопившуюся в них влагу осаждаться на землю дождем или пушистым снегом. И хотя казаки праздновали приход зимы по старым обычаям, не брезговали они пропустить стаканчик вина и за иноземный праздник, узаконенный Петром Первым, с удовольствием отмечаемый царскими офицерами, стоявшими иногда на квартирах в станицах. Прошло Рождество, за ним дождливое Крещение, а там февраль аукнулся распутицей.
Как раз об эту пору у Софьюшки начались родовые схватки. Узнать из первых рук о рождении у Даргановых ребенка захотелось всем родственникам и знакомым, в хате и возле нее собралось много народа.
– Как там? – вопрошали у сновавших туда-сюда добровольных помощниц мужчины в черкесках, поправляя концы серых башлыков, перекинутых через плечи. Бабы в теплых бешметах тоже навостряли слух. – Не скоро еще?
– Скоро только кошки родятся, да котята потом слепые, в мамкину титьку мордой не попадают, – не выдерживала расспросов повитуха Фекла. – И что за казаки пошли любопытные. Раньше целыми днями пропадали на охоте да на рыбалке.
– Сравнила, то рыбалка, а это дите, – не соглашались служивые.
– За своими бы лучше приглядывали. Вон байстрюки забор уже оседлали.
– Им тоже любопытно.
Дарган нарезал круги по просторной горнице, рыская горящими глазами по сторонам. Как всегда, в напряженных случаях ему не терпелось засмолить трубку с табаком, но данный себе зарок он не нарушал. За его суетой молча наблюдали седая бабука с постаревшей матерью и братом, заметно раздавшимся в плечах. Дверь, ведущая в одну из спален, хлопала беспрерывно, заставляя присутствующих вздрагивать. Наконец за нею установилась тишина, она продолжалась так долго, что у Даргана от волнения занемели пальцы. Он и хотел бы размяться, да боялся нарушить эту томительную тишину.
И вдруг за стеной кто-то по-щенячьи вякнул, затем по-стариковски закряхтел, и тут же дом огласился недовольным детским криком. На все лады залопотали женские голоса, снова громко захлопала дверь, выпуская из спальни в горницу раскрасневшихся баб. Одна из них, уперев руки в бока, приблизилась к хозяину дома.
– Поздравляем, Даргашка, с наследником, пусть вырастет в доброго казака, умом и статью похожего на отца с дедом.
– Пусть будет опорой в доме, честью и правдой послужит матушке России, – подхватили собравшиеся в горнице.
– Слава казаку-наследнику!
– Слава, слава, слава! – многоголосым эхом громыхнуло и на подворье.
Некоторое время Дарган не в силах был вымолвить ни слова, затем, словно при взятии вражеских позиций, собрал волю в кулак и глянул бешеными глазами на брата с сестрой и на лучшего своего друга Гонтаря, который недавно вернулся в станицу и деньгами получил свою долю от парижских сокровищ.
– Маланья, Евдошка, Гонтарь, тащите бурдюки с чихирем и чапуры к нему, ломайте на куски каймак с сушеной рыбой и вяленым мясом, – стараясь удержать рвущуюся наружу радость, захрипел он сдавленным голосом. – Соленые арбузы, дыни, виноград, лычиное с жерделовым варенье – все на столы. Обнесите угощением гостей, чтобы никого не пропустили.
В доме заварилась веселая кутерьма, выплеснулась за двери, перекинулась на подворье и пошла гулять по станице, отдаваясь громом ружейных выстрелов. Дворовые собаки продолжили ее бестолковым лаем, за которым последовало блеяние, мычание и ржание домашней скотины.
Прислужник в лавке у армянина, чеченец Ибрагим, ставший православным, оперся плечом о дверной косяк, кривая ухмылка перекосила его лицо, заросшее жестким черным волосом, в глазах затаился огонь ненависти.
– Еще посмотрим, кто обрадуется последним, – заскрипел он крепкими зубами. – Это наша земля и наши горы, гяурам тут места нет.
Но его проклятий никто не слыхал, да в лавке никого и не было, в этот день у казаков хватало своего виноградного вина. Хозяин в который раз пересчитывал дневной барыш, не обращая внимания на поднявшуюся снаружи сумятицу. Для него деньги были главным в жизни.
Тем временем Дарган прошел в спальню, быстро оглядевшись, наклонился над бледной как снег Софьюшкой, молча поцеловал ее в щеку и присел на край кровати. Она растянула губы в счастливой улыбке, поморгала темными веками.
– Сын… – с усилием сказала она.
– Вижу, – казак покосился на сестру, возившуюся на столе со свертком. Маланья зыркала вокруг настороженными глазами и никого к себе не подпускала.
– А я мечтала о девочке, – превозмогая боль, роженица затряслась в шутливом смехе.
– Когда встанешь на ноги да окрепнешь, подумаем. Будет у нас и девочка, – поддержал ее настроение Дарган. – А сейчас чуток погодить следует.
– Как назовем? – приподняла она лицо с начавшими розоветь щеками.
– Панкрат, – сказал, как отрубил, казак и пояснил: – Уставщик в церкви растолковал, что имя это по-гречески означает всесильный.
– Ох, месье д'Арган, не слишком ли много мы хотим? – супруга всмотрелась в глаза возлюбленного. – Не забывай, что имя ко многому обязывает человека.
– Он у нас всесильным и вырастет, Софьюшка. Воспитывать волю надо с колыбели, – не согласился с ее сомнениями Дарган. – Я специально на Панкратии остановился, чтобы в старости было кем гордиться.
