Ехать с ребятами вызвалась Маша, тем более что, кроме малышей, из которых создали специальную группу, нам дали еще тридцать мест, и директор помог Маше отправиться со своими детьми.
Я в свободные дни собиралась съездить домой, Аполлоша не возражал, и мысленно я уже звонила у родной двери, она распахивалась, на пороге возникали Татьяна, Ольга, Сергей, все ахающие, потрясенные моим изменившимся, совсем взрослым видом, наконец появлялась мама и вместо какой-нибудь жесткой фразы начинала всхлипывать.
День, день, еще день, и к вечеру я дома.
А пока предпраздничное волнение, встреча Нового года в редакции у Виктора, и это для меня не рядовое событие.
Во-первых, я никогда не была в редакциях на праздничных вечерах. Наверное, у них что-то необыкновенное, семейный, узкий круг, особая обстановка, так что я появлялась там как бы на семейном основании, подруга сотрудника. А во-вторых, Виктор, похохатывая, без всякого зазрения совести сообщил мне, что я буду на вечере еще и как героиня газеты, так что, верней всего, мне дадут слово, надо подготовиться к тосту.
Я отшучивалась и отнекивалась совершенно в его духе, но сердцем понимала, что на вечере в чужой компании, да еще такой интеллектуальной, мне придется плыть по воле волн. Выглядеть, однако, следовало достойно, и я попросила Лепестинью еще днем занять мне в парикмахерской очередь.
Последние в году проводы малышей получились особенно шумными и суматошными. Предновогодние часы вообще всегда суматошны - люди еще гоняются за елками, посылают телеграммы, толкутся в магазинах, при этом, конечно, что-то забыто, скорости нарастают, автобусы набиты народом, вокруг давка и суета, но все, как правило, доброжелательны, у всех хорошее в предчувствии особого праздника настроение. Так что малыши наши, сверхъестественно возбужденные, хоть и кричали нам с Машей и Нонной Самвеловной новогодние пожелания, исчезли быстро, видно, поддаваясь настроению взрослых, без обычных своих копаний. Еще бы: многим предстоял первый Новый год в семейном кругу, пожалуй, с полмесяца они лепили из пластилина и клеили из цветной бумаги свои новогодние подарки. Что ж, пусть Новый год принесет всем им новое счастье!
Когда ребята разошлись, я ощутила непривычную опустошенность. Но Маша и Нонна потащили в учительскую. В тарелках маленькие бутербродики на деревянных шпильках, в стаканах пенится шампанское, все принаряжены и суетливы.
- Друзья! - воскликнул Аполлон Аполлинарьевич. - Вот и Новый год! Пусть он принесет счастье всем нам! И всем нашим ученикам. Особенно воспитанникам Надежды Георгиевны, Марии Степановны, Нонны Самвеловны! Им счастье необходимо больше, чем всем нам! Эта осень прошла в школе под знаком первого "Б".
- Пусть же, - перебила его Елена Евгеньевна, - когда-нибудь мы окажемся под знаком счастливого десятого "Б"!
Зазвенели стаканы. К нам подходили чокаться пожилые учителя, поздравляли, желали удачи, обращаясь почему-то прежде всего ко мне. Я снова оказывалась в центре внимания, и это как-то коробило.
- Ну что, подружки дорогие! - прошептала Маша. - За наш десятый! Дай бог ему счастья!
Мы выпили, Нонна Самвеловна покачала головой.
- Десятый будет без меня, - сказала она. - Я же учительница начальных классов.
- А я, например, - сказала Маша, - помню, как зовут мою первую учительницу.
- Странно, - улыбнулась я. - Неужели и нас кто-то будет помнить?
Потом была парикмахерская и время для раздумий.
Наверное, я все время улыбалась чему-то своему, так что парикмахерша наклонилась ко мне и неожиданно спросила:
- Замужем?
- Не-а! - засмеялась я.
- В новом году выйдешь! Предсказываю!
Я усмехнулась, но на всякий случай вгляделась в зеркало. Неужели похоже?
Я вспомнила панику в интернате, звонок из инспекции, скрипучий голос и неожиданный поворот темы:
- Целую тебя!
Сумерки за окном сменил густой мрак. Когда я вышла из парикмахерской, на остановках клубились толпы, а переполненные автобусы, надрываясь, с трудом набирали скорость. Поразмыслив, я двинулась пешком.
Вначале шагалось легко, я вспоминала предсказание парикмахерши и глупо улыбалась. Замуж? Готова ли я к таким переменам? Правда, дома мне объясняли, что чем раньше, тем лучше.
