Со мной такого никогда прежде не было. Извини, Жан…
Селин понимала, что мямлит нечто нечленораздельное, и ни секунды не сомневалась, что пришла пора спасаться бегством. Она обхватила себя руками, готовая, в случае необходимости, закричать. Ей во что бы то ни стало нужно убедить его, что она заболела, добраться до двора, а оттуда – бегом на улицу.
– Я должна идти.
Она обязана попасть домой. Вопреки всему Селин надеялась, что ее видение оказалось ошибкой и живая Перса ждет ее. Ей необходимо выбраться из дома этого человека, который, может быть, причинил огромное зло ее опекунше.
Он позволил ей подойти к дверям. Выйдя на галерею, Селин немного воспряла духом, надеясь, что ей удастся ускользнуть.
– Подожди, – приказал вдруг Жан. Девушка замерла, вцепившись в чугунные перила галереи.
– Ты забыла корзину.
Она давно о ней забыла. Казалось, прошло много дней с тех пор, как она была на рынке. Жан подал девушке корзину. Селин протянула руку, внимательно следя, чтобы не прикоснуться к нему, и взяла свою ношу.
Даже не поблагодарив юношу, Селин повернулась и торопливо пошла прочь, чувствуя, что Жан следует за ней по пятам. Еще несколько шагов, и она ступит на лестницу из темного камня, которая ведет во двор. В этот момент их не сможет увидеть никто из домашних.
Правда, темнота, которая могла бы стать ее врагом, одновременно обеспечивала ей защиту. Жан не отставал. Спускаясь по лестнице, она подобрала подол юбки и одновременно нащупала нож. К тому моменту, когда девушка шагнула на последнюю ступень, она уже твердо сжимала в руке оружие, все еще пряча его в складках юбки.
Селин часто и тяжело дышала от страха и напряжения, готовая швырнуть в Жана корзину, если он только попытается ее остановить. Туфли на низком каблуке ступили на мокрые камни, она поскользнулась, едва не налетев на стену. Корзина выпала из рук девушки, продукты с шумом высыпались к ее ногам.
Разъяренный Жан схватил ее за руку и резко дернул так, что она отлетела к стене. Дыхание ее почти оборвалось.
– Отпусти! – крикнула Селин.
– Что ты видела?
От напускной вежливости Жана не осталось и следа. Он наступал на Селин, впившись в ее лицо обезумевшими глазами, полными ненависти и животного страха.
Селин не собиралась сдаваться. Готовая к сопротивлению, она сжала нож в свободной руке:
– Предупреждаю тебя: лучше отпусти меня, Жан. Отпусти немедленно.
– Скажи, что ты видела.
– Кто-нибудь! Помогите! – Ее крик эхом разнесся по узкому замкнутому пространству двора.
– Здесь никого нет. Я всех отпустил на вечер. Эти черные обезьяны, без сомнения, прогуливаются сейчас туда-сюда по площади Конго, кривляясь друг перед другом кто во что горазд. Они наверняка не вернутся до тех пор, пока не погасят фонари.
– Это уже совсем скоро. – Девушка попыталась освободиться от его мертвой хватки.
– Мне очень жаль, Селин…
– Чего жаль? Отпусти меня, иначе тебе действительно придется пожалеть.
– Слишком поздно. Мне просто нужно было выяснить, знаешь ли ты, как и старуха, слишком много. Когда я встретил тебя на улице, то понял, что ты можешь дотронуться до нее и сразу же понять, что произошло. Твой дар куда сильнее, чем у старухи, хотя ты можешь видеть только прошлое. Как и она, ты знаешь, что я сделал, так что, как ни жаль, я вынужден убить и тебя.
«У старухи? Убить и тебя? И тебя?»
– Что ты хочешь сказать? Что ты сделал? – Сердце ее бешено забилось. – Ты убил Персу? Но почему, Жан?
– Говорю же, как и ты, она чересчур много знала.
Это было слишком ужасно. Она не могла ему поверить, отказывалась согласиться с тем, что открыл ей ее же дар ясновидения, – до тех пор, пока его пальцы не сомкнулись у нее на горле. Руки Жана сжались, не давая дышать. Теперь Селин точно знала страшную правду. Ей необходимо было попасть домой.
Прежде чем помутилось сознание, она отбросила правую руку назад и со всей силой вонзила нож Жану между ребер. Перо вскрикнул и отпустил Селин, пытаясь втянуть в себя воздух. Селин с ужасом наблюдала, как он отступил на несколько шагов, тщетно пытаясь ухватиться за нож, торчащий из его бока.
Не в силах убежать, онемевшая от потрясения, Селин неподвижно стояла перед Жаном. Он поскользнулся на мокрых камнях, сделал несколько неуверенных шагов назад и упал рядом с маленьким фонтаном, в центре которого голый херувимчик сидел верхом на резвящемся дельфине. Жан вытянул вперед руки, стараясь подняться. Окровавленные ладони заскользили по мокрому мрамору. Густая темная кровь, кровь креола, медленно сочилась из его раны, образовывая лужицы на камнях.
Его голова еще раз резко оторвалась от мостовой, и, наконец, он замер. Селин посмотрела на дом. Все окна, кроме той комнаты, где она сидела совсем недавно, были темны. Никого не было ни на кухне, ни в комнатенках рабов на первом этаже. Девушка подобрала подол юбки и, бросившись за ворота, побежала мимо решетчатой ограды вдоль пустынной улицы. Туфли ее моментально покрылись грязью, подол платья и нижние юбки намокли и стали ужасно тяжелыми.
Она стремилась попасть домой, отчаянно надеясь, что еще не поздно помочь Персе. Ударил колокол кафедрального собора, его звон зловещим эхом разнесся по темным улицам. Селин обогнула фонарь на углу улицы. В его свете казалось, что нити дождя падают из темных туч-парусов, подгоняемых по небу ветром с реки. Не глядя по сторонам, Селин сошла с тротуара на проезжую часть и сразу же провалилась в отвратительную вязкую жижу. Однако это не заставило ее замедлить шаг.
Последний поворот. Не столкнувшись, к счастью, с городской стражей, она устремилась к своему старому особнячку. Одноэтажный, крохотный, покосившийся – все-таки это был ее дом. Селин вбежала в маленький сад за частым деревянным забором и поднялась на низкое крыльцо. Дыхание ее прервалось. Входная дверь оказалась распахнутой настежь.
– Перса?
Девушка ворвалась в лавку. Здесь было слишком темно и тихо. Что-то явно было не так. Селин пошла по знакомым комнатам. Стол, за которым Перса обычно сидела, предсказывая будущее, оказался перевернут, бархатная скатерть, разорванная и помятая, валялась на полу. Посреди этого разгрома осколки того, что некогда было магическим кристаллом, поблескивали в слабом свете уличного фонаря, проникающем в комнату через окно.
Селин обошла стол и едва не упала на Персу. Ее опекунша лежала, вытянувшись в струнку, на голых досках из кипариса, покрытых крошевом из кирпича, которое Перса рассыпала повсюду каждое утро, борясь с сыростью и пылью. Селин опустилась на колени и дотронулась до руки Персы. Рука была холодной и безжизненной, такой же, как и разбитый магический кристалл. Девушка задрожала от ужаса. Все было точно так, как она «видела» некоторое время назад.
Селин показалось, что ноги отказались ей служить, но она все-таки через силу поднялась и побрела к полке, на которой лежали серные спички. У нее так тряслись руки, что потребовались многочисленные попытки, чтобы разжечь лампу. Побоявшись разлить масло и поджечь дом, Селин поспешила поставить лампу на пол. Пламя заиграло в бесчисленных хрустальных осколках. Девушка снова опустилась на колени перед Персой.
Губы ее любимой опекунши оказались совершенно синими, точно такими, какими представляла себе Селин в своем видении. На лице Персы застыло выражение ужаса. Девушка протянула руку и с любовью закрыла глаза старушки, которая столько лет заменяла ей отца и мать.
Все еще стоя на коленях, Селин выпрямилась и закрыла лицо ладонями. Она, пожалуй, не могла сейчас вспомнить, когда плакала последний раз. Просто до этого момента у нее не было на то причин. Однако полившиеся было слезы сразу же высохли: у нее еще будет время оплакать Персу, но только после того, как свершится правосудие. Девушка откинула растрепанные волосы с залитого слезами лица и решительно поднялась, готовая немедленно найти полицейского и отвести его к дому Перо.
На площади прозвучал гонг, означающий, что уже восемь часов и вскоре будут погашены все уличные фонари – настало время, когда рабам, морякам и солдатам полагалось покинуть улицы города и разойтись по домам. Рабы Перо скоро вернутся и обнаружат его лежащим в луже собственной крови с ножом, торчащим между ребер.
