Вызвали военврача из комиссии, он увез старшину в пустующую избу, а потом команде сообщили, что командир их умер от сердечной болезни.
Похоронили командира там же, в прозрачном лиственном лесу. Могилку отрыли быстро, умеючи, а когда отрыли, застыдились своей скорости и долго сидели кружком вокруг старшины у зияющей коричневой ямы. Еще одной ямы, в которую надлежало пристроить еще одного человека, убитого войной.
На передовую Николая не отпустили, он заменил старшину, дошел до Берлина, в солдатских разговорах представлялся как пехотинец, да и кем он был в самом деле, если не пехотинцем, пехом истоптавшим землю. И как истоптавшим!
От того рва и от могилы старшины у Николая начался как бы другой отсчет жизни. Был он пустой, словно вытряхнутый, и жил и глядел вокруг себя скорей по привычке, чем из интересу. Ровно вышла из его жил вся кровь.
- Мы с вами разбирали последовательность, в которой ответственны виновные. Первым вы назвали Гусева, и тут у меня к вам вопросов нет. Вторым - Цветкову. Третьим - Храбрикова. За это время, пока мы беседуем, вы не переменили места?
- От перестановки мест слагаемых сумма не меняется.
- Однако изменилась.
- Вы меня просто удивляете. Давайте начистоту. Одно условие - без протокола. Ведь стало меньше одним преступником. Убийцей.
- Я много видел циников, Петр Петрович. Но то, что говорите вы, даже не назовешь цинизмом.
- Вам же, следственным органам, правосудию, меньше работы.
- А вы еще и добренький, оказывается.
- Добренькие - понятие отрицательное.
- Это я слышу впервые. Это уже доктрина.
25 мая. 17 часов 20 минут
КИРА ЦВЕТКОВА
Пиршество по случаю тезоименитства Кирьянова шло уже давно, но Кира никак не могла заставить себя пойти в столовую.
Что-то с ней случилось, она понимала это, что-то надломилось в этот знаменательный день: перед ней возникали преграды - естественные и искусственные, она пыталась проломить их плечом, но только расшибалась. С ней такое уже бывало не раз: неожиданно, в один день, в одну неделю, месяц или еще какой-нибудь ограниченный отрезок времени, обстоятельства, ситуации, не зависящие как будто от нее, прихотливо переплетались, и каждый шаг, каждый поступок, даже самый мелкий, незначащий, приводил исключительно к неудаче.
Сети обстоятельств оплетали ее, и чем энергичнее она действовала, тем бестолковее все выходило. Сегодня был такой день, однако именно сегодня она не склонялась винить нечто высшее - рок, судьбу, случай или что там еще, которые опутывали ее своей незримой властью. Нет, сегодня ее неудачи зависели от людей, только от людей, и она видела, понимала это, сжимая в отчаянии и бессилии свои маленькие кулачки.
Кира была давно готова, одета по-праздничному, в закрытое строгое платье со стоячим воротничком, серое, элегантное, которое очень шло ей; на ногах поблескивали изящные туфельки: даже свои недостатки женщина порой может обратить в достоинства - Кира втайне гордилась маленькими ногами и маленьким размером обуви, это было чисто женское преимущество; волосы она причесывала очень простенько, гладко, под Марию Волконскую - в альбоме хранилась репродукция миниатюры с ее портрета, - заколов их на затылке, а остаток выпустив вперед, на плечо.
Все было хорошо. Кира гордилась немногими своими плюсами, среди них умение одеваться со вкусом, негромко, соответственно облику и характеру, было основным: одеваясь празднично, она чувствовала какое-то обновление, внутренний подъем, легкость. Хорошая одежда все-таки вдохновляет, что ли, человека, тем более женщину, и трижды тем более, если она одевается так редко, обычно не вылезая из брезентовой робы, грубых чулок и резиновых сапог с высокими голенищами.
Да, Киру радовала хорошая одежда, честно признаться, она ждала именин Кирьянова, думая о редком случае выглядеть хорошо, скромно и непривычно для этих мест, но теперь все было сломано.
Она стучала каблучками по дощатому полу своей комнаты, сжимала кулаки и, не чувствуя приятности одежды, ненавидела, не могла думать без содрогания о Храбрикове.
Днем, после возвращения вертолета, она сказала Храбрикову про лодку, потом, позже, про вертолет. Он резал мясо, несчастный мясник, заверил ее, что машину направит после обеда, но через час Кире передали уже аварийную радиограмму.
Она, как девочка, как школьница какая-нибудь, побежала к этому кретину, разыскала его на кухне - прихлебатель, приедало, мразь! - и устроила, не узнавая себя, скандал. Она подстегивала, понужала свое едва просыпающееся самолюбие, в конце концов она начальник партии, и этот пень на дороге - человеком его не назовешь, - это ничтожество, глядящее в рот одному Кирьянову, должно подчиниться ей.
Она не привередлива и никогда не вмешивалась в эту странную связь Кирьянова с Храбриковым или Храбрикова с Кирьяновым, кто их там разберет, не собиралась соваться не в свое дело, но теперь эта дворцовая игра раздражала ее. В опасности оказались люди, и в этом случае служебные и частные пирамиды, воздвигнутые Храбриковым и Кирьяновым, должны рухнуть о чем разговор!
После скандала на кухне она хотела немедленно поговорить с Кирьяновым, открыла уже дверь в столовую, но тут же притворила ее. ПэПэ говорил речь, похохатывая, модулируя голосовыми связками, - речи его всегда отличались бескрайностью и определенным уровнем исполнительства, приглашенные сидели тихо, словно мыши, стая серых мышей, к которой должна присоединиться и она, серая мышка Цветкова.