Поживем - увидим. Пока никаких намеков нет, и Виктор молчит. Может, сегодня? Как в рассказе у Чехова... Мы поедем с какой-нибудь ледяной горки после вечера, под утро, и он шепнет мне: "Я люблю тебя". Только уж я не стану сомневаться, как та дурочка, то ли ветер ей принес эту фразу, то ли послышалось... Да, конечно!
Мороз подстегивал меня, я то шла, то, припрыгивая, бежала и смеялась сама себе: ну какая же я бестолковая! Конечно! Виктор скажет. Именно сегодня. Ведь этот вечер почти семейный, как он объяснил.
Я катилась по ледяным дорожкам на тротуарах, раза два шмякнулась как следует, но даже не почувствовала боли.
Мне было смешно и радостно. Бежать, катиться. Мне было смешно и радостно от дурацких мыслей.
Может, я бегу одна в последний раз?
Нет, я, конечно, могу бегать и кататься в одиночестве, разве он запретит? Но я буду бежать тогда, зная, что не одна. Что где-то есть он. Ждет меня. Или даже не ждет - в командировке. Впрочем, и там тоже ждет.
Он ждет меня, а я его, и я могу бегать, и кататься, и знать, что я не одна, если даже одна!
О! Я совсем и забыла!
Лепестинья и Зина Пермякова глядят на меня восторженно. Стол: полон яств - холодец, заливное, пироги с капустой, с грибами, с луком - ой, чего тут только нет - и в двух рюмочках дрожит алая наливка домашней, с осени, изготовки.
- Заждали-и-ся! - стонет Лепестинья, а я бессмысленно трачу слова, что опаздываю, что не могу...
Стены моего закутка колышутся от примеряемых платьев, я выбираю макси вишневого цвета с крупными желтыми цветами по подолу. Выхожу к столу.
Зина ахает совершенно как Лепестинья, по-старушечьи, и я еще успеваю подумать, что маленькие дети великолепно приспосабливаются не только к характеру любимого человека, но даже к его возрасту.
- Надешда, - фамильярничает, балуясь, Зина, - шадитешь скорее жа штол! Проголодалишь, крашавиша?
- От красавицы слышу! - отвечаю Зине.
Лепестинья и Зинаида заливаются смехом - один сдержанный, старческий, с хрипотцой, другой звонкий, стеклянно-чистый - уж не спутаешь по голосам старого Да малого! Но Зина и впрямь красавица. Она ведь теперь владелица Целого набора прицепных бантов. В интернате хранит их в коробке из-под обуви, а здесь банты разложены на высокой спинке старинного дивана - точно клумба с цветами. Светло-зеленый с белыми точечками, темно-зеленый, белый с голубыми горошинами, пурпурный, спокойно-коричневый, голубой, белый, с красными полосками. Зина оказалась кокеткой, каждый час велит Лепестинье сменить ей бант, а Лепестиньин замысел мне известен - купить девочке платьев побольше, но с деньгами пока туго, и вот наделала бантов, они с любым платьишком годятся.
Сейчас Зина с нежно-розовым бантиком, на самую макушку Лепестинья ухитрилась приспособить фонтанчик из серебряного серпантина, так что в розовом блестят струйки светящихся огней, и девочка посматривает на себя в зеркало.
- Ну! - говорит Лепестинья, наливая Зине морсу в рюмочку. - Давайте выпьем за нашу Надежду!
- Надежда-то, может, и ваша, - сержусь я, - но Зине из рюмки пить не надо.
Лепестинья меняет посуду, они тянутся ко мне чокнуться, но тут уж я упираюсь как могу. Еще этого не хватало. Прийти к Виктору под хмельком? Я из-за этого даже в школе шампанское едва пригубила.
- Ну! С Новым годом вас! - воскликнула я, чмокнула Лепестинью, посмотрела в глаза Зине. - А тебе желаю, - что ж, совсем неплохое пожелание! - походить на тетю Липу!
Зина серьезно разглядывала меня и кивала на каждое мое слово. О боже! Как можно думать, что они маленькие и ничего не понимают!
- Я ее дочка, - сказала Зина, кивнув на Липу. - Она меня долго не находила. А теперь нашла.
И в это время раздался стук.
"Может, Виктор? - подумала я. - Догадался бы раздобыть такси!"
Но в комнату ворвалась Евдокия Петровна, зубной врач. Она вбежала в комнату, схватилась за мое плечо. Будто выстрелила в меня:
- Анечка исчезла!
22
Я проклинала свое вишневое макси с желтыми цветами. Оно путалось в ногах, мешало идти, а мы бежали.
Я наклонилась и задрала подол. Видок, наверное, ничего себе!