Они сразу узнают, что именно она заколола его. Слуга, безусловно, вспомнит, как подносил ей какао. Чета Дьюрелов разговаривала с ними обоими на улице. Не исключено, что уже поднялись шум и крики и полиция направляется к ее дому, чтобы допросить ее. Селин поднялась и, нервно отряхивая мокрую юбку, обвела взглядом комнату. Ей нечего бояться. Жан Перо – убийца. Почему же, в таком случае, она испытывает страх? Почему ощущает такую острую необходимость спасаться бегством? Она убила в целях самообороны. Она покажет им тело Персы, расскажет, что совершил Жан. Она все это узнала из своего видения…
Из видения…
Поверят ли ей?
Крепко сжав ледяные, как у Персы, пальцы, Селин шагала по комнате, чувствуя, как по спине побежали мурашки. Она промокла до нитки и никак не могла обсохнуть. Рядом на вешалке висела легкая ярко-зеленая накидка. Девушка быстро набросила ее на плечи и затянула вокруг шеи шнурок. И все-таки она продолжала дрожать. Чем дольше она рассуждала, тем больше усиливалась ее паника.
Семейство Перо было одним из самых старинных, самых уважаемых в городе. Перо-старший, банкир, служил когда-то правоведом. Она была никем – всего лишь приемной дочерью какой-то гадалки. Селин уткнулась лбом в крепко сжатые кулачки и закрыла глаза. Золотые монеты за лифом платья впивались в кожу.
«Думай, Селин!»
Ее слово против слова Перо. Ее слово против слова богатых креолов с многолетней родословной. Они могут позволить себе услуги самых лучших адвокатов. И дня не пройдет, как она окажется за решеткой в старой тюрьме Кабильдо. К тому же кто возьмет на себя труд разыскивать убийцу старухи-гадалки, когда необходимо будет решить загадку убийства богатого креола? Селин быстро поняла, что на ее стороне не было ничего, кроме правды. Однако всем известно, что голос денег всегда заглушал голос правды.
Единственное, что она могла сделать, – это рассказать властям о том, что ясновидение помогло ей узнать, как была убита Перса, поведать о том, как Жан напал на нее и как она ударила его ножом, защищаясь. Она скажет им правду, но, вполне возможно, ее поднимут на смех. Если бы кто-нибудь верил в ясновидение, Перса давно стала бы богатой.
Ее единственной защитой была правда.
И никто никогда ей не поверит.
2
Плантация Моро под Новым Орлеаном
Дом не таил в себе ничего страшного, но в нем царила непонятная извечная печаль, обволакивающая его, словно испанский мох, покрывающий стволы огромных дубов, растущих по всей усадьбе. Особняк был возведен в стиле западных штатов: двухэтажная оштукатуренная снаружи постройка из деревянных балок и кирпича, окруженная широкой галереей под сенью покатой крыши. Два этажа, полные тишины, непримиримых противоречий и мстительной ярости.
Сидя на широком балконе второго этажа и внимательно оглядывая посыпанную мелким ракушечником подъездную аллею, Корд Моро высоко поднял хрустальный бокал, без слов обращая свой тост к девушке, которую никогда прежде не видел и надеялся никогда не увидеть.
Великолепное дедовское бордо, которое молодой человек позволял себе употреблять в неограниченных количествах, притупило все чувства, и Корд всматривался в темноту, куда едва доходил струящийся из окон свет и где поблескивала плотная завеса, сотканная из дождя.
Он никогда не злоупотреблял молитвами и привык полагаться на волю случая, хотя большую часть его жизни удача отнюдь не сопутствовала ему. Но теперь, когда минута проходила за минутой, а его нареченная невеста не появлялась, он испытывал все больший оптимизм, веря, что фортуна повернется к нему лицом.
Корд поднялся и пошел к деревянным перилам, стуком каблуков почти полностью заглушая шум дождевой воды, стекающей с карнизов галереи. Пьяно прицелившись, он поставил свой бокал на перила и обеими руками вцепился в мокрую перекладину. Наклонившись вперед и подставив лицо дождю, молодой человек с радостью ощутил, что приносящий эту непогоду ветер усиливается.
Перед домом, до дороги Ривер Роуд и дамбы, которая удерживала Миссисипи в русле большую часть года, раскинулся добрый акр прекрасно ухоженной земли, где росли огромные дубы, ореховые деревья и магнолии. Корд закрыл глаза, не желая видеть эту ночь, дождь и пляшущие блики фонарей, моля Бога научить его, как с легкостью вырвать из души боль, поселившуюся где-то внутри и становящуюся нестерпимее с каждым ударом сердца.
