- Кто сказал?
Мальчик деликатно обошел этот вопрос.
- Но я не поверил, - сказал он. - И тогда мне сказали, что ты в тюрьме.
Он помолчал, что-то обдумывая, потом беззвучно заплакал:
- Я боялся тебя. Я думал, ты страшная и преступница.
Преступница!
Около двух они прощались.
Снова из письма:
"Сын обнял меня - слезы лились из его глаз, весь он съежился, стал каким-то хрупким, прозрачным. Его губы дрожали, чуть слышно он выговорил: "Не уезжай!" Сколько муки было в его голосе, но что я могла сделать? Что?"
Клава собрала в кулак все свое терпение, всю выдержку, сказала Ленечке:
- Скоро мы будем вместе. Ты веришь? Обязательно будем!
Он кивал головой, махал рукой, и столько в его тонконогой хрупкой фигурке было веры ей, что Клава едва удержалась, чтобы не взвыть, не упасть на грязную землю возле платформы, не кинуться к Лене, не схватить его в охапку и не увезти с собой, к тете Паше.
Она сдержала себя и жалеет об этом до сих пор.
* * *
Что было потом?
Месяцы изнурительной, опустошающей борьбы. Психология прицепного вагона, с которой Павел, кажется, был даже рожден, действовала, как и прежде. Только на этот раз двигателем оказалась его мать. Она интенсивно передвигалась между сельцом, где оставался ее муж, и городской квартирой Павла, без конца внушая сыну, что Ленечку ни за что нельзя отдавать преступнице, которая опозорила всех.
Для нее, да и для Павла тоже Ленечка был вроде ордена, которым они наградили сами себя за великое страдание.
Ленечка оправдывал их, отделял от Клавы, от ее злодеяний.
Без Лени им было бы куда хуже - их честности, незапятнанности, их мук и неучастия в Клавиных делах никто бы даже и не заметил.
Леня не важен был им сам по себе, как маленький и любимый человечек, но был важен как доказательство их святой непричастности.
Эти истины Клава открывала для себя понемножечку, из доказательств косвенных.
Она получила паспорт, прописалась у тети Паши, а работать устроилась на вокзал - билетным диспетчером. Это было очень удобно, сидишь перед специальными барабанами, к которым приколоты листы со схемами вагонов, билетные кассиры заказывают тебе номер поезда, число, желаемые места, и ты даешь им эти места, если они, конечно, есть, отмечая крестиком занятые номера. Комната, где крутятся, барабаны, - на запоре, чтоб не мешали, лишних людей не видишь, знакомых - узкий круг.
Всю жизнь после смены Клава посвящала Ленечке. В зависимости от того, когда она освобождалась, шла к школе, чтобы после продленки проводить его домой. С пустыми руками она никогда не появлялась, тратила на Ленечку почти весь свой скудный заработок, оставляя на себя лишь самую малость, приносила ему то пару апельсинов, то шоколадку, то бутерброд с икрой, купленный на вокзале. Покупала Клава и одежду - рубашечку, свитерок, новые ботинки, подкопив, принесла нарядное пальтецо.
Часто задерживаясь в комнате продленного дня, Клава проверяла, как Леня сделал уроки, стараясь быть помягче, даже когда ей не нравилась его работа.
Леня, бывало, и переделывал задания по ее просьбе, никогда, конечно, при этом не выказывая радости - какая уж тут радость?
Если Клавина смена заканчивалась в другие часы и она не успевала прийти к школе, караулила Леню во дворе дома. Сперва они просто гуляли, потом Клава купила сыну велосипед, и он делал круги возле нее; она шла, а он кружил вокруг матери, как птенец, который учится летать.
Как воспринимали все это Павел и его мать?
Делали вид, будто протестуют, - вот именно, делали вид.
Клава заносила Лене велосипед на третий этаж, звонила, сама спускалась вниз на один лестничный марш. Павел или его мать открывали дверь, но никогда не глядели на Клаву, хотя, конечно, же, не видеть ее не могли, и, как правило принимались ругать Ленечку за то, что тот будто бы опять где-то прогулял и задержался. Можно подумать, дома Леню ждут важные дела и серьезные интересы.
Позвонив еще раз по телефону Павлу, Клава получила нахлобучку, напоминание про уговор - встретились раз, и хватит, - предложение подавать в суд, если она не согласна.
- Почему же, - наскакивал Павел, - почему не подаешь в суд? Ведь уверена - не отдадут. Ну и не мешайся!
Но она мешалась, не понимая все же, почему на словах возражая, на деле Павел и его мать всерьез не мешают ей видеться с сыном?
Понимание пришло позже. Во-первых, что ни говори, хоть какая-то, но помощь. Во-вторых... Неужели уже тогда они всерьез рассчитывали на это?
Словом, Клава заняла полулегальное положение в жизни сына: она встречалась с Ленечкой, но не имела на него прав.
По ночам она плакала, тетя Паша утешала ее как могла, советовала подать в суд. Но сама мысль о суде вызывала в Клаве озноб. Идти в то же здание, где слушали ее дело, требовать справедливости, может, даже говорить с теми же людьми, что всего два с небольшим года ее же и допрашивали, ее судили, ей выносили приговор, от которого никуда не денешься, не уйдешь до гробовой доски, до смертного часа.
Она содрогалась, а тете Паше отвечала так:
- Надо хотя бы год отработать, получить хорошую характеристику иначе кто же мне его отдаст? Кто поверит?
Порой, бессонными ночами, Клава думала о том, что лучше бы ей умереть - да, лучше для Лени. Он и так был готов к ее смерти, - а тюрьма родной матери, намного ли это лучше смерти? - может, он бы и всплакнул, но, верней всего, обошлось и без этого, она бесследно канула бы из жизни мальчика, он плохо помнил ее, с годами - забыл бы вовсе, и она не рвала бы его слабенькое сердце между матерью, вышедшей из тюрьмы, а значит, запятнанной навеки, и благополучным, чистым отцом.
"Зачем я появилась? - думала Клава. - Зачем я здесь? И нужна ли я Лене?"
На этот вопрос ответить определенно и уверенно она не могла и снова кляла себя за собственный эгоизм. Нужна ли она Лене, Клава ответить не могла, но то, что Леня нужен ей, - знала совершенно точно. Без Лени ее жизнь чудовищно бессмысленна.
Начать жизнь снова? Уехать в другой город, найти доброго человека, выйти замуж, родить другого ребенка, забыв Леню, - этой возможности никто не отнимал у нее. Верно, не отнимал, но ведь совесть есть...
Ей не хватило совести там, в мире благополучия и сытости, - да, да, надо называть вещи своими именами, но здесь ей достанет и совести, и чести, и материнства. Если уходить, то - совсем. А жить, зная, что у тебя есть ребенок, отнятый у тебя по твоей же вине, может только зверь, но не человек.
Накануне дня рождения Ленечки - он родился в конце октября - Клава решила отметить это событие. Накануне, потому что, полагала она, в день рождения отец сам устроит какое-то торжество.
Тетя Паша испекла пирог с грибами, Клава раздобыла пастилы, зефиру, попросила у вокзальной буфетчицы бутербродов с деликатесами, взяла торт.
Раздумывая над тем, что же подарить Ленечке, она забрела на рынок и, пройдя ряды с продуктами, неожиданно оказалась в густой толпе странных людей. Впрочем, странными были только продавцы, покупатели, как все покупатели, говорили громко, открыто, - только вот отвечали им тихо да и товар был не у всех продавцов.
Один парень, услышала Клава, предлагал кофточки. Она заинтересовалась, придвинулась ближе. Продавец называл размер, объяснял приметы высокого качества, потом назвал цену - совершенно дикую. Клава спросила:
- А посмотреть можно?
Парень огляделся вокруг, по каким-то приметам понял, что все в порядке, мигнул напарнику. Подошел еще один, толстый, раскрыл портфель, набитый кофточками самых разных расцветок.
Клаву зазнобило. Вот он, дефицит.
Она сдерживала себя, заставляла уйти из этой толпы. Ей пришло в голову, что ее могут тут увидеть бывшие знакомые и сочтут за полную спекулянтку, опустившуюся после тюрьмы. Но она заставила себя методично обойти тайный рынок. Торговали джинсами - продавец натянул образец на себя, не поймаешь, а его подмастерье стоит с сумкой возле забора, покуривает, разговаривает еще с одним. Кожаную куртку - новую, прямо с торговой биркой, надел совсем пацаненок. В случае опасности он сунет бирку в карман, и вся недолга. Не придерешься.
Клава будто споткнулась: продаются маленькие джинсики, кордовые, последняя мода, и прямо на Ленечку. Купить?
Она отвернулась, чуть не бегом побежала от толпы.
Клава подумала, что она плывет по реке, и вот подплыла к знакомой уже воронке. Рванулась в сторону, ушла.
В подарок Ленечке купила на рынке цветастую шкатулку - яркую, расписную, радующую глаз. От такой коробочки - одна радость и улыбка.
Когда пир только начался, - пирог с розовой корочкой, чайник под смешной, в очках, бабой, которая ему остыть не дает, варенье в розетках разного вкуса, торт, в котором горят девять свечек, как в кино. - Клава развернула свой сверток, протянула, улыбаясь, Ленечке. Он принял, улыбнулся в ответ и вдруг, все так же светло улыбаясь, хлестнул Клаву:
- Лучше бы ты мне джинсы подарила!
Тетя Паша ничего не понимала, кивала головой, радуясь наивной прямоте ребенка, а Клава прикрыла глаза козырьком ладони, спрятала взгляд, молчала. Только что цвела, сияла и вдруг замолкла. Леня потянул ее за руку:
- Мам! Мам! Ты чо!
* * *
В этот вечер Клаву хлестанул и Павел. Когда она привела Ленечку домой темными, но не поздними осенними сумерками, отец расхаживал перед подъездом. В плаще и шляпе - фигура его выражала угрюмость и злобу. Увидев Клаву с Ленечкой, он двинулся угрожающе навстречу, вырвал Ленину руку из руки матери.
- Я же тебе сказал, чтобы ты не появлялась! - крикнул он. - Хочешь, чтобы заявил, куда следует? Чтобы тебя спровадили, откуда пришла? Надо же! Ворует ребенка, когда захочет и как захочет!
Мимо прошли две соседки, но Павел пара не сбросил, напротив, сильнее поддал. Голос его звенел:
- В школе я уже скандал учинил. Там тебе ребенка больше не отдадут.
Он схватил Леню за руку, держал его, точно вещь, не обращая на него никакого внимания. Но Леня ничего не сказал.
Потом бывший муж повернулся, двинулся вместе с сыном к двери.
Клава плакала, а Леня растерянно оглядывался на нее.
И вдруг она сорвалась с места. Кинулась к двери, наперерез. Закрыла собою проход.
- Слушай, ты! - крикнула она, чувствуя, как в ней просыпается прежняя Клавдия, всемогущая, уверенная в себе, - нет, нет, не начальница базы, а просто молодая, сильная, умная баба.
- Слушай, ты! - повторила она, вскипая все больше. - А не ты ли лежал на диване перед телевизором и требовал: давай цветной! Не ты ли любил сладко пожрать и попить - за чей это счет? Не ты ли ворчал, когда от тебя требовалась малейшая забота о доме, о ребенке, о семье? И ты, выходит, чистенький! Моралист! Ты не разделяешь со мной моей ответственности? Да! Конечно! Ты только жрал! Ты только потреблял! Радовался! А теперь уверен, что имеешь права на ребенка? Почему?
Павел отшагнул назад от Клавы, смотрел на нее, пораженный, округлив глаза, приоткрыв рот, даже, кажется, испугавшись.
- Почему? - крикнула Клава в приступе ярости, подступая к нему на шаг. - Почему? - закричала она отчаянно и вновь придвинулась на шаг. Он отступал. - Почему?
Наконец эта безвольная тряпка, этот Павел собрался с силами, взял себя в руки.
- Почему? - крикнул он бессмысленно. И ответил с не очень большим смыслом: - Потому!
* * *
Борьба продолжалась.
Теперь она обретала чувства. Павел вызывал в Клаве ненависть.
Клава в Павле - страх. Прикрытый, припудренный липовой правдой, но страх.
Иногда Клаве казалось, что он готов отдать ребенка, - легко ли мужчине воспитывать сына, когда он еще собственную судьбу надеется устроить, - и лишь его мать противится этому. Мать и чувство непричастности к нечистому прошлому Клавы.
Тетя Паша поддерживала Клаву, говорила, да, кто оправдывает, худое оно худое и есть, за грех человеку всю жизнь душой-то раскаиваться, потому он и человек. Но ведь закон тоже не разотрешь. И коли по закону свое отбыла, отстрадала, значит, должно же милосердие голос подать, в конце-то концов. Каяться всю жизнь - это да, но наказанной быть до смертного часа, разве это справедливо?
Наказывают закон и совесть, говорила тетя Паша, совесть навсегда, а закон - на время.
На время!
И отправляя письмо, готовясь отстаивать материнские права, Клава начинала мыслить практично и в свою пользу.
Из письма:
"Когда я встречаю сына после школы, то приношу ему еду или те лакомства, фрукты, какие он любит. Принесла пирожки, говорю: "Сынок, придешь домой, попей чай с пирожками". И вот недавно он мне так зло ответил: "А где этот чай?" И я поняла, что если дома нет бабки, ребенок остается голодным или ест всухомятку. Это при живой матери?"
Еще из письма:
"Мой сын, как все дети, лишенные элементарного внимания со стороны родителей и чувствующие давление на их психику со стороны одного из них, очень замкнутый, тихий, занятия для себя находит сам, он любит сидеть в уголочке, чтобы никому не мешал, и все что-то плетет из проволоки или возится с велосипедом. Ему необходимо посещать какую-нибудь спортивную секцию, так как у него развивается искривление позвоночника и сутулость. Но, как видно, отца это мало беспокоит".
Опять из письма:
"Я как мать знаю все нюансы детского сердца моего сына. У нас взаимопонимание обоюдное. Мы обходим теперь вопрос о встречах. Сын звонит и сам напоминает мне: "Сегодня я буду кататься на велосипеде". Или: "Сегодня, в три, я иду в библиотеку". Я иду к нему, и мы вместе бродим по улицам. Иногда просто молчим, ни о чем не говорим, но я понимаю, что творится в сердце сына. Я ужасно измучена, как и мой сын, этими встречами украдкой. На сколько хватит нас с ним? Не могу ответить. А как жить? Как жить дальше? Ответа не нахожу".
* * *
В этой истории есть еще один пик, еще одно напряжение душевных сил и матери, и отца, и сына. Если бы можно замерить осциллографом силу их порывов, все три кривые рванулись бы до предела вверх, означив свое чувство.
Клаву вызвали в опекунскую комиссию гороно. Она удивилась, ничего не поняла и пришла. В комнате, кроме незнакомой безликой женщины, сидели Павел и его мать. Женщина из комиссии говорила сухо, выспросила у Клавы уже, бесспорно, известное ей, попросила паспорт, унизительно долго листала его. В прежние времена уже за одно это Клава бы выдала этой селедке по первое число, объяснила бы ей, что такое человеческое уважение, а теперь приходилось молчать. Впрочем, прошлые времена, справедливости ради надо заметить, Клава вспоминала редко. Была сила, были и возможности, теперь и возможности и сила были не на ее стороне.
Что же на ее? Одна вера? Одно упорство?
- На вас поступила жалоба, - сказала женщина, со вздохом возвращая паспорт, точно очень сожалея, что не смогла ни к чему придраться. - Жалоба от вашего бывшего мужа и его матери. Что вы уводите сына к себе, не поставив их в известность, не соблюдаете предшествующей между вами договоренности в воспитании ребенка.
- Договоренности?
- А разве у вас нет договоренности? - удивилась женщина.
- Его договоренность, - кивнула Клава в сторону Павла, - означает лишь одно: я не имею права видеться с сыном.
- Какая ерунда! - рассмеялся Павел. - И потом...
- Знаете, что я скажу вам всем, - проговорила женщина, обрывая Павла. - Главное - если вы любите ребенка, это должно быть решающим в ваших отношениях - благо сына. С кем он хочет жить? С матерью или отцом? Это его выбор. Между прочим, суд тоже учитывает это не в последнюю очередь. Ваше право - подать дело в суд. Но даже и в этом случае одному из вас придется регулировать с другой стороной время, продолжительность, место встреч.
- Скоро я подам документы, - воскликнула Клава.
- Ваше право, - согласилась женщина из комиссии, - но...
Она замялась, и Клава поняла ее.
- Главное - воля ребенка, - повторил Павел. И спросил у своей матери: - Верно?
- Я уверена, - сказала Клава, - он захочет быть со мной. И потом...
Она приготовилась говорить про сутулость и искривление позвоночника, про то, что Леня ест всухомятку, когда он один, про продленку - при живой-то матери.
- Давайте спросим его, - сказала мать Павла.
- Давайте! - воскликнул Павел.
- А где он? - спросила Клава.
Павел с подозрительной готовностью выскочил из комнаты и вернулся с Ленечкой. Он подталкивал сына впереди себя, но далеко не отпускал.
- Ну! - проговорил он.
Леня молчал.
- Мальчик, - голосом, смазанным повидлом, спросила женщина, - с кем ты хочешь жить? С мамой или с папой?
Леня опустил глаза, помолчал мгновение и ответил:
- С папой.
Павел продолжал держать его за оба плеча, и Клава даже рассмеялась: до чего же все ясно, до чего очевидно - Павел со своей матерью обработали Ленечку, обкатали его, уговорили, что надо сказать именно так.
Еще смеясь, она оглядела Ленечку внимательнее и вздрогнула. На нем были кордовые джинсики. Может быть, те самые.
Она заплакала. Женщина из гороно гладила ее по плечу, выйдя из-за стола, уговаривала успокоиться, совершенно не понимая, из-за чего плачет Клава.
А Клава плакала оттого, что ей пришла гадкая мысль - заподозрить собственного ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64