Сначала мы двигались в сторону центра, время от времени останавливаясь и голосуя мчавшимся машинам. Черта с два! Никто даже не притормаживал. Я попробовала забраться в троллейбус, какие-то подвыпившие парни, пошучивая, втиснули меня на подножку - дверь у троллейбуса не закрывалась, но Евдокию Петровну никто не подсадил, она не привлекла внимания парней, и мне пришлось спрыгнуть на ходу.
Я упала, больно ушибла колено, задрала подол и увидела лопнувший капрон и ссадину. Весело начинался новогодний вечер!
Время исчезало, безжалостно таяло, как ледышка, принесенная в тепло. Стыдно признаться, но я думала о времени, прежде всего о нем. А потом об Ане.
Это была нелепость, какое-то недоразумение. Заблудилась, город-то незнакомый, и сейчас в детской комнате милиции играет куклами. Первым делом, конечно, надо туда. И позвонить, позвонить!
Я подбежала к первому автомату, набрала две цифры. Аппарат молчал. До следующего пришлось бежать целый квартал, в который раз выслушивая подробности от Евдокии Петровны.
Анечка исчезла в сумерках. Попросилась на улицу. Ребята лепили там снежную бабу. Захватила морковку для носа бабе, ушла и пропала.
Евдокия Петровна обежала соседских детей. Все видели Анечку, она принесла морковку, и это запомнилось. Но потом исчезла.
- Я думала, она ушла в интернат, - пояснила Евдокия Петровна, - а там никого не оказалось, и дежурная дала ваш адрес.
Объяснение казалось мне глупым, просто-таки идиотским, позвони тотчас в милицию, и тебе немедля вернут ребенка. Детей у нас, слава богу, не воруют. Любой взрослый, увидев девочку, которая заблудилась, передаст ее милиции.
Евдокия Петровна как-то быстро переменилась в моем представлении. Прежде казалась мягкой и приветливой, а теперь все это обернулось безволием и глупостью.
"Как можно отдавать детей таким людям", - мелькнуло во мне. Точно это не я отдавала.
Я даже замедлила шаг. Взяла под руку Евдокию Петровну. Стало совестно. Боюсь опоздать на вечер и спешу ради этого вынести преждевременный приговор хорошему человеку!
Впервые за этот вечер я вгляделась в Евдокию Петровну. Лицо заплакано, постарело. Одинокий добрый человек. Анечке, конечно же, нет никаких причин сбегать от нее, это отпадает. Какая-то случайность, вот и все.
Пробуя успокоить женщину, я сказала ей, как Анечка, побывав в поликлинике, целый день показывала свой рот ребятам, и это было очень забавно. Не постеснялась и директора, вот детская непосредственность!
Врачиха слабо улыбнулась, но тут же принялась плакать.
- Больше не дадите мне Анечку?
- Сначала давайте найдем! - как можно мягче ответила я.
Автомат, который мы разыскали, отозвался удивительно довольным голосом. Будто человек только что сытно пообедал:
- Дежурный по городу майор Галушка слушает!
Милиционер с вкусной фамилией записал все нужные данные - Анечки, мои, Евдокии Петровны, пояснил, что детская комната пуста, и обещал объявить немедленный розыск.
- Позвоните через час! - предложил он.
- Звоню с автомата, - ответила я. - И мы очень волнуемся.
- Ну что же делать? - ответил Галушка. - Тогда приезжайте сюда.
Он оказался кряжистым, полнотелым, похожим на опиленный дубок, приветливым человеком. Сразу узнал Евдокию Петровну.
- Не помните? Как мне зуб драли? И плохо стало! Еще нашатырем отхаживали.
Такому крепышу, и плохо? Но Евдокии Петровне не до воспоминаний.
- Теперь вот мне нехорошо.
- Да ничего страшного не должно быть! - успокоил майор. Снова принялся выспрашивать подробности. Пояснил: - Уже ищут. Дана команда по рации всем патрульным машинам. Найдут!
Надо бы сообщить директору, подумала я, припоминая школьный телефон. Позвонить дежурному, узнать номер директора и... преподнести подарок к Новому году. Ничего себе сюрпризик!
Я представила Аполлошу - его лопоухое, добродушное лицо, и меня точно озарило: вот он стоит за моей спиной и говорит расфуфыренной матери Анечки Невзоровой про милицию.
- Послушайте, - волнуясь, сказала я Галушке, - у нее ведь есть мать, она лишена родительских прав и приходила однажды к школе. Любовь Петровна Невзорова.
- Попробуем, - кивнул майор.
Щелкнул селектор, раздались голоса, майор назвал имя Аниной матери. Повисла тишина.
Галушка включил радио. Оттуда слышались приглушенные, какие-то неясные звуки. Господи! Это же Красная площадь! Сейчас начнут бить куранты. Новый год, а мы...
- Поздравляю, дорогие женщины! - сказал, улыбаясь, майор, но я слышала его слова точно через стену.
Новый год я встречаю в милиции. Это, собственно, ничего. Только ведь у меня не простой Новый год.
Я припомнила, как бежала из парикмахерской, катилась по льду, думала, что нынче Виктор скажет мне что-то и моя жизнь изменится. Совсем! Может, и скажет, верней, сказал бы, но ведь меня же нет! Стало жарко. Выходит, я пропустила свой день? Пропустила собственное счастье?
Я спрятала лицо в руки, и слезы - точно плотину прорвало! покатились из меня.
- Надеждочка! Георгиевна! - Евдокия Петровна поняла слезы по-своему. - Ну не плачьте, голубушка, она найдется, как же так, непременно найдется!
- Товарищ майор, - послышалось по селектору. - Таких в городе трое. Совпадают фамилия, имя и отчество. Одной сорок восемь лет. - Галушка выразительно посмотрел на меня. Я помотала головой. - Второй - тридцать. Третьей - четырнадцать.
- Скорей всего вторая, - проговорил Галушка. - Давай-ка адрес.
Перед тем как уйти, я попросила позволения позвонить. Набрала номер Виктора. Телефон молчал, но в тишине, среди длинных гудков, где-то играла музыка. Это барахлила связь, а мне показалось, будто Виктор веселится под эту музыку и забыл обо мне.
Мы сели в милицейскую "Волгу", майор, сославшись на необычность случая, поехал с нами.
В самом центре города, окруженная силикатными домами, стояла двухэтажная деревянная развалюха. Внизу свет потушен, зато наверху - аж стекла звенят! - гремит сумасшедшая электронная музыка - такого агрегата вполне хватило бы на пол-улицы.
Из-за грохота стук наш не слышали, Галушке пришлось толкнуть дверь рукой. В крохотной комнатке, половину которой занимал полированный шкаф, топтались две парочки. Увидев милицию, они разомкнулись, и в одной женщине я узнала ЛРП, Невзорову.
Она что-то говорила, но музыка рвала барабанные перепонки, и никто ничего не слышал. Галушка шагнул к системе - зарубежная стереофоническая! - нажал кнопку. От резкого перепада в ушах звенело, и голос Невзоровой доносился как бы издалека.
- Нет такой статьи, - кричала она, - чтобы матери не давали на праздники собственного ребенка, а спроваживали чужим!
Мужчины испуганно сдвинулись в тень. Да и какие они мужчины, мальчишки, намного моложе Невзоровой. Галушка проверяет их документы, руки парней подрагивают - от испуга и неожиданности.
Невзорова напарфюмерена так же, как и у школы, волосы в нарядной укладке, модное платье-миди. Будь она трезвой, в голову не придет подумать о ней плохо.
Я оглядываю комнату, но Анечки не вижу.
- Где ребенок? - строго спрашивает Галушка.
- Чем у нее прав больше? - снова кричит ЛРП, указывая на Евдокию Петровну, и поворачивается к майору. - Где такой закон, милиция?
Галушка спокойно обходит Невзорову и делает мне знак, чтобы я приблизилась к нему. За полированным шкафом, в полумраке лежит Анечка с закрытыми глазами. Я удивляюсь, как она спала в таком грохоте. Шепчу ей в ухо, чтобы проснулась. Но Анечка не просыпается. Она икает, и я слышу запах вина. Что же такое?
Громко говорю об этом Галушке.
- Ну а за это знаете что бывает? - спрашивает он Невзорову и добавляет презрительно: - Тоже мне мать!
Она явно пугается. Голос ее, до сих пор наглый, дрожит.
- Шампанского! Стаканчик! Клянусь! - повторяет Анечкина родительница, и я вдруг отчетливо сознаю разницу между этими словами - "мать" и "родительница".
Мы выносим Анечку.
Внизу Евдокия Петровна указывает дом, стоящий рядом. Вот оно что! По соседству с деревянной развалюхой!
Куда ехать? В интернат? Там пустынно и тоскливо, никого нет. Домой, к Лепестинье? Наверное, сладко спят. Я соглашаюсь пойти к Евдокии Петровне, и майор провожает нас к подъезду, помогает внести Анечку.
Девочка просыпается только на мгновение, когда мы поднимаем ей руки, чтобы снять платьице, осознанно глядит на меня и, словно участвовала во всех разговорах, внятно и спокойно говорит:
- А мамку жалко.
Глаза ее тотчас закрываются.
Евдокия Петровна раскладывает ее белье и все время вздыхает. А я думаю про Анечкины слова. Где же истина? Тут, когда пожалела? Или там, в школе, когда стыдилась, не хотела видеть, боялась за Евдокию Петровну?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64