VadikV
58
Сергей Николаевич Есин:
«Имитатор»
Сергей Николаевич Есин
Имитатор
«Есин С. Н. Имитатор : Роман»: Радуга; М.; 1991
Аннотация
«Имитатор» Ц самый известный
роман Сергея Есина. Это история бездари, тихо серфингующей на тихих волн
ах, и вдруг поднятой волной времени на самый гребень. История того, как пос
редственный художник, знающий, что он Ц посредственность, ощущает себя
в числе первых. Дорога к славе Ц это писание портретов крупных чиновник
ов и интриганство... В результате фальшивая репутация "мастера".
Сергей Николаевич ЕСИН
ИМИТАТОР
Враги начали мне мстить за пятьсот лет до моего рождения.
Они притаились в запасниках музеев, в изустной молве, на обложках откидн
ых календарей и на стенах чайных.
Они захватили все редакции и издательства, выставочные залы и обществен
ные заведения. А самое главное Ц сознание окружающих меня людей. Ни щело
чки не осталось, чтобы протиснуться и утвердиться. Ни шанса на настоящую,
не сиюминутную, а бессмертную славу.
Они позанимали все… "В манере Пикассо", "рубенсовская женщина", "поленовски
й пейзаж", "кустодиевский тип", "лица, как у Глазунова", Кандинский, Малевич, Р
епин, Серов, Пуссен, Ватто, Рублев, Феофан Грек, Снайдерс, Тициан…
А я Ц Семираев.
Разве и моя фамилия неизвестна? Разве в московских посольствах, в чикагс
ких особняках и у парижских коллекционеров нет и нескольких моих картин
и портретов? Есть! Я говорю это небрежно, пробрасываю между прочим в разго
воре с коллегами. Это тоже целая школа. Никакого нажима, так, к слову, если з
айдет разговор. "Да, купили какие-то толстосумы с моей парижской выставки
". Но можно подать иначе: "Не знаю, что делать со временем. Вот шведы просят н
а недельку податься к ним. От небрежного хранения осыпается один мой пор
трет Ц я уже и забыл какой, только помню, что писал в Москве какую-то шведс
кую дипломатку лет двадцать назад, Ц а вот теперь перекупил у нее национ
альный музей, и просят приехать произвести авторскую реставрацию. И надо
, чувствую, но времени никакого нет. Фреску в театре надо кончать. Может бы
ть, в следующий сезон приурочу к какой-нибудь оказии".
Ах, время, время. И у нас в музеях, в запасниках, в залах, хранятся мои портре
ты, картины, даже этюды. Ну что же, бывают и зрители, и искусствоведы, которы
е льют над ними слезу и произносят горячие слова! О, поверить бы мне в эти с
лова, в эти глаза, которые иногда горят на диспутах и обсуждениях, в эти за
писи в книге отзывов! Но я-то знаю себе цену, знаю, сколько это стоит. И нена
вижу Ц всех, любого, кто когда-нибудь держал в руке кисть или карандаш. И с
ебя Ц свою вечную ложь, свою вечную боязнь, свою надежду: а вдруг!
Не будет этого вдруг. В самом осадке своих надежд я знаю: не будет, все ляже
т мертвым, заинвентаризированным хламом, и через сто, двести, триста лет н
и один искусствовед, сдув пыль с моих полотен, не загорится трепетом откр
ытия. Может быть, только отдадут должное: иллюзорный стиль 70-х годов. Ну а ч
то мне? Мне остается ненавидеть предшественников и через силу бежать за
своею организованной славой. Какой там бой, какие надежды! Бег, всю жизнь б
ег.
Я бегун, выносливый бегун на марафоне собстывенной жизни. И я знаю, что мне
не стать чемпионом. Но я еще подурачу головы, покручу своей загадкой. О жи
знь, куда ты пролетаешь?
Но скорее бы, скорее неслись годы. Может быть, еще успею. Может быть, похоро
нят на Ваганьковском, где-нибудь поближе к Есенину и Высоцкому. Помогут в
ечно молодые поэты. В одной регистрационной книге смертей, смотришь, в од
ной строке оказался и в энциклопедии. Дерзай, художник! Дерзай, иллюзиони
ст! Но молчи. Молчи! И чтобы у наследничков не возникло, на гибель себе же, ни
каких сомнений, так и пометим на первой странице этой тетради: "После моей
смерти Ц сжечь!"
ГЛАВА I
Я никогда не позволяю себе опаздывать на работу. Без трех минут девять я у
же в кабинете. Три минуты нужно, чтобы включить селектор, как следует усес
ться в кресло, повесить пиджак на спинку Ц демократизм в одежде веяние в
ремени, а стиль у меня простецкий, эдакий рубаха-парень, Ц чуть раскидат
ь бумаги в рабочем беспорядке, расположить так, будто со вчерашнего дня я
не покидал своего трудового места, и оглядеться вокруг.
Я люблю свой кабинет. Не так-то просто было организовать экспозицию в муз
ее таким образом, чтобы под кабинет ушла знаменитая царская спальня. Бол
ьше вроде и негде оказалось устроить директору кабинет. Ну ничего, это ме
ня не смущает Ц все же лучшая комната во дворце. В конце концов, оба мы в св
оем роде аристократы.
Впрочем, иногда на портрете графа работы Левицкого, висящего напротив мо
его стола, я ловлю обозленный взгляд бывшего хозяина. Обычно это случает
ся зимой, под вечер. Из трех полукруглых до пола окон льется жемчужный све
т. Вдали, за чуть подмороженным стеклом, видны парк с деревянными саркофа
гами, закрывающими нежную мраморную скульптуру, дальний пруд, угадываем
ый по чернеющим ветлам, и совсем недалеко Ц тоненькая ниточка пригородн
ой электрички. Перед самым окном на снегу прыгают вороны. И вот часов окол
о четырех через крепкие зимние туманы вдруг прорывается солнце, обнажае
т заструги на сугробах и бьет дальше, через террасы, прямо в бывшую спальн
ю. Тут мне кажется, что меняется куртуазная улыбка знаменитого авантюрис
та и кавалера. Чуть женственный в обрамлении пудреных локонов парика, ра
ссыпавшихся по воротнику зеленого преображенского мундира, чуть женст
венный подбородок начинает дрожать. Граф жестко сводит губы, брови у нег
о ломаются. И я жду: разожмется вся в перстнях крепкая мужицкая рука, в кот
орой просвещенный граф держит томик Вольтера? "Вон! Ц командирским тоно
м крикнет граф. Ц Вон, холоп!" И барской ручкой, оглаживающей гривы знамен
итых скакунов и ножки парижских танцовщиц, грозно укажет мне на дверь. На
яву в эти минуты мне снится, как я бегу, подхлестываемый голосом крепостн
ика, сквозь анфилады по-зимнему пустынных комнат, и вслед, вдогонку, жесто
кой неотвратимостью наказания летит скабрезный томик Вольтера и графс
кий башмак. О, как бьется сердце! Я мчусь со всех ног и знаю, что сейчас откро
ются стеклянные двери низковатого вестибюля, и простоволосый, в домашне
м пиджачке, в валенках деревенский мальчишка Ц каким я приехал искать с
частье в Москву Ц вылетит в снег, в сугробы. И тут же краснорожая и подобо
страстная, всегда готовая выполнить несправедливую барскую волю, навал
ивается дворня. И бьют, бьют…
Бьют английские башенные часы за стеной в приемной, и я просыпаюсь.
Но нет! Граф по-прежнему висит на пеньковых шнурах напротив моего стола, и
, уже привыкший к его зимним выходкам в эти часы ветреного заката, я подним
аюсь из-за стола, становлюсь напротив хозяйского портрета и говорю:
Ц В вашем почтенном возрасте, ваше сиятельство, не следует совершать ли
шних движений. И гневаться не следует. Ведите себя спокойнее, граф. Будьте
сдержаннее, коли уж так бесславно сдали историческую площадку. Прошлое
Ц ваше, но в исторической перспективе Ц я! Висите спокойно, миленький, ин
аче отправлю в совсем некомфортабельный запасник Ц у вас прежде была та
м людская или каретный сарай? Ц висите и не рыпайтесь, не тревожьте моей
крепкой психики, иначе я покажу вам историческую справедливость во всей
ее грубой и непреложной простоте.
Для своего кабинета я подобрал подходящие сюжеты: злейших врагов надо де
ржать на виду, поблизости, чтобы был стимул жить!
Слева от хозяина, на той же стене, Ц Илья Ефремович Репин. Этот сухорукий
баловень судьбы представляет мне одного из великих князей. Длинное, как
у лошади, неулыбающееся дегенеративное лицо, слюнявый рот, расплывчатые
, белесые, еле прописанные глаза Ц умел пригвоздить старик. Умел польсти
ть, глумясь над натурой. Как вылизано шитье, петельки на придворном сюрту
ке, разводы муара по голубой ленте. Ничего не поделаешь Ц шедевр! Великий
князь, говорят, был личным другом одного из последних владельцев дворца.
За это и сподобился много лет назад попасть в наш запасник. Правда, позже б
ыло мнение передать портрет в Третьяковку или в Русский музей. Ну уж дудк
и Ц мы не можем разбазаривать фонды своей коллекции. Этот инвентарный н
омер принадлежал графской канцелярии… Дудки! Еще догадаются некоторые
умники выставить потом в экспозиции. Да обожраться ему, что ли, блаженном
у сухорукому старику, посмертной славой? Сколько можно! Пускай повисит у
меня. И комната подходящая, и стенка не слишком уж светлая. Да и директору
в таком соседстве репрезентативнее . Целее будет портретик. И
скусство, знаете ли, принадлежит народу, а я его кровинушка, его плоть, его
шустрый гений.
Остальные картины в комнате уж так, мелочевка, правда, все XVIII век, портреты,
портретцы из усадеб, дамы в капорах и робронах, мужчины при лентах и в мунд
ирах, но под самым потолком кабинета висит темненькое полотнышко Ц "Муз
а увенчивает художника". Кипарисики, луна, молоденький художник и муза с л
авровым атрибутом и жеманным, похотливым выражением лица. Выбрала, деска
ть, и увенчала. А я, глядя на это полотнышко, все время размышляю: неплох сча
стливец и хороша демократка, но кто же устраивал паблисити юному гению? К
то шепнул в розовое ушко беспристрастной любительнице прекрасного о су
ществовании скромного жреца? Сама узнала? Ах, оставьте эти шуточки! Небос
ь эту искусствоведку художник закормил диким медом, либо папа-рабовладе
лец прислал ей перед церемонией освежеванного бычка. Слава художника бы
ла в его руках. В назидание мне, как постоянное напоминание о скрытых рыча
гах искусства и висит старенькая золоченая картинка. Помни, художник!
Моя гордость в кабинете Ц письменный стол. В первые дни, когда стол приве
зли из реставрации, меня охватывал некий мистический ужас. Стол не призн
авал человека. Он управлял им, он повелевал. Я все время боялся, что кто-ниб
удь без стука зайдет в кабинет, потому что стол заставлял принимать позы,
держать спину прямо, делать величественные жесты. Я смирял стол, как норо
вистую лошадь, как молодого мустанга. Сначала я боялся всего: огромной ст
олешницы, крытой голубым сукном, бронзового литого бордюрчика, обегавше
го сукно с трех сторон, единственного выдвижного ящика в центре. Я не знал
, как за ним сидеть, потому что он выставлял меня голеньким: у стола не было
ни спасительных тумб, фланкирующих человека со сторон, ни передней доски
, прикрывающей низ туловища и ноги от посетителей. Лишь четыре лакирован
ных ножки да бильярдное поле сверху. За этим дивной красоты и работы стол
ом надо было сидеть в лосинах ! Я это понял потом. Но разве когда
-нибудь я отступал? Разве человек исчерпаем в своей воле?
Отступать было некуда, мы начали привыкать друг к другу, и я понял, что ста
новлюсь величественным . То, чего мне не хватало всю жизнь. Я бу
дто вырос, я будто позабыл, к а к иногда на меня смотрят художники, мои собр
атья по цеху, коллеги, я будто перешагнул некий порог, за которым оставил п
остоянный страх разоблачения. Но, может быть, и время мне помогло, Ц ведь
справедлив же закон диалектики о переходе количества в качество Ц сотн
и картин и портретов, которые я написал, которые ругали мои завистливые с
обратья, но хвалила пресса, о которых выходили монографии, сотни этих раб
от как бы отчуждали от меня мое имя, сделали его плавающим в эфире, самосто
ятельным, и мне надо было дотянуться до собственного имени, жить, ходить и
двигаться, как повелевало оно.
Но я не распространял тайну стола, я молчал, и в тяжелые минуты стол давал
мне импульс. И разве можно было выдать эту тайну, сказать кому-нибудь, что
за этим столом, по преданию, какой-то царь, какой-то российский император,
находясь в гостях в графском дворце, то ли подписал манифест об освобожд
ении крестьян, то ли читал проект этого манифеста, то ли подписал что-то д
ругое. Но сидел, но читал, но подписывал! А здесь, конечно, не пиетет перед ел
очной мишурой монархии, а то совпадение судьбы, которое дает силы челове
ку: ведь за столом решались реальные, имеющие долговременное действие пр
облемы, так, может быть, и мне, наперекор всему, судьба подарит возможность
оставить свое имя в будущем, сохранит мои картины. Хоть как-нибудь, боком
припишет меня к истории. И потому, когда мне трудно, когда события подпира
ют, когда трещит семья моя и дом, я опираюсь руками о синее сукно и подмарг
иваю хозяину-графу. Спокойнее, спокойнее, Семираев. А разве ты так мало уж
е достиг?
…Без одной минуты девять. Как отъезжающий в поезде, я неотрывно гляжу на с
трелки часов. Сейчас они в последний раз дрогнут: часовая окончательно у
твердится на цифре "девять", а минутная захватит "двенадцать". Настает секу
нда моего морального торжества. Минутного торжества, но мне достаточно и
его. Я нажимаю кнопку селектора, и где-то в глубине дворцового здания нач
инает выть зуммер вызова, и потом, как всегда, раздается голос старшего хр
анителя Юлии Борисовны:
Ц Юрий Алексеевич, я вас слушаю.
Ц Доброе утро, Юлия Борисовна.
Одна задача уже выполнена: директор на месте, директор бдит, директор неу
томим, для него не существует перемен погоды, тяжелых зимних рассветов, с
амочувствия, семейных обстоятельств Ц директор в кабинете, по его утрен
нему звонку можно проверять часы. Такая легенда живет в музее. Я поддержи
ваю ее, лелею и развиваю. Иногда вечерами, когда цепочкой через зимний пар
к в седьмом часу служащие торопятся на автобус или к вечерней электричке
, которая через десять минут подвезет их к привокзальному метро, они част
о могут наблюдать, как в трех полукруглых окнах первого этажа полыхает с
вет. Оставаясь в здании один, я не закрываю тяжелых занавесей на окнах. Рас
ходясь домой, служащие видят: директор, склонившись над столом, подписыв
ает бумаги.
Зато день мой. Правда, и днем, вернее, утром, советуясь с хранителем, заведу
ющим музейными отделами, хозяйственниками, я как бы между прочим, как бы п
роговариваясь, иногда планирую про себя: "В половине двенадцатого надо б
ыть в министерстве, потом поеду на закупочную комиссию, в четыре свидани
е с приезжим коллекционером, который хочет предложить музею что-то неож
иданное, в половине шестого я вернусь Ц ах, какой плотный день, думают мои
сотрудники! Ц минут двадцать буду подписывать банковские поручения гл
авбуху, он к тому времени приготовит документы, потому что послезавтра з
арплата, а часиков с половины седьмого до восьми мы могли бы с вами хорошо
и душевно посидеть, а?" И тут же, как будто только вспомнив, что у всех семьи,
магазины, свои заботы, опять как бы про себя говорю: "Ах, нет. Вам надо идти д
омой, кормить домашних, а у меня? У меня старческая бессоница и единственн
ая в жизни любовь и игрушка Ц музей. Нет, нет, в шесть чтобы вас в здании не
было (зачем музею другой подвижник, кроме директора?). Все договорим и реши
м с вами послезавтра. Что там у меня за заботы послезавтра?" Я листаю насто
льный календарь и вроде про себя шепчу: "Утром академия… Вот и времечко на
м для душевного разговора: половина первого. Устроит?" Какие преданные зр
ители в моем театре одного актера! Какие благодарные сердца! Какие взгля
ды я получаю в ответ! "Ну, конечно, устроит, Юрий Алексеевич. А я к этому врем
ени просмотрю весь материал". И решишь, как надо поступить, миленькая, Ц в
музее у нас работают в основном женщины, Ц и решишь хорошо, правильно. Я в
едь, хочется мне признаться в ответ на восторженный взгляд, вообще думаю:
зачем я вам нужен? Вы так прекрасно, деловито, талантливо, заинтересованн
о справляетесь сами. Любите, творите. А я буду днем писать свои портреты, д
умать над своими картинами. Я не могу забыть о себе. Ах, какая жажда бессме
ртия, восхищения, славы неистребимо сидит во мне! Надо только чаще смотре
ть на себя в зеркало: не прорывается ли она во взглядах, в жестах, в руках!
Ц Доброе утро, Юрий Алексеевич, Ц слышится через селектор грустное кон
тральто главного хранителя.
Ц Если вас не затруднит, Юлия Борисовна, Ц веду я свою партию осторожно
и точно, потому что с женщиной, говорящей на шести языках и переписывающе
йся со всеми крупнейшими западными художниками, только так и можно, ибо в
характере у нее не может угнездиться ни подозрительность, ни ненависть,
ни мстительность Ц пустой характер! Ц а лишь фанатический интерес к ис
кусству и той особи животного мира, которая называется "человек", Ц если
вам, Юлия Борисовна, нетрудно, попросите ко мне Ростислава Николаевича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
58
Сергей Николаевич Есин:
«Имитатор»
Сергей Николаевич Есин
Имитатор
«Есин С. Н. Имитатор : Роман»: Радуга; М.; 1991
Аннотация
«Имитатор» Ц самый известный
роман Сергея Есина. Это история бездари, тихо серфингующей на тихих волн
ах, и вдруг поднятой волной времени на самый гребень. История того, как пос
редственный художник, знающий, что он Ц посредственность, ощущает себя
в числе первых. Дорога к славе Ц это писание портретов крупных чиновник
ов и интриганство... В результате фальшивая репутация "мастера".
Сергей Николаевич ЕСИН
ИМИТАТОР
Враги начали мне мстить за пятьсот лет до моего рождения.
Они притаились в запасниках музеев, в изустной молве, на обложках откидн
ых календарей и на стенах чайных.
Они захватили все редакции и издательства, выставочные залы и обществен
ные заведения. А самое главное Ц сознание окружающих меня людей. Ни щело
чки не осталось, чтобы протиснуться и утвердиться. Ни шанса на настоящую,
не сиюминутную, а бессмертную славу.
Они позанимали все… "В манере Пикассо", "рубенсовская женщина", "поленовски
й пейзаж", "кустодиевский тип", "лица, как у Глазунова", Кандинский, Малевич, Р
епин, Серов, Пуссен, Ватто, Рублев, Феофан Грек, Снайдерс, Тициан…
А я Ц Семираев.
Разве и моя фамилия неизвестна? Разве в московских посольствах, в чикагс
ких особняках и у парижских коллекционеров нет и нескольких моих картин
и портретов? Есть! Я говорю это небрежно, пробрасываю между прочим в разго
воре с коллегами. Это тоже целая школа. Никакого нажима, так, к слову, если з
айдет разговор. "Да, купили какие-то толстосумы с моей парижской выставки
". Но можно подать иначе: "Не знаю, что делать со временем. Вот шведы просят н
а недельку податься к ним. От небрежного хранения осыпается один мой пор
трет Ц я уже и забыл какой, только помню, что писал в Москве какую-то шведс
кую дипломатку лет двадцать назад, Ц а вот теперь перекупил у нее национ
альный музей, и просят приехать произвести авторскую реставрацию. И надо
, чувствую, но времени никакого нет. Фреску в театре надо кончать. Может бы
ть, в следующий сезон приурочу к какой-нибудь оказии".
Ах, время, время. И у нас в музеях, в запасниках, в залах, хранятся мои портре
ты, картины, даже этюды. Ну что же, бывают и зрители, и искусствоведы, которы
е льют над ними слезу и произносят горячие слова! О, поверить бы мне в эти с
лова, в эти глаза, которые иногда горят на диспутах и обсуждениях, в эти за
писи в книге отзывов! Но я-то знаю себе цену, знаю, сколько это стоит. И нена
вижу Ц всех, любого, кто когда-нибудь держал в руке кисть или карандаш. И с
ебя Ц свою вечную ложь, свою вечную боязнь, свою надежду: а вдруг!
Не будет этого вдруг. В самом осадке своих надежд я знаю: не будет, все ляже
т мертвым, заинвентаризированным хламом, и через сто, двести, триста лет н
и один искусствовед, сдув пыль с моих полотен, не загорится трепетом откр
ытия. Может быть, только отдадут должное: иллюзорный стиль 70-х годов. Ну а ч
то мне? Мне остается ненавидеть предшественников и через силу бежать за
своею организованной славой. Какой там бой, какие надежды! Бег, всю жизнь б
ег.
Я бегун, выносливый бегун на марафоне собстывенной жизни. И я знаю, что мне
не стать чемпионом. Но я еще подурачу головы, покручу своей загадкой. О жи
знь, куда ты пролетаешь?
Но скорее бы, скорее неслись годы. Может быть, еще успею. Может быть, похоро
нят на Ваганьковском, где-нибудь поближе к Есенину и Высоцкому. Помогут в
ечно молодые поэты. В одной регистрационной книге смертей, смотришь, в од
ной строке оказался и в энциклопедии. Дерзай, художник! Дерзай, иллюзиони
ст! Но молчи. Молчи! И чтобы у наследничков не возникло, на гибель себе же, ни
каких сомнений, так и пометим на первой странице этой тетради: "После моей
смерти Ц сжечь!"
ГЛАВА I
Я никогда не позволяю себе опаздывать на работу. Без трех минут девять я у
же в кабинете. Три минуты нужно, чтобы включить селектор, как следует усес
ться в кресло, повесить пиджак на спинку Ц демократизм в одежде веяние в
ремени, а стиль у меня простецкий, эдакий рубаха-парень, Ц чуть раскидат
ь бумаги в рабочем беспорядке, расположить так, будто со вчерашнего дня я
не покидал своего трудового места, и оглядеться вокруг.
Я люблю свой кабинет. Не так-то просто было организовать экспозицию в муз
ее таким образом, чтобы под кабинет ушла знаменитая царская спальня. Бол
ьше вроде и негде оказалось устроить директору кабинет. Ну ничего, это ме
ня не смущает Ц все же лучшая комната во дворце. В конце концов, оба мы в св
оем роде аристократы.
Впрочем, иногда на портрете графа работы Левицкого, висящего напротив мо
его стола, я ловлю обозленный взгляд бывшего хозяина. Обычно это случает
ся зимой, под вечер. Из трех полукруглых до пола окон льется жемчужный све
т. Вдали, за чуть подмороженным стеклом, видны парк с деревянными саркофа
гами, закрывающими нежную мраморную скульптуру, дальний пруд, угадываем
ый по чернеющим ветлам, и совсем недалеко Ц тоненькая ниточка пригородн
ой электрички. Перед самым окном на снегу прыгают вороны. И вот часов окол
о четырех через крепкие зимние туманы вдруг прорывается солнце, обнажае
т заструги на сугробах и бьет дальше, через террасы, прямо в бывшую спальн
ю. Тут мне кажется, что меняется куртуазная улыбка знаменитого авантюрис
та и кавалера. Чуть женственный в обрамлении пудреных локонов парика, ра
ссыпавшихся по воротнику зеленого преображенского мундира, чуть женст
венный подбородок начинает дрожать. Граф жестко сводит губы, брови у нег
о ломаются. И я жду: разожмется вся в перстнях крепкая мужицкая рука, в кот
орой просвещенный граф держит томик Вольтера? "Вон! Ц командирским тоно
м крикнет граф. Ц Вон, холоп!" И барской ручкой, оглаживающей гривы знамен
итых скакунов и ножки парижских танцовщиц, грозно укажет мне на дверь. На
яву в эти минуты мне снится, как я бегу, подхлестываемый голосом крепостн
ика, сквозь анфилады по-зимнему пустынных комнат, и вслед, вдогонку, жесто
кой неотвратимостью наказания летит скабрезный томик Вольтера и графс
кий башмак. О, как бьется сердце! Я мчусь со всех ног и знаю, что сейчас откро
ются стеклянные двери низковатого вестибюля, и простоволосый, в домашне
м пиджачке, в валенках деревенский мальчишка Ц каким я приехал искать с
частье в Москву Ц вылетит в снег, в сугробы. И тут же краснорожая и подобо
страстная, всегда готовая выполнить несправедливую барскую волю, навал
ивается дворня. И бьют, бьют…
Бьют английские башенные часы за стеной в приемной, и я просыпаюсь.
Но нет! Граф по-прежнему висит на пеньковых шнурах напротив моего стола, и
, уже привыкший к его зимним выходкам в эти часы ветреного заката, я подним
аюсь из-за стола, становлюсь напротив хозяйского портрета и говорю:
Ц В вашем почтенном возрасте, ваше сиятельство, не следует совершать ли
шних движений. И гневаться не следует. Ведите себя спокойнее, граф. Будьте
сдержаннее, коли уж так бесславно сдали историческую площадку. Прошлое
Ц ваше, но в исторической перспективе Ц я! Висите спокойно, миленький, ин
аче отправлю в совсем некомфортабельный запасник Ц у вас прежде была та
м людская или каретный сарай? Ц висите и не рыпайтесь, не тревожьте моей
крепкой психики, иначе я покажу вам историческую справедливость во всей
ее грубой и непреложной простоте.
Для своего кабинета я подобрал подходящие сюжеты: злейших врагов надо де
ржать на виду, поблизости, чтобы был стимул жить!
Слева от хозяина, на той же стене, Ц Илья Ефремович Репин. Этот сухорукий
баловень судьбы представляет мне одного из великих князей. Длинное, как
у лошади, неулыбающееся дегенеративное лицо, слюнявый рот, расплывчатые
, белесые, еле прописанные глаза Ц умел пригвоздить старик. Умел польсти
ть, глумясь над натурой. Как вылизано шитье, петельки на придворном сюрту
ке, разводы муара по голубой ленте. Ничего не поделаешь Ц шедевр! Великий
князь, говорят, был личным другом одного из последних владельцев дворца.
За это и сподобился много лет назад попасть в наш запасник. Правда, позже б
ыло мнение передать портрет в Третьяковку или в Русский музей. Ну уж дудк
и Ц мы не можем разбазаривать фонды своей коллекции. Этот инвентарный н
омер принадлежал графской канцелярии… Дудки! Еще догадаются некоторые
умники выставить потом в экспозиции. Да обожраться ему, что ли, блаженном
у сухорукому старику, посмертной славой? Сколько можно! Пускай повисит у
меня. И комната подходящая, и стенка не слишком уж светлая. Да и директору
в таком соседстве репрезентативнее . Целее будет портретик. И
скусство, знаете ли, принадлежит народу, а я его кровинушка, его плоть, его
шустрый гений.
Остальные картины в комнате уж так, мелочевка, правда, все XVIII век, портреты,
портретцы из усадеб, дамы в капорах и робронах, мужчины при лентах и в мунд
ирах, но под самым потолком кабинета висит темненькое полотнышко Ц "Муз
а увенчивает художника". Кипарисики, луна, молоденький художник и муза с л
авровым атрибутом и жеманным, похотливым выражением лица. Выбрала, деска
ть, и увенчала. А я, глядя на это полотнышко, все время размышляю: неплох сча
стливец и хороша демократка, но кто же устраивал паблисити юному гению? К
то шепнул в розовое ушко беспристрастной любительнице прекрасного о су
ществовании скромного жреца? Сама узнала? Ах, оставьте эти шуточки! Небос
ь эту искусствоведку художник закормил диким медом, либо папа-рабовладе
лец прислал ей перед церемонией освежеванного бычка. Слава художника бы
ла в его руках. В назидание мне, как постоянное напоминание о скрытых рыча
гах искусства и висит старенькая золоченая картинка. Помни, художник!
Моя гордость в кабинете Ц письменный стол. В первые дни, когда стол приве
зли из реставрации, меня охватывал некий мистический ужас. Стол не призн
авал человека. Он управлял им, он повелевал. Я все время боялся, что кто-ниб
удь без стука зайдет в кабинет, потому что стол заставлял принимать позы,
держать спину прямо, делать величественные жесты. Я смирял стол, как норо
вистую лошадь, как молодого мустанга. Сначала я боялся всего: огромной ст
олешницы, крытой голубым сукном, бронзового литого бордюрчика, обегавше
го сукно с трех сторон, единственного выдвижного ящика в центре. Я не знал
, как за ним сидеть, потому что он выставлял меня голеньким: у стола не было
ни спасительных тумб, фланкирующих человека со сторон, ни передней доски
, прикрывающей низ туловища и ноги от посетителей. Лишь четыре лакирован
ных ножки да бильярдное поле сверху. За этим дивной красоты и работы стол
ом надо было сидеть в лосинах ! Я это понял потом. Но разве когда
-нибудь я отступал? Разве человек исчерпаем в своей воле?
Отступать было некуда, мы начали привыкать друг к другу, и я понял, что ста
новлюсь величественным . То, чего мне не хватало всю жизнь. Я бу
дто вырос, я будто позабыл, к а к иногда на меня смотрят художники, мои собр
атья по цеху, коллеги, я будто перешагнул некий порог, за которым оставил п
остоянный страх разоблачения. Но, может быть, и время мне помогло, Ц ведь
справедлив же закон диалектики о переходе количества в качество Ц сотн
и картин и портретов, которые я написал, которые ругали мои завистливые с
обратья, но хвалила пресса, о которых выходили монографии, сотни этих раб
от как бы отчуждали от меня мое имя, сделали его плавающим в эфире, самосто
ятельным, и мне надо было дотянуться до собственного имени, жить, ходить и
двигаться, как повелевало оно.
Но я не распространял тайну стола, я молчал, и в тяжелые минуты стол давал
мне импульс. И разве можно было выдать эту тайну, сказать кому-нибудь, что
за этим столом, по преданию, какой-то царь, какой-то российский император,
находясь в гостях в графском дворце, то ли подписал манифест об освобожд
ении крестьян, то ли читал проект этого манифеста, то ли подписал что-то д
ругое. Но сидел, но читал, но подписывал! А здесь, конечно, не пиетет перед ел
очной мишурой монархии, а то совпадение судьбы, которое дает силы челове
ку: ведь за столом решались реальные, имеющие долговременное действие пр
облемы, так, может быть, и мне, наперекор всему, судьба подарит возможность
оставить свое имя в будущем, сохранит мои картины. Хоть как-нибудь, боком
припишет меня к истории. И потому, когда мне трудно, когда события подпира
ют, когда трещит семья моя и дом, я опираюсь руками о синее сукно и подмарг
иваю хозяину-графу. Спокойнее, спокойнее, Семираев. А разве ты так мало уж
е достиг?
…Без одной минуты девять. Как отъезжающий в поезде, я неотрывно гляжу на с
трелки часов. Сейчас они в последний раз дрогнут: часовая окончательно у
твердится на цифре "девять", а минутная захватит "двенадцать". Настает секу
нда моего морального торжества. Минутного торжества, но мне достаточно и
его. Я нажимаю кнопку селектора, и где-то в глубине дворцового здания нач
инает выть зуммер вызова, и потом, как всегда, раздается голос старшего хр
анителя Юлии Борисовны:
Ц Юрий Алексеевич, я вас слушаю.
Ц Доброе утро, Юлия Борисовна.
Одна задача уже выполнена: директор на месте, директор бдит, директор неу
томим, для него не существует перемен погоды, тяжелых зимних рассветов, с
амочувствия, семейных обстоятельств Ц директор в кабинете, по его утрен
нему звонку можно проверять часы. Такая легенда живет в музее. Я поддержи
ваю ее, лелею и развиваю. Иногда вечерами, когда цепочкой через зимний пар
к в седьмом часу служащие торопятся на автобус или к вечерней электричке
, которая через десять минут подвезет их к привокзальному метро, они част
о могут наблюдать, как в трех полукруглых окнах первого этажа полыхает с
вет. Оставаясь в здании один, я не закрываю тяжелых занавесей на окнах. Рас
ходясь домой, служащие видят: директор, склонившись над столом, подписыв
ает бумаги.
Зато день мой. Правда, и днем, вернее, утром, советуясь с хранителем, заведу
ющим музейными отделами, хозяйственниками, я как бы между прочим, как бы п
роговариваясь, иногда планирую про себя: "В половине двенадцатого надо б
ыть в министерстве, потом поеду на закупочную комиссию, в четыре свидани
е с приезжим коллекционером, который хочет предложить музею что-то неож
иданное, в половине шестого я вернусь Ц ах, какой плотный день, думают мои
сотрудники! Ц минут двадцать буду подписывать банковские поручения гл
авбуху, он к тому времени приготовит документы, потому что послезавтра з
арплата, а часиков с половины седьмого до восьми мы могли бы с вами хорошо
и душевно посидеть, а?" И тут же, как будто только вспомнив, что у всех семьи,
магазины, свои заботы, опять как бы про себя говорю: "Ах, нет. Вам надо идти д
омой, кормить домашних, а у меня? У меня старческая бессоница и единственн
ая в жизни любовь и игрушка Ц музей. Нет, нет, в шесть чтобы вас в здании не
было (зачем музею другой подвижник, кроме директора?). Все договорим и реши
м с вами послезавтра. Что там у меня за заботы послезавтра?" Я листаю насто
льный календарь и вроде про себя шепчу: "Утром академия… Вот и времечко на
м для душевного разговора: половина первого. Устроит?" Какие преданные зр
ители в моем театре одного актера! Какие благодарные сердца! Какие взгля
ды я получаю в ответ! "Ну, конечно, устроит, Юрий Алексеевич. А я к этому врем
ени просмотрю весь материал". И решишь, как надо поступить, миленькая, Ц в
музее у нас работают в основном женщины, Ц и решишь хорошо, правильно. Я в
едь, хочется мне признаться в ответ на восторженный взгляд, вообще думаю:
зачем я вам нужен? Вы так прекрасно, деловито, талантливо, заинтересованн
о справляетесь сами. Любите, творите. А я буду днем писать свои портреты, д
умать над своими картинами. Я не могу забыть о себе. Ах, какая жажда бессме
ртия, восхищения, славы неистребимо сидит во мне! Надо только чаще смотре
ть на себя в зеркало: не прорывается ли она во взглядах, в жестах, в руках!
Ц Доброе утро, Юрий Алексеевич, Ц слышится через селектор грустное кон
тральто главного хранителя.
Ц Если вас не затруднит, Юлия Борисовна, Ц веду я свою партию осторожно
и точно, потому что с женщиной, говорящей на шести языках и переписывающе
йся со всеми крупнейшими западными художниками, только так и можно, ибо в
характере у нее не может угнездиться ни подозрительность, ни ненависть,
ни мстительность Ц пустой характер! Ц а лишь фанатический интерес к ис
кусству и той особи животного мира, которая называется "человек", Ц если
вам, Юлия Борисовна, нетрудно, попросите ко мне Ростислава Николаевича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15