– Панкратий, Пан… Пако… – как бы про себя произнесла она несколько раз. – Я согласна, пусть будет так.
Дарган встал и, не зная, что делать дальше, затоптался посреди комнаты. Сбоку под локоть протиснулась Маланья, в руках у нее был крохотный сверток, в котором что-то шевелилось. Казак с опаской отвернул концы пеленок, покосился вовнутрь. На него глянули сердитые глазенки, как бы затянутые прозрачной пленкой, губы, подернутые белым налетом, сморщились в куриную гузку. Дарган хотел было отодвинуться от греха подальше, но любопытство и смешливое выражение на лице сестры заставили его дотронуться пальцами до крошечной и жесткой красной щечки. Мальчик живым червячком подтянул ножки к подбородку, поднатужился и чихнул, заставив засмеяться окружающих.
– Куда грязными лапами-то полез, не видишь, человек недовольство проявляет, – отдернула сверток назад Маланья. – Да еще за лицо. Когда подрастет, тогда и хватайся, а пока за заднее место держи.
– У него и попка такая же, в кукиш, – расплылся в улыбке Дарган. – Панкратий… Как бы весь на ладони не поместился.
– А ты примерься, привыкай к своему дитю-то, – посоветовала Фекла. – Передавай ему, пока пуповина не зажила, отцову силушку.
– А правда, Дарган, подержи Пако в руках, а потом поднеси его ко мне, – ласково попросила Софьюшка. – Я тоже хочу полюбоваться на своего сыночка.
Дарган поморщился от вымолвленного женой иностранного имени, но ничего не сказал, принял на ладони только что рожденного человека, ощутил его невесомость и беззащитность. Он вдруг почувствовал себя всесильным и великодушным, обязанным оберегать жизнь, которой сам дал начало.
Осторожно ступая, казак поднес мальчика к Софьюшке, но передавать не спешил, всем нутром осязая, как пригрелось крохотное тельце на руках, как жадно взялось оно сосать отцовскую энергию. Дарган посмотрел на супругу, как бы проверяя, готова ли она взять пацаненка.
В этот момент с подворья донесся крик, приглушенный закрытыми ставнями:
– Казаки, к оружию, абреки напали на кордон!…
В хате застыла чуткая тишина, лишь слышно было, как заскрипели ворота и по улице затопотали множество сапог. Дарган сунулся к Софьюшке, отдав ей ребенка, машинально пробежался пальцами по поясу, словно проверяя, на месте ли оружие. Он на глазах превращался в воина, на обветренное лицо которого вернулись суровые складки.
– Плохая примета, – прошептал кто-то из женщин, заполнивших спальню. – Опасности всю жизнь будут подстерегать.
– У казаков вся судьба состоит из опасностей, – так же шепотом ответили ей. – И Панкратий родился от казака…

Последних слов Дарган уже не слышал, закидывая за спину ружье и запихивая пистолет за пояс, он рвался к конюшне, чтобы вслед за станичниками помчаться на верном кабардинце к кордону на берегу Терека. Но когда подкрепление окружило избушку со сторожевой вышкой, рубка уже закончилась и прибывшим казакам осталось только проводить взглядами уцелевших басурманов, успевших перебраться на другую сторону реки.
Под копытами лошадей распластались убитые и корчились умирающие абреки, принявшие бой казаки вытерли шашки, вернули их в ножны и, чтобы побыстрее сбить напряжение, потянулись в домик, к бурдюку с чихирем. Их тоже в живых осталось немного.
Дарган спрыгнул с седла, ковырнул ножнами раненого налетчика, тот отозвался долгим стоном.
– Кто был во главе вашего отряда? – сурово осведомился он.
– Тебе не все равно? – сверкнул налитыми болью глазами умирающий и перевел запаленное дыхание. – Твое дело свиней разводить и генеральские задницы языком вылизывать.
– Кто у вас был главарем? – казак вынул шашку, замахнулся ею на абрека.
Чеченец разлепил синюшные губы, сплюнул сукровицу в грязь, но оставшиеся мгновения жизни еще никому не казались лишними. Он посмотрел на зимнее небо с низкими облаками, на голые прутья прибрежного кустарника, на мутные воды Терека, за которыми темнел стенами, посеченными дождем, его аул. Он словно прощался с родными местами.
– Главным среди нас был эмир Сулейман, – наконец прохрипел он. – Он и мои братья ночхойцы тебе не кровники, но всем нам ты враг…
Дарган взмахнул клинком, и голова бандита откатилась в кусты. Под встревоженными взглядами станичников он добил и остальных чеченцев, чего не водилось за ним отродясь. Терцы редко лишали жизни раненых врагов, если только противник не был причастен к убийству родственника или они не сходились с ним в равном поединке. Дарган же будто загодя старался расчистить дорогу только что народившемуся сыну. Он предположить не мог, что кровная вражда между кавказцами и казаками, столетия жившими в дружбе и согласии, растянется на несколько поколений.

Прошло полтора года. Ближе к началу зимы, когда урожай был убран и по станице прокатилась волна свадеб, Дарган решил справить важное семейное дело. В один из ясных дней он отправился к старообрядческой церковке, разместившейся в обыкновенном доме, поддерживая на руках сына, подросшего за это время. Пришла пора крестить его и в христианина, и в казака одновременно.
Обсаженная раинами дорога утонула в подмороженной грязи. Софьюшка, окруженная родней, не хотела месить ее и торопилась по обочине, где было посуше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40