Вот Вы пишете, что Андрея с детства исследовали психоневрологи. А нужно это? Ведь, как известно, врачи этой специальности редко вмешиваются в жизнь по своей инициативе, значит, Вы сами водили Андрея к ним. Смысл? Могу предположить, что наследственность Андрея беспокоила Вас с его раннего детства. Глубоко уважая науку, и медицину в частности, все-таки хочу заметить, что домашняя терапия любви и терпения не менее влиятельна для маленького человека, чем прогнозы и транквилизаторы. Не замучивайте себя и мальчика этими обследованиями - ведь Вы и сами признаете, какой мукой был детский стационар в больнице такого профиля.
Любовь бывает естественная и неестественная. Боюсь, что суетой, которой Вы сопровождаете рост Андрея, бесконечной конфликтностью, обследованиями, горькими Вашими думами о безысходности, обреченности его воспитания, независимо, даже незамечаемо Вами, диктуется неестественность любви к Андрею. Потому Вы и прибегаете, в отчаянии, к жестокому объяснению - кукушонок.
А может, надо попроще, Нина Степановна? Отодрать ремнем - нет, к этому я не призываю, как некоторые Ваши знакомые, достаточно представить вас, двух интеллигентных женщин, ведь, подняв руку на Андрея, потом Вы ответите слезами, раскаянием и массой ненужных, опять же искусственных ласк в виде конфет, подарков и всевозможных поблажек... И все же наказание должно присутствовать в доме. Только ни за что нельзя наказывать трудом, работой по дому - это, по моему разумению, одно из самых развращенных и подлых наказаний - оно заботу о доме превращает в рабство.
Как любить естественней - этому никто не научит. Тут должна подсказать врожденная тонкость, природная чуткость. Не спешите, "не гоните динамо", как говорят подростки, будьте терпеливы, не ужасайтесь, не впадайте в шок или в истерику от очередных происшествий Андрея, подчеркивайте его достоинства, соблюдайте этическую дистанцию между собой, пожилой женщиной, и им, мальчиком, будущим мужчиной. Надо пробуждать в нем угрызения совести, только никакого пробуждения не наступит от Ваших нотаций, от Ваших проработок - совесть должна пробудиться от какого-то удара, озарения, и тогда человек изменится внутренне.
Это самое главное.
Есть одно обстоятельство в Вашем письме, которое меня не на шутку тревожит.
Все Ваши беды и бедки одолимы, исправимы, если их не запустить. Но один факт может реально сломить Андрея, и бойтесь его пуще всего остального.
Дело в том, Нина Степановна, что я сторонник полной и безусловной тайны усыновления. Ребенок должен знать лишь одно: Ваша дочь - его мать, и это последняя истина.
Вы же пишете, что многие в Вашем доме знают, что Андрей - приемный сын, что где-то неподалеку живут его пьянствующие родители и что Вы, наконец, познакомили его с родным братом.
Зачем?
Как узнали соседи - разве нельзя было придумать соответствующую версию? Какая нужда знакомить его с братом; Андрей - что, знает о кровном родстве с Колей? И если да, зачем, во имя чего это сделано?
Жизнь сложна, дорогая Нина Степановна, не будем идеалистами, но реальное воспитание Андрея может сделать его человеком мягким, неустойчивым, без внутреннего стержня - хотя создать такой стержень главная цель Ваша, мне кажется, - и вот вступивши во взрослую жизнь, неустойчивый человек однажды потрясен открытием "правды", по которой Ваша дочь ему не мать, а мать живет неподалеку, пусть пьяница, пусть не вспомнила ни разу, - греховность привлекательна, она вызывает жалость. И вот сотрясенный этим откровением, неустойчивый, несильный внутренне человек ломается. Для него это становится главным, а все Ваше - Ваша любовь, жалость, Ваше старание дать ему ласку и комфорт оборачивается стертым, ничего не стоящим грошом, который подали ему не из чувства, не из человечности, а из милостыни.
Вот чего надо бояться, почтенная Нина Степановна! И не потому, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, а потому, что такова нелогичная логика жизни, несправедливая правда, жестокая истина, которая приносит разочарование, разлом.
Вы пишете, он любит Колю больше жизни, но почему? Наверное, жалеет его, видит в нем друга? Оттого, что узнал? Зря.
Зря Вы открыли ему эту правду. Есть правда, способная возвысить, необходимая, чтобы очиститься. И та же самая правда способна сломать. Тут все зависит от корня, от стержня, как принято говорить.
Человек сильный, узнав правду в с в о е в р е м я, сам пережив испытания, узнавший, что такое лишения, сделает только одно: преклонит колени перед Вашей дочерью и Вами. Но в свое время и будучи сильным.
А ведь надо еще воспитать его таким. Не для себя, не для удовлетворения собственного тщеславия, а для него - единственно для него.
Вам предстоит немало тяжкого, Нина Степановна, особенно же - Вашей дочери. За двенадцатью годами последуют пятнадцать, шестнадцать повзрослевшее, но все еще отрочество, такая неразумная, такая путаная пора. А потом семнадцать, девятнадцать, двадцать лет - где, может быть, вы обнаружите тот самый затянувшийся инфантилизм, детскость при пробивающихся усах и хриплом басе.
Много впереди искусов у Андрея, а у вас двоих немало мук, неприятностей, переживаний. Но, милые вы мои, разве мало радостей? И потом покажите мне человека, чье дитя не вызывало бы слез и страданий? Если и есть такие, я не верю в плодоносность их детей. Кем они вырастут? Сухарями, не знающими шуток? Печально унылыми исполнителями?
А еще Вы пишете про идеальное.
Про идеальные школы, где служили бы особо талантливые учителя, способные вылечить больных детей, где были бы студии и мастерские, полигоны и фермы, где царили бы исследование и эксперимент, строгость и справедливость, доброта и скромность.
Что ж, Нина Степановна, я тоже мечтаю о таких школах. Кое-где, надо сказать, они уже есть, появляются. И я согласен с Вами, что нашей стране под силу решить эту задачу, как согласен и с тем, что "не слабые духом, распущенные до абсурда, ни во что не верящие дети должны заступать на смену, а только здоровые, верные, надежные".
С одним не могу согласиться - что такие школы и решат проблему трудных, брошенных, больных детей.
Нет!
Никакой интернат, даже если там на трех учеников будет приходиться учитель, не заменит человечеству мать и отца, бабушку и дедушку, братьев и сестер. Нравственность передается не средствами науки, а средствами сердца, а его, единственное, родное, родительское сердце не в силах заменить ни эксперимент, ни справедливое ребячье товарищество, ни все иное - пусть гуманное, доброе, человечное, а все же не родное.
Роднёй крепок человек. Близкими. Матерью своей. С близкими все одолеть можно, если, конечно, существует стремление и действенное воспитание.
Школы будущего нам помогут, спору нет. А школа материнской любви помогает уже теперь, как помогала многие века назад. Как помогла она, скажем, лично Вам и лично мне.
Последнее, что я должен сделать, Нина Степановна, - утешить, успокоить Вас.
Ваша дочь и Вы вознесли себя очень высоко своим поступком. Вы живете выше нормы, потому что одарили любовью и заботой брошенного человека. Не надо тешиться без конца этой мыслью, но отбрасывать ее в сторону тоже негоже. Возвращаясь к ней, Вы можете укрепляться в своих силах и в том, что как бы плохо ни было, дело сделано и польза есть.
А плохое пройдет. Отболеет плохим, как корью, Ваш Андрей. Станет взрослым, благодарным Вам естественно за Вашу естественную любовь.
Да, наследственность существует, но пока в Андрее нет никаких примет злонамеренных ее проявлений. Пока обычный, возбудимый ребенок, неуравновешенный, плохо управляемый - но ведь не конченый! Конченых детей не бывает. Есть конченые, нетерпеливые взрослые.
Терпение. Вот то слово, ключ к истине.
Да здравствует терпение - родительское и учительское! Да будет терпелив взрослый, ударяясь о нетерпение ребенка. Пусть благодаря терпению он будет хотя бы чуточку выше своего воспитанника, потому что только с высоты можно разглядеть его близкое и дальнее, ошибки, и радости, муки и преодоления.
Да, надо быть чуточку выше и чуточку мудрее, ведь мы - взрослые, оказавшись одного роста с ребенком и снизив себя до одного уровня с ним, воспитание превращаем в борьбу, только не равных, все равно же взрослый это взрослый. Такая борьба не ведет к победе. К подавлению, к ответной ненависти, к страху, что снова станут песочить, жучить, воспитывать, но кг к радости освобождения, самостоятельности, постижения и движения вперед.
Чуточку выше означает не что иное, как чуточку дальше. Дальше видно. Дальше слышно. Больше понятно.
Вот и все, Нина Степановна.
Генетическую предопределенность, даже если она и есть, может одолеть только терпение, продиктованное любовью.
Желаю Вам сил, терпения и настоящей любви к Андрею. Верю, что доброе дело, на которое решилась Ваша дочь и Вы тоже, возблагодарится достойно.
Д Е Т И Б Е З Р О Д И Т Е Л Е Й
Сочувствие. Соучастие. Сопереживание. Сострадание.
Знаю, что многим не нравятся эти понятия: попугивают принадлежностью к ветхозаветным далям, к библейским истинам. Что касается слов, согласен: тут можно спорить. Но вот со смыслом - не поспешаем ли, отрицая суть этих слов? Ведь за ними - изначальные нравственные устои, нормы поведения, обязательные для каждого - независимо от образования, образа жизни, воспитания.
И должны же быть - должны! - в фундаменте, в основании каждого из нас естественные и незыблемые истины, выпадение которых - или хотя бы лишь одной - все равно как отсутствие целого звена в позвоночнике, в становом хребте человеческой души.
Однако же вот какая странность давно уже замечена мною - да разве одним мною? Чем благополучнее жизнь человека, семьи или некоего сообщества - группы семей, а там, глядишь, какой-нибудь лаборатории, института, целого селения, - где окромя крепких зарплат еще приличествующие премии или помимо мощного, высокоурожайного огорода, взвивающего под облака возможности потребительских амбиций, еще присутствует законная материальная обеспеченность, - словом, чем сытнее, чем слаще жизнь, тем неохотнее желают люди знать о бедах, существующих неподалеку, тем неохотнее открывают они глаза при виде их, тем радостнее затыкают уши, слыша предложение - соучаствовать.
Сытость склонна к душевной близорукости и нравственной глухоте; она сама выбирает эти изъяны, словно зонтом прикрывается ими от напастей, свято веруя, что этаким манером спасется сама: какое дело ей до других, скорей бы самой достичь желанного идеала.
Но каков идеал сытости? Сзерхсытость? Обжорство? Десять пар импортных сапог? Пять дубленок? Три дачи?
В том-то и дело, что даже по природе своей сытость конечна и у нее есть предел: достиг человек всех вещных благ - а что дальше? - и вот он озирается окрест: богатый, но недовольный, потому что пустой. И потому что забыл однажды простую, отвергнутую когда-то истину, показавшуюся ветхозаветной в час самоублажения. А истина эта такая: лишь отдавая, становишься богаче. И вовсе не об имуществе здесь речь. Нет, не об идеале скромной бедности говорю я.
А только о том, что уродлива душа, выбившая позвонки в своем становом хребте.
Душа эта - ниже ростом.
Уточню, чтоб быть правильно понятым: я не против сытости, особливо в нашем исстрадавшемся на войнах народе. Я против людской слепоты и глухоты, которую, увы, рождает сытость. Я за высокое незабывание беды, которая живет неподалеку.
За сочувствие и сострадание, особенно ежели речь - о малых сих.
Но к чему эта преамбула?
А к тому, что принято постановление Центрального Комитета КПСС и Совета Министров страны, посвященное детям-сиротам и детям, "оставшимся без попечения родителей".
Документ этот рождает в душе моей ликование - своими, скажу так, человечными достоинствами - добросердечием, родительской внимательностью к мельчайшим подробностям воспитания и быта в Доме ребенка, в детском доме, в интернате для сирот и детей "оставшихся", заботливостью о судьбе каждого, кто там растет, и о том, как именно растет, педагогической озабоченностью тем, как сложится взрослая судьба человека, в детстве, увы, обделенного отцовской и материнской лаской, такой озабоченностью, чтобы "оставшийся" - не остался...
Да простится мне это нестрогое сравнение, но никак не выходит из головы мысль о том, что ребятишки эти - а их не одна сотня тысяч! - в тяжкие их дни обрели свое место под крылом могучей и доброй птицы, под крылом Отечества нашего и его негромкоголосой доброты.
Да и то! Ведь по жизни мы знаем: чем глубже чувствует человек, тем реже клянется он в любви и верности, однако же истинно подлинным чувством осветляет жизнь тех, кого любит, кому служит, кого лелеет. Нет, не остается голодным, сирым, никому не нужным у нас ребенок, опаленный бедой, есть ему куда отступить, коли невмоготу, - под теплую сень государственной длани.
Выспренне звучит? Ничуть!
Государство - это мы. Не всуе и мудро сказанная однажды истина эта особенно ясна, будучи приложена к бытовым постепенностям детских судеб; ведь на пороге Дома ребенка, детского дома их встретят живые ладони живой и конкретной тети Паши или тети Глаши, которая и приголубит, и всплакнет, и вынет из глубины сердца своего ласковые, давно не слышанные, материнские слова, и умоет, и переоденет, и накормит с ложечки, если мал и немощен, а ведь если вдуматься-то, руки ее - это и есть руки Отечества, руки государства.
Именем страны уполномоченные добрые тетеньки разных имен и отчеств в разнообразных весях и городах обихаживают тех, кому нужней всего не новая одежда - хотя и она ох как нужна! - не кусок булки, но тепло ее ладони всего-то! - тепло сердца.
За многие годы ходьбы по печальным этим домам немало возникло у меня добрых и откровенных знакомств. Так вот минувшим летом я зашел навестить Галину Ивановну Костину, педагога Дома ребенка в родном моем городе Кирове, и, как обычно, двинулись мы в обход групп и комнат, и всякий раз, открывая дверь, обрывалось, сбивалось с хода мое сердце, потому как малышня, быстро оглядев незнакомого человека, помолчав мгновение, точно набрав воздуху в свои птичьи грудки или же осмыслив что-то неведомое, что-то свое, - то громко, то тихо, то хрипло, то звонко, но непременно вразнобой кричала, низвергая ниц взрослую душу: "Папа!"
Нет, их не учат этому, напротив, отучивают всякими бесхитростными способами, и ни пап, ни мам считай что ни разу не видели в своей начальной жизни эти детишки, попавшие сюда, в большинстве, прямо из роддома, и не учат, нет, не учат в Доме ребенка словам этим - первым словам всемирного детства, - а вот, надо же, знают они их октуда-то, знают и кричат мама! - при виде всякой незнакомой женщины и кричат - папа! - при виде всякого неизвестного мужчины.
Знобящее таинство этого первородного знания, этой неутолимой необходимости близкого человека, этой нужнейшей потребности звучит наивным детским воплем - знайте это, взрослые люди, благополучные и не очень, легко ранимые и спокойные. Знайте, честные люди, что в тот самый день, когда вас обдало огнем взрослой обиды, когда вам бесприютно в собственном доме, когда жизнь, кажется, теряет смысл, что вот сейчас в этот самый миг, дети, много детей, разумных и совсем еще бестолковышей, жаждут самого малого и сим утешиться счастливы: доброй взрослой ладони. Матери и отца! И как же мелки, как ничтожны наши невзгоды перед лицом этой неизбывной детской жажды!
Но вот с Галиной Ивановной мы входим в среднюю группу, и по манежу, пристанывая и повизгивая, к ней торопится на коленках маленькое существо с соплей под носом и с лицом, полным блаженства. "Ну иди, хорошая", - берет она на руки девочку и просто гладит ее, и просто вытирает нос, и просто прижимает к себе поближе, и просто целует в щеку. Детское лицо бесцензурно, ведь еще пока нет никаких тормозов, чтобы, не дай бог, что-то не выплеснулось на физиономию. И столько ликования, неги, беспредельного блаженства на этой мордахе, что я, грешным делом, подумал: вот стерильная чистота чувств, высшая истина, подлинная правда.
Девочка, конечно, заплакала, когда ее ссадили назад, в манеж, а Галина Ивановна сказала мне, нахмурившись: "Восьмой ребенок одной матери! И все попали к нам!"
Каждая - до единой! - детская судьба, причалившая к пристани государственного материнства и отдаленная от материнства естественного, помечена драмой, а то и трагедией - неважно, осознаны они детским сознанием или пока еще нет.
Детский дом - вообще зеркало народных бедствий. Именами Ленина, Дзержинского, Крупской, Макаренко освящено спасение детства на изломе двух социальных эпох. Частное благотворительство, жалостную подмогу из милости, приюты - вот ведь словечко! - сменила государственная защита материальная и духовная. Потом страшная война, и опять детские дома сотни тысяч сирот, глянувших смерти в глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64