Сегодня вечером должен был венчаться не он, а Александр. Именно Алексу Моро, его двоюродному брату, предназначались и невеста, и большая часть наследства Моро, и плантации. Алекс действительно заслужил все это. Но энергичный, уверенный в себе Алекс, самый любимый из наследников Генри Моро, был мертв.
И Генри Моро, их дед, намеревался заставить Корда за это заплатить.
Воспоминание об Алексе – таком, каким Корд видел его в последний раз, – вечно будет преследовать его. Оба они находились в городской резиденции Генри Моро на улице Ройал: угроза желтой лихорадки, каждый раз охватывающая город в летнюю жару, наконец отступила.
В тот день, две недели назад, Корд, как обычно после ночи, проведенной в Старом Дворе за игрой в карты, сопровождаемой обильной выпивкой, проснулся очень поздно. Фостер, прислуживающий ему с самого детства, сначала отчаянно колотил в дверь, а потом, не дождавшись ответа, ворвался в комнату.
Фостер Арнольд был когда-то слугой матери Кордеро. Ни он, ни его приятель Эдвард Лэнг никогда не могли похвастаться тем лоском, каким должны обладать слуги высшей аристократии, поэтому их и отправили вслед за хозяйкой в Вест-Индию, когда она покинула Англию. Четырнадцать лет тому назад оба они вместе с Кордом приехали с острова, где остался его родной дом.
Никогда прежде Корд не видел живого, подтянутого слугу-англичанина таким расстроенным, как в это утро. Фостер стоял посреди комнаты ломая руки. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова.
Пока жив, Корд будет до мелочей помнить это утро. Он снова ощутил, как свело низ живота, когда он отбросил простыни и москитную сетку и свесил ноги с кровати. Сидя на постели, молодой человек, едва прикрыв обнаженное тело простыней, протирал глаза, сознавая необходимость сосредоточиться на том, что – почти безуспешно – пытался втолковать ему Фостер.
– В чем дело?
Раз его разбудили, значит, произошло нечто чрезвычайное. Он никогда не любил рано вставать, даже в лучшие времена. Но хуже, чем сегодня, ему вряд ли могло быть – голова гудела с похмелья.
Фостер только качал головой, прижав руки к груди. Непролитые слезы блестели в его глазах.
Корд чувствовал все нарастающее беспокойство.
– Из-за чего шум, Фостер? Обычно во всех истериках виноват Эдвард. С ним что-нибудь случилось?
Фостер широко развел руки, словно за что-то извиняясь, и выпалил без всяких объяснений:
– Алекс!
Еще мгновение онемевший слуга без кровинки в лице постоял посреди комнаты и вдруг бросился вон.
В душе у Корда зашевелился страх, который невозможно было выразить словами. Голова гудела после ночной попойки, руки тряслись, пока он пытался натянуть брюки. Даже не надев рубашки, Корд последовал за Фостером на второй этаж, где располагалось большинство жилых комнат.
Через широко распахнутые двери он выбежал на один из балконов. Окруженный расставленными повсюду горшками с душистым розмарином, шалфеем и лимонной вербеной, Корд перегнулся через железные перила. Во дворе около фонтана стоял блестящий черный экипаж, незнакомый Корду. Дверца была широко распахнута. Корд метнулся назад и спустился вниз. У подножия лестницы он столкнулся с мрачной процессией, которая уже почти дошла до кухни на первом этаже.
Трое мужчин, едва протискиваясь через узкий коридор, волокли безжизненное тело. Когда-то сверкавшие глаза Алекса были закрыты, от жизнерадостной улыбки не осталось и следа. Никто даже не пытался скрыть огромное темно-красное пятно, расплывшееся по великолепно сшитой рубашке Алекса.
Когда эти люди, пройдя через входные двери, направились к кухне, Корд сделал шаг назад, уступая дорогу. Испуганная кухарка с глазами, полными ужаса, торопливо освобождала стол, стоящий посреди комнаты. Не произнося ни слова, мрачные носильщики положили на него тело Алекса. Корд узнал доктора Самуэля Джекобса.
– Что случилось?
Корд смотрел на доктора, чувствуя жгучую боль в сердце. Казалось, время прервало свой бег.
Джекобс проигнорировал его вопрос. Взгляды остальных были полны презрения, выражение лиц – совершенно непроницаемы. Когда Корд встречался взглядом с кем-либо из прибывших, он чувствовал, что все молча обвиняют его в каком-то страшном грехе, хотя он и не мог представить себе – в каком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Селин понимала, что мямлит нечто нечленораздельное, и ни секунды не сомневалась, что пришла пора спасаться бегством. Она обхватила себя руками, готовая, в случае необходимости, закричать. Ей во что бы то ни стало нужно убедить его, что она заболела, добраться до двора, а оттуда – бегом на улицу.
– Я должна идти.
Она обязана попасть домой. Вопреки всему Селин надеялась, что ее видение оказалось ошибкой и живая Перса ждет ее. Ей необходимо выбраться из дома этого человека, который, может быть, причинил огромное зло ее опекунше.
Он позволил ей подойти к дверям. Выйдя на галерею, Селин немного воспряла духом, надеясь, что ей удастся ускользнуть.
– Подожди, – приказал вдруг Жан. Девушка замерла, вцепившись в чугунные перила галереи.
– Ты забыла корзину.
Она давно о ней забыла. Казалось, прошло много дней с тех пор, как она была на рынке. Жан подал девушке корзину. Селин протянула руку, внимательно следя, чтобы не прикоснуться к нему, и взяла свою ношу.
Даже не поблагодарив юношу, Селин повернулась и торопливо пошла прочь, чувствуя, что Жан следует за ней по пятам. Еще несколько шагов, и она ступит на лестницу из темного камня, которая ведет во двор. В этот момент их не сможет увидеть никто из домашних.
Правда, темнота, которая могла бы стать ее врагом, одновременно обеспечивала ей защиту. Жан не отставал. Спускаясь по лестнице, она подобрала подол юбки и одновременно нащупала нож. К тому моменту, когда девушка шагнула на последнюю ступень, она уже твердо сжимала в руке оружие, все еще пряча его в складках юбки.
Селин часто и тяжело дышала от страха и напряжения, готовая швырнуть в Жана корзину, если он только попытается ее остановить. Туфли на низком каблуке ступили на мокрые камни, она поскользнулась, едва не налетев на стену. Корзина выпала из рук девушки, продукты с шумом высыпались к ее ногам.
Разъяренный Жан схватил ее за руку и резко дернул так, что она отлетела к стене. Дыхание ее почти оборвалось.
– Отпусти! – крикнула Селин.
– Что ты видела?
От напускной вежливости Жана не осталось и следа. Он наступал на Селин, впившись в ее лицо обезумевшими глазами, полными ненависти и животного страха.
Селин не собиралась сдаваться. Готовая к сопротивлению, она сжала нож в свободной руке:
– Предупреждаю тебя: лучше отпусти меня, Жан. Отпусти немедленно.
– Скажи, что ты видела.
– Кто-нибудь! Помогите! – Ее крик эхом разнесся по узкому замкнутому пространству двора.
– Здесь никого нет. Я всех отпустил на вечер. Эти черные обезьяны, без сомнения, прогуливаются сейчас туда-сюда по площади Конго, кривляясь друг перед другом кто во что горазд. Они наверняка не вернутся до тех пор, пока не погасят фонари.
– Это уже совсем скоро. – Девушка попыталась освободиться от его мертвой хватки.
– Мне очень жаль, Селин…
– Чего жаль? Отпусти меня, иначе тебе действительно придется пожалеть.
– Слишком поздно. Мне просто нужно было выяснить, знаешь ли ты, как и старуха, слишком много. Когда я встретил тебя на улице, то понял, что ты можешь дотронуться до нее и сразу же понять, что произошло. Твой дар куда сильнее, чем у старухи, хотя ты можешь видеть только прошлое. Как и она, ты знаешь, что я сделал, так что, как ни жаль, я вынужден убить и тебя.
«У старухи? Убить и тебя? И тебя?»
– Что ты хочешь сказать? Что ты сделал? – Сердце ее бешено забилось. – Ты убил Персу? Но почему, Жан?
– Говорю же, как и ты, она чересчур много знала.
Это было слишком ужасно. Она не могла ему поверить, отказывалась согласиться с тем, что открыл ей ее же дар ясновидения, – до тех пор, пока его пальцы не сомкнулись у нее на горле. Руки Жана сжались, не давая дышать. Теперь Селин точно знала страшную правду. Ей необходимо было попасть домой.
Прежде чем помутилось сознание, она отбросила правую руку назад и со всей силой вонзила нож Жану между ребер. Перо вскрикнул и отпустил Селин, пытаясь втянуть в себя воздух. Селин с ужасом наблюдала, как он отступил на несколько шагов, тщетно пытаясь ухватиться за нож, торчащий из его бока.
Не в силах убежать, онемевшая от потрясения, Селин неподвижно стояла перед Жаном. Он поскользнулся на мокрых камнях, сделал несколько неуверенных шагов назад и упал рядом с маленьким фонтаном, в центре которого голый херувимчик сидел верхом на резвящемся дельфине. Жан вытянул вперед руки, стараясь подняться. Окровавленные ладони заскользили по мокрому мрамору. Густая темная кровь, кровь креола, медленно сочилась из его раны, образовывая лужицы на камнях.
Его голова еще раз резко оторвалась от мостовой, и, наконец, он замер. Селин посмотрела на дом. Все окна, кроме той комнаты, где она сидела совсем недавно, были темны. Никого не было ни на кухне, ни в комнатенках рабов на первом этаже. Девушка подобрала подол юбки и, бросившись за ворота, побежала мимо решетчатой ограды вдоль пустынной улицы. Туфли ее моментально покрылись грязью, подол платья и нижние юбки намокли и стали ужасно тяжелыми.
Она стремилась попасть домой, отчаянно надеясь, что еще не поздно помочь Персе. Ударил колокол кафедрального собора, его звон зловещим эхом разнесся по темным улицам. Селин обогнула фонарь на углу улицы. В его свете казалось, что нити дождя падают из темных туч-парусов, подгоняемых по небу ветром с реки. Не глядя по сторонам, Селин сошла с тротуара на проезжую часть и сразу же провалилась в отвратительную вязкую жижу. Однако это не заставило ее замедлить шаг.
Последний поворот. Не столкнувшись, к счастью, с городской стражей, она устремилась к своему старому особнячку. Одноэтажный, крохотный, покосившийся – все-таки это был ее дом. Селин вбежала в маленький сад за частым деревянным забором и поднялась на низкое крыльцо. Дыхание ее прервалось. Входная дверь оказалась распахнутой настежь.
– Перса?
Девушка ворвалась в лавку. Здесь было слишком темно и тихо. Что-то явно было не так. Селин пошла по знакомым комнатам. Стол, за которым Перса обычно сидела, предсказывая будущее, оказался перевернут, бархатная скатерть, разорванная и помятая, валялась на полу. Посреди этого разгрома осколки того, что некогда было магическим кристаллом, поблескивали в слабом свете уличного фонаря, проникающем в комнату через окно.
Селин обошла стол и едва не упала на Персу. Ее опекунша лежала, вытянувшись в струнку, на голых досках из кипариса, покрытых крошевом из кирпича, которое Перса рассыпала повсюду каждое утро, борясь с сыростью и пылью. Селин опустилась на колени и дотронулась до руки Персы. Рука была холодной и безжизненной, такой же, как и разбитый магический кристалл. Девушка задрожала от ужаса. Все было точно так, как она «видела» некоторое время назад.
Селин показалось, что ноги отказались ей служить, но она все-таки через силу поднялась и побрела к полке, на которой лежали серные спички. У нее так тряслись руки, что потребовались многочисленные попытки, чтобы разжечь лампу. Побоявшись разлить масло и поджечь дом, Селин поспешила поставить лампу на пол. Пламя заиграло в бесчисленных хрустальных осколках. Девушка снова опустилась на колени перед Персой.
Губы ее любимой опекунши оказались совершенно синими, точно такими, какими представляла себе Селин в своем видении. На лице Персы застыло выражение ужаса. Девушка протянула руку и с любовью закрыла глаза старушки, которая столько лет заменяла ей отца и мать.
Все еще стоя на коленях, Селин выпрямилась и закрыла лицо ладонями. Она, пожалуй, не могла сейчас вспомнить, когда плакала последний раз. Просто до этого момента у нее не было на то причин. Однако полившиеся было слезы сразу же высохли: у нее еще будет время оплакать Персу, но только после того, как свершится правосудие. Девушка откинула растрепанные волосы с залитого слезами лица и решительно поднялась, готовая немедленно найти полицейского и отвести его к дому Перо.
На площади прозвучал гонг, означающий, что уже восемь часов и вскоре будут погашены все уличные фонари – настало время, когда рабам, морякам и солдатам полагалось покинуть улицы города и разойтись по домам. Рабы Перо скоро вернутся и обнаружат его лежащим в луже собственной крови с ножом, торчащим между ребер.
Они сразу узнают, что именно она заколола его. Слуга, безусловно, вспомнит, как подносил ей какао. Чета Дьюрелов разговаривала с ними обоими на улице. Не исключено, что уже поднялись шум и крики и полиция направляется к ее дому, чтобы допросить ее. Селин поднялась и, нервно отряхивая мокрую юбку, обвела взглядом комнату. Ей нечего бояться. Жан Перо – убийца. Почему же, в таком случае, она испытывает страх? Почему ощущает такую острую необходимость спасаться бегством? Она убила в целях самообороны. Она покажет им тело Персы, расскажет, что совершил Жан. Она все это узнала из своего видения…
Из видения…
Поверят ли ей?
Крепко сжав ледяные, как у Персы, пальцы, Селин шагала по комнате, чувствуя, как по спине побежали мурашки. Она промокла до нитки и никак не могла обсохнуть. Рядом на вешалке висела легкая ярко-зеленая накидка. Девушка быстро набросила ее на плечи и затянула вокруг шеи шнурок. И все-таки она продолжала дрожать. Чем дольше она рассуждала, тем больше усиливалась ее паника.
Семейство Перо было одним из самых старинных, самых уважаемых в городе. Перо-старший, банкир, служил когда-то правоведом. Она была никем – всего лишь приемной дочерью какой-то гадалки. Селин уткнулась лбом в крепко сжатые кулачки и закрыла глаза. Золотые монеты за лифом платья впивались в кожу.
«Думай, Селин!»
Ее слово против слова Перо. Ее слово против слова богатых креолов с многолетней родословной. Они могут позволить себе услуги самых лучших адвокатов. И дня не пройдет, как она окажется за решеткой в старой тюрьме Кабильдо. К тому же кто возьмет на себя труд разыскивать убийцу старухи-гадалки, когда необходимо будет решить загадку убийства богатого креола? Селин быстро поняла, что на ее стороне не было ничего, кроме правды. Однако всем известно, что голос денег всегда заглушал голос правды.
Единственное, что она могла сделать, – это рассказать властям о том, что ясновидение помогло ей узнать, как была убита Перса, поведать о том, как Жан напал на нее и как она ударила его ножом, защищаясь. Она скажет им правду, но, вполне возможно, ее поднимут на смех. Если бы кто-нибудь верил в ясновидение, Перса давно стала бы богатой.
Ее единственной защитой была правда.
И никто никогда ей не поверит.
2
Плантация Моро под Новым Орлеаном
Дом не таил в себе ничего страшного, но в нем царила непонятная извечная печаль, обволакивающая его, словно испанский мох, покрывающий стволы огромных дубов, растущих по всей усадьбе. Особняк был возведен в стиле западных штатов: двухэтажная оштукатуренная снаружи постройка из деревянных балок и кирпича, окруженная широкой галереей под сенью покатой крыши. Два этажа, полные тишины, непримиримых противоречий и мстительной ярости.
Сидя на широком балконе второго этажа и внимательно оглядывая посыпанную мелким ракушечником подъездную аллею, Корд Моро высоко поднял хрустальный бокал, без слов обращая свой тост к девушке, которую никогда прежде не видел и надеялся никогда не увидеть.
Великолепное дедовское бордо, которое молодой человек позволял себе употреблять в неограниченных количествах, притупило все чувства, и Корд всматривался в темноту, куда едва доходил струящийся из окон свет и где поблескивала плотная завеса, сотканная из дождя.
Он никогда не злоупотреблял молитвами и привык полагаться на волю случая, хотя большую часть его жизни удача отнюдь не сопутствовала ему. Но теперь, когда минута проходила за минутой, а его нареченная невеста не появлялась, он испытывал все больший оптимизм, веря, что фортуна повернется к нему лицом.
Корд поднялся и пошел к деревянным перилам, стуком каблуков почти полностью заглушая шум дождевой воды, стекающей с карнизов галереи. Пьяно прицелившись, он поставил свой бокал на перила и обеими руками вцепился в мокрую перекладину. Наклонившись вперед и подставив лицо дождю, молодой человек с радостью ощутил, что приносящий эту непогоду ветер усиливается.
Перед домом, до дороги Ривер Роуд и дамбы, которая удерживала Миссисипи в русле большую часть года, раскинулся добрый акр прекрасно ухоженной земли, где росли огромные дубы, ореховые деревья и магнолии. Корд закрыл глаза, не желая видеть эту ночь, дождь и пляшущие блики фонарей, моля Бога научить его, как с легкостью вырвать из души боль, поселившуюся где-то внутри и становящуюся нестерпимее с каждым ударом сердца.
Сегодня вечером должен был венчаться не он, а Александр. Именно Алексу Моро, его двоюродному брату, предназначались и невеста, и большая часть наследства Моро, и плантации. Алекс действительно заслужил все это. Но энергичный, уверенный в себе Алекс, самый любимый из наследников Генри Моро, был мертв.
И Генри Моро, их дед, намеревался заставить Корда за это заплатить.
Воспоминание об Алексе – таком, каким Корд видел его в последний раз, – вечно будет преследовать его. Оба они находились в городской резиденции Генри Моро на улице Ройал: угроза желтой лихорадки, каждый раз охватывающая город в летнюю жару, наконец отступила.
В тот день, две недели назад, Корд, как обычно после ночи, проведенной в Старом Дворе за игрой в карты, сопровождаемой обильной выпивкой, проснулся очень поздно. Фостер, прислуживающий ему с самого детства, сначала отчаянно колотил в дверь, а потом, не дождавшись ответа, ворвался в комнату.
Фостер Арнольд был когда-то слугой матери Кордеро. Ни он, ни его приятель Эдвард Лэнг никогда не могли похвастаться тем лоском, каким должны обладать слуги высшей аристократии, поэтому их и отправили вслед за хозяйкой в Вест-Индию, когда она покинула Англию. Четырнадцать лет тому назад оба они вместе с Кордом приехали с острова, где остался его родной дом.
Никогда прежде Корд не видел живого, подтянутого слугу-англичанина таким расстроенным, как в это утро. Фостер стоял посреди комнаты ломая руки. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова.
Пока жив, Корд будет до мелочей помнить это утро. Он снова ощутил, как свело низ живота, когда он отбросил простыни и москитную сетку и свесил ноги с кровати. Сидя на постели, молодой человек, едва прикрыв обнаженное тело простыней, протирал глаза, сознавая необходимость сосредоточиться на том, что – почти безуспешно – пытался втолковать ему Фостер.
– В чем дело?
Раз его разбудили, значит, произошло нечто чрезвычайное. Он никогда не любил рано вставать, даже в лучшие времена. Но хуже, чем сегодня, ему вряд ли могло быть – голова гудела с похмелья.
Фостер только качал головой, прижав руки к груди. Непролитые слезы блестели в его глазах.
Корд чувствовал все нарастающее беспокойство.
– Из-за чего шум, Фостер? Обычно во всех истериках виноват Эдвард. С ним что-нибудь случилось?
Фостер широко развел руки, словно за что-то извиняясь, и выпалил без всяких объяснений:
– Алекс!
Еще мгновение онемевший слуга без кровинки в лице постоял посреди комнаты и вдруг бросился вон.
В душе у Корда зашевелился страх, который невозможно было выразить словами. Голова гудела после ночной попойки, руки тряслись, пока он пытался натянуть брюки. Даже не надев рубашки, Корд последовал за Фостером на второй этаж, где располагалось большинство жилых комнат.
Через широко распахнутые двери он выбежал на один из балконов. Окруженный расставленными повсюду горшками с душистым розмарином, шалфеем и лимонной вербеной, Корд перегнулся через железные перила. Во дворе около фонтана стоял блестящий черный экипаж, незнакомый Корду. Дверца была широко распахнута. Корд метнулся назад и спустился вниз. У подножия лестницы он столкнулся с мрачной процессией, которая уже почти дошла до кухни на первом этаже.
Трое мужчин, едва протискиваясь через узкий коридор, волокли безжизненное тело. Когда-то сверкавшие глаза Алекса были закрыты, от жизнерадостной улыбки не осталось и следа. Никто даже не пытался скрыть огромное темно-красное пятно, расплывшееся по великолепно сшитой рубашке Алекса.
Когда эти люди, пройдя через входные двери, направились к кухне, Корд сделал шаг назад, уступая дорогу. Испуганная кухарка с глазами, полными ужаса, торопливо освобождала стол, стоящий посреди комнаты. Не произнося ни слова, мрачные носильщики положили на него тело Алекса. Корд узнал доктора Самуэля Джекобса.
– Что случилось?
Корд смотрел на доктора, чувствуя жгучую боль в сердце. Казалось, время прервало свой бег.
Джекобс проигнорировал его вопрос. Взгляды остальных были полны презрения, выражение лиц – совершенно непроницаемы. Когда Корд встречался взглядом с кем-либо из прибывших, он чувствовал, что все молча обвиняют его в каком-то страшном грехе, хотя он и не мог представить себе – в каком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38