Кира ломала пальцы, нервничала, несколько раз заглядывала в дверь одним глазком, но Кирьянов, покрасневший от выпитого, все говорил и говорил, и она не выдержала, накинула пальто и побежала к радистам. Преодолевая расстояние от столовой до дома, крыша которого была усеяна причудливыми антеннами, она лихорадочно думала, что поступила очень верно, побежав сюда, а не объяснилась немедленно с Кирьяновым. С мерзавцами надо бороться доказательно, сильно, а у нее, кроме эмоций и одной аварийной радиограммы, ничего не было, хотя аварийная радиограмма говорит сама за себя. Однако это можно доказать кому угодно. Кирьянову же лучше всего предложить более веские доказательства: флегматичную аварийку Гусева он обсмеет, и только. Она бежала к рации, надеясь, что запросит у Гусева подробности, что он наконец объяснит внятно, что там случилось, забьет тревогу.
Радисты - Чиладзе был в столовой - выполнили ее требование, но в ответ на запрос, как чувствует себя группа, Гусев ответил: "Нормально. Ждем помощи". Чертыхнувшись в душе, Кира пошла назад, к столовой, но на полдороге повернула домой. И вот психовала, нервничала, злилась.
Пытаясь успокоиться, она анализировала причины своего состояния. Может, это просто форма женской истерики? Реакция уязвленного самолюбия? Перестраховка безвольного существа, боящегося любой ответственности? И, черт побери, люди, которые просят вертолета, тут совсем ни при чем?
Она прохаживалась по скрипящим половицам. Наверное. Может быть. Даже очень может быть. И истерика, и самолюбие, и, в конце концов, перестраховка неуверенного в себе человека, но не только, не только! Гусев - широкий, костистый, хотя и невысокий, с крепкими ухватками - не выходил из головы. Да, он спокоен, даже чересчур, порой просто непробиваем, но тем более. Если он просит вертолет, значит, уже перепробовал все другое.
Кира остановилась у окна. Больше тянуть невозможно. Ее поведение и так походило на вызов.
Она оделась и вышла из дому.
В столовой дым стоял коромыслом. Кира обрадовалась, что, может, ее появление не заметят, будет считаться, что она тут давно, но Кирьянов, сидевший во главе стола, заорал истошно, ломая ваньку:
- Кира Васильевна! Голубушка! Где же вы! - и без перехода: - Штрафную ей! Штрафную!
Окружающие засмеялись, Кирьянов, ломаясь, поднес ей граненый стакан, наполненный спиртом и подкрепленный заваркой.
- Коньячку отведайте, - прогремел он, - нашего, сибирского коньячку, - а сам кланялся, изображал теперь хлебосольного хозяина.
Кира пригубила спирт - все внутри обожгло, но она сдержалась, не закашлялась, приложив все силы, чтоб отвлечь от себя внимание гостей и хозяина. Кирьянов отошел, и взгляд Киры упал на стулья, составленные в углу.
Там лежали подарки: перевязанная бечевкой и свернутая в рулон, мездрой наружу, медвежья шкура, три одинаковых транзистора ВЭФ-12, купленные, верно, в небогатом поселковом магазинчике, грузинский большой рог на серебряной цепочке - Чиладзе, наверное, - и охотничья двустволка. "Сколько же у него этих ружей!" - подумала Кира, соображая, что второпях забыла дома свой подарок, приготовленный для ПэПэ, - изящно изданный двухтомник Лермонтова. Книги прислала Кире подружка; она специально и заранее заказывала подарок, зная по опыту, что день рождения начальника отряда отмечается шумно, непременно с презентами.
Заказывая книги, Кира искренне хотела выразить свое благодарное отношение к Кирьянову - к его уважительности и терпению. Надо отдать должное: не каждый начотряда был бы столь снисходителен к ней, этот, зная ее, никогда не попрекал, не ругал, других в то же время не щадя, и у Киры не было к нему, как говорится, никаких претензий до сегодняшнего дня.
До сегодняшнего дня... Что же случилось сегодня? Да ведь ничего. Просто она испугалась. Пришли эти радиограммы, она затрепыхалась, и все предстало перед ней в мрачном тоне.
Выпили за семью Петра Петровича, он снова принялся, со стаканом спирта в руке, говорить длинную речь, теперь его слушали не столь внимательно, в столовой висело гудение, брякали вилки, слышался шепоток.
Кира выпила еще чуточку, как будто ненадолго отлегло. Она улыбнулась Чиладзе, поддержала разговор с соседом, немного поела жареной лосятины, вкусной, но жестковатой. Заноза, засевшая с утра, все-таки не выходила... Нет, дело не в испуге. Дело все-таки в духоте, да, да в духоте. Ей нечем дышать, не хватает кислорода, и хотя вполне может оказаться, что лично для нее кислород губителен, и ей и всем остальным в отряде надо вздохнуть. Поглубже вздохнуть, распрямить все клеточки легких.
Кира поднялась. Она не была пьяна, ну, может, самую чуточку, но это не в счет. В голове что-то позванивало едва, а так в ней было чисто и прозрачно.
Увидев ее со стаканом в руке, Кирьянов забренчал ножом о графин, наполненный спиртом. Не так скоро, как вначале, не столь послушно гости умолкли, перешептываясь: "Тост, тост, тише!" - и, услышав это, Кира демонстративно поставила стакан. По столовой прокатился шумок.
Кира обвела взглядом столовку, поглядела на Кирьянова и вдруг бухнула:
- Какого черта!
ПэПэ, задыхаясь от хохота, отвалился на спинку стