Потом я в порядке шефств
а оформил как монументалист профессионально-техническое училище в кру
пном городе на востоке страны. Об этом поместила информацию центральная
молодежная газета. Я вносил деньги в какие-то фонды. Подарил картину Куст
одиева одной волжской галерее. Ездил на льдину рисовать полярников. Я ск
олачивал свою общественную физиономию. А одновременно в обществе, не без
моей, конечно, подсказки, вызревала идея, что кроме Семираева занять мест
о директора музея некому.
Уже пошли зондажи через третьих лиц, намеки большого начальства, но Семи
раев гордо отвечал: "Живописец должен заниматься живописью". Как мне, еще т
олько набиравшему скорость, был нужен в это время этот музей! Он должен бы
л кинуть глянец на возникающую легенду моей судьбы. Надо все прибирать к
рукам. Ни от чего не отказываться. В конце концов, Пушкин, Некрасов, Твардо
вский были главными редакторами, Гете Ц министром, Томас Моор Ц канцле
ром, Бородин Ц профессором. Конечно, они все были прежде всего Пушкиным и
Гете. Но! Чем больше идентичных точек на копии и оригинале, тем выше общее
сходство. Еще через сто лет в деталях не разберутся и вовсе. Надо брать, бр
ать, брать!
И наконец Иван, вызвав к себе, говорит:
Ц Мы посоветовались, мы на тебя, Юрий Алексеевич, надеемся. Тебе надо нав
одить порядок в музее.
Я клоню взгляд долу и в тон своему другу отвечаю:
Ц Если надо, Ц я тяжело, горько, искренне вздыхаю, Ц значит, надо.
Мы гуляем с Сусанной по садику до шести, а в шесть я уезжаю, потому что надо
начинать работать дома.
В жизни у меня еще не было работы более приятной. Я попал в свою стихию. Раз
ыскиваю по энциклопедиям и старым книгам портреты, выискиваю данные об а
ртистах, писателях, художниках Ц героях моих "Реалистов", стараюсь найти,
какого они роста, во что одевались, их привычки, а потом, сначала на неболь
шом листочке, собираю все это в одной фигуре. Это напоминает блочное стро
ительство. Уже готовые, взятые из книг, со старых гравюр и дагерротипов, де
тали я сочетаю, подгоняю друг к другу, замазываю и шпаклюю швы. Строительн
ые материалы не надо скрывать, бояться, что обнаружится первоисточник. В
се наяву, и красота моего труда в том, чтобы ловко на глазах у зрителя, пере
лицевать ему уже известное, до боли знакомые лица повернуть в ином ракур
се, добавить новых или забытых подробностей и вывести зрителя на иную ху
дожественную данность.
Иногда проходят часы и ночи, пока отыщешь р у к и Чернышевского или р о с т Р
адищева. Но постепенно когда-то живший человек под моим карандашом прио
бретает зримые черты ц е л о й человеческой фигуры. Одет, обут соответстве
нно эпохе, поставлен в привычную для него позу. Я собираю то, что может нав
сегда, как дождь, уйти в землю, и силой своего воображения, словно реставра
тор, дописываю недостающие, выпавшие куски. Я наслаждаюсь, что из-под моей
руки как бы заново на уровне суперреальности вновь рождается человек. Я
прикасаюсь к его миру, и мне кажется, что меня он и его товарищи, так же зано
во возрожденные, принимают в свою компанию.
Потом я беру большие листы и фигуру своей фрески делаю в размер, переношу
на эти листы. Уже почти безо всяких изменений эти фигуры встанут в картин
е. Здесь возникает масса новых проблем и вопросов, которые требуют своег
о разрешения. Цвет глаз, оттенок кожи, характер застежек на обуви, количес
тво пуговиц на сюртуке и фактура материала на камзоле. И каждый раз, выясн
яя эти подробности, я чувствую, что вдуваю жизнь в ушедшее время, так в о с с
о з д а ю человека, что он начинает смотреть на меня и двигаться иначе, чем х
отелось бы мне, по своим внутренним законам, по собственной логике. Мне ин
огда кажется, что он может ожить, потребовать от меня еду, питье, перо и бум
агу. Мне становится страшно, и под утро, уходя спать, я оставляю в мастерск
ой включенным свет, чтобы не разгневать вызванного к новому существован
ию человека.
Наутро готовые большие листы я вывожу в мастерскую, в музей. Как я горжус
ь этими портретами, которые потом Маша и Слава переносят на общую композ
ицию. Наша работа быстро и успешно продвигается. Один за другим выстраив
аются кумиры нашей духовной жизни, заполняя все пространство картины.
Но если бы я только знал, что дорогие мои помощники делают с этих портрето
в на одну пересадку, а две! Лишь когда во время просмотра "Реалистов" комис
сией Маша открыла дверь третьего, как всегда, как мне показалось, пустого
зала, где стоял лишь запасной подрамник для "Реалистов", я понял, что снабд
ил своих юных друзей слишком подробным материалом, слишком легко усвояе
мым и обнаженным. Перерисовывая мои портреты в композицию, они так хорош
о усваивали систему моих живописных доказательств, что, уже даже в измен
енном виде, перенести эти портреты на плоскость еще раз для них не состав
ляло труда. Привой был настолько живуч и силен, что начинал давать плоды п
очти на любом подвое. И самое главное: при повторном перенесении все каза
лось молодым людям их собственным открытием.
В мои подробные художественные описи интеллектуальных героев прошлого
Маша и Слава во время работы вносили и свои коррективы. Они как художники
точнее, естественнее и современнее компоновали, чем я, группы, располага
ли фигуры в неожиданных ракурсах, стягивали композицию общей цветовой г
аммой.
Т а й н а я работа получилась прекрасной. Она была лучше и ярче нашего совм
естного варианта. Сильнее и современнее. И Иван Матвеевич, и члены комисс
ии поняли это сразу. Они все профессионалы. И я это тоже понял, но понял, что
тону.
Слишком много было готового, и это готовое слишком легко приживалось, по
этому Слава и Маша имели время, чтобы создать еще один, как им, наверное, ка
залось, свой вариант. Доказать что-то мне? Посрамить? Отомстить? Разделать
ся? Свой вариант! Свой дом из бревен, которые нашли, срубили и обтесали не о
ни, из кирпича, который обожжен и завезен не ими. Но! С первого же взгляда ме
лькнуло у меня в голове: разве теперь что-нибудь докажешь! Я только не пон
ял, почему меня сразу не хватил удар, не лопнуло сердце, когда после того, к
ак комиссия приняла, приняла на "ура", проаплодировала, поздравила меня с п
обедой, после того, как я уже раскрыл рот, чтобы пригласить всех выпить по
рюмке заранее приготовленного коньяка, Маша вдруг сказала громко:
Ц Папа стесняется показать комиссии еще один вариант.
И как только Маша открыла дверь в третий зал, как только я взглянул на ее с
о Славой картину, я понял: они сделали е д и н с т в е н н ы й, неповторимый и не
погрешимый вариант.
Через открывшуюся дверь я увидел картину впервые. Тот же амфитеатр, кото
рый намечал Слава в первоначальном эскизе, мои знакомые и любимые реалис
ты, лица толпы, тонущей на горизонте, но на первом плане стояла женщина. По
луобнаженной спиною она была повернута к зрителю и медленно, раздвигая с
тоящих перед нею, она уходила вдаль. Уходило прошлое. Но на руке у женщины
сидел, обнимая мать, младенец. Лицо его, упиравшееся подбородком в матери
нское плечо, было повернуто к зрителю. Уходило, прощаясь, Прошлое, и встреч
ало день сегодняшний Будущее. Дивная, прекрасная метафора, такая необход
имая для этой ретроспективной картины!
И тут же выкристаллизовывалось общее мнение:
Ц Какая скромность! Какая неуверенность в себе! И какая творческая акти
вность! Два таких варианта!
Ц Конечно, второй!
Ц Оба варианта Ц бесспорны.
Ц Но лучше второй.
Я не знал, что мне и подумать. Вокруг уже горела дискуссия. Члены комиссии
бегали из одного зала в другой Ц сравнивали варианты. Наконец Иван Матв
еевич подвел итог:
Ц Если автор не возражает, то комиссия все же считает, что надо принимать
второй вариант.
Первый вариант, по мнению Ивана, все же более внутренний, для использован
ия в стране, и он предлагает сразу же поставить вопрос о покупке композиц
ии для музея современного искусства.
Все кинулись меня поздравлять.
Я только приготовился до последнего защищать первый, мой вариант, нашел
аргументы, доводы. Но первой поздравлять бросается ко мне Маша. Тут она мн
е и шепнула: "Это тебе, папочка, безвозмездный подарок. Не сердись. Ты же сам
понимаешь, что главное здесь твое, кровное, н а р а б о т а н н о е".
У меня отлегло от сердца. Сразу же цепким взглядом я увидел, что в их карти
не надо уточнить, переписать, доделать. Доделаю. Вывезло! Перетянуло!
Но рано радоваться. Верить ли дочери? Может быть, она затягивает меня в нов
ую ловушку? Опять, как и раньше, я балансирую на узкой жердочке. Так ли откр
овенна и доброжелательна к отцу Маша? Боюсь! Я ведь сразу же, как вошел в за
л, увидел и то, что лицо женщины, на одну треть отвернувшейся от зрителя, эт
о лицо Марии-старшей! А ребенок, его мордочка Ц это копия с детского порт
рета Маши, который я писал много лет назад.
Один пью первую большую рюмку коньяка.
Добро или коварство? Выплыл или продолжаю тонуть? Я делаю последний греб
ок. Вроде светит солнце? День серенький. А может быть, я вижу это через слой
зеленоватой воды? Поговорить бы с дочерью, узнать бы по ее глазам свой при
говор. Не у кого спросить. Никого.
Пока все пили у меня в кабинете, вели умные разговоры, я все время Ц бочко
м, бочком Ц пытался протиснуться к дочери. Но почему-то она все время ухо
дила от меня, все дальше и дальше, ближе к двери, к выходу.
Но я не могу жить в неизвестности. Не могу! У кого же спросить мне сейчас? На
дрались, наелись, разошлись, облагодетельствовали. Никого.
Сейчас понесу ключи охраннику. Будь мужественным, мастер! Собирайся и ты
в свой одинокий дом, в холодную лисью нору, увешанную бесценными картина
ми. Что лыбишься, господин граф? Ты думаешь, твоя взяла? Заблуждаешься, бла
городное отродье. Пока еще жив. Сижу в твоей спальне, сижу за столом твоего
повелителя и попиваю коньяк Самтреста. Спускайся на рюмочку. Поднесу. По
днесу, так сказать, как представителю реликтовой эпохи. Ну, так за твое нав
еки истлевшее здоровье. Прозит! Чин-чин! Бом-бом! Виват, ваше превосходите
льство!
Не нравится мне сегодня господин граф. Что-то слишком зловещую корчит ро
жу.
И ты тоже задумал каверзу? Перенесу в запасник, зашлю в провинциальный му
зей!
Смир-но! Чтобы все стояли смирно, когда пьет Семираев. За собственное здор
овье. За собственную удачу. За свое место в искусстве!
Почему не слышу музыки? Почему не гремят виваты?
Смиррр-но! Сошлю! Уничтожу!
Все кончается, все плывет перед глазами. Кажется, как Командор, граф собир
ается сойти с картины.
А вы чего лыбитесь, великий князь? Грозить кулаком! Да вас наголо остригут
! Знаете, что за хулиганство бывает? А на пятнадцать суток в КПЗ не желаете?

И у госпожи музы в руках ведро помоев. Бунт?!
Теперь стены пошли в наступление. Сдвигаются? Пошли! Раздавить меня?
Не выйдет, господа хорошие. Я пока на коне. Я пока за столом. За императорск
им столом.
Я выпрямляю спину. Делаю значительное лицо. Это уже не просто Семираев, а н
ечто великое, могучее, грозное. Я чувствую, как и стол подобрался подо мной
, трепещет, налился силой.
Да, я не желаю жить в одной комнате с этой швалью на стенах. Предавать в тру
дную минуту. Но! Поехали! Пошел, стол!
Стол подчинился моему приказу: медленно, как конь командующего на параде
, он разворачивается на одном месте и не спеша, фронтом двигается к огромн
ому трехстворчатому окну. Мимо проплывают злобные лица ненавистных пор
третов.
Сейчас раздастся звон стекла. Но нет. Окна внезапно распахиваются, трепе
ща занавесками.
По-прежнему сидя в кресле за столом, эдакой колесницей я выкатываюсь в са
д. Я сижу с прямой спиной, положив кисти рук на синюю столешницу. Стол, как л
етающее блюдце, покачался над кустарником, над посеревшим снегом и медле
нно, будто вдоль по горке, пошел вверх. Это предназначено мне судьбой Ц вс
е выше и выше.
Внизу просматривается графский, совсем маленький, как макет, дворец, зам
ерший пруд, ниточка электрички. Спиралью огненной галактики мелькнул го
род, потом расплылись очертания страны. Вот завертелся арбуз земли. Темн
о.
Туман клубится, как в бане. Не видно даже бронзового бордюрчика. Ветер хол
одит щеки. Непривычно тихо, как в колодце. А может быть, я уже на том свете? Я
уже тень, которая ищет своего перевозчика? Мне страшно. Бо-юсь!
Возьмите мою бессмертную душу, но отдайте мне мое тело. Живое, теплое. Я не
хочу жить в пустоте. Не мо-гу!
Хоть бы что-нибудь на горизонте. Хоть звездочка. Хоть бы раздался свисток
милиционера. Ничего.
И вдруг я слышу родное, знакомое и любимое. Я узнаю по голосу. Так поет толь
ко моя знакомая, замечательная птица. Ворона, ты где? "Я здесь", Ц раздается
внизу, подо мною. Судьба зовет. Я срываюсь со своего кресла. И вдруг чувств
ую, что лечу.
Мои руки уже не так судорожно молотят воздух. Они обросли тяжелыми перья
ми, превратились в крылья, и я взмахиваю ими медленно, на вздохе. Я лечу все
ниже и ниже.
Вот уже земля мерцает, усадьба с распахнутым, несмотря на зиму, окном.
Теперь я лечу низко, почти над сугробами, лесами, холодными парками, и, тол
ько почувствовав запах гари, резко иду вниз.
Тлеет среди мусора костер. Здесь все, такие же, как и я, черные, тупоносые пт
ицы. Мы, вороны, самая мужественная и самостоятельная тварь на земле.
Я складываю крылья, озираюсь, делаю шаг, другой. Что-то клюю. Хорошо. Спокой
но. Я наконец-то счастлив. Я пришел к себе. Я занят делом. Мне не нужно никем
казаться. Ворона Ц самая мужественная и полезная птица.
Я успокаиваю себя: ворона Ц санитар природы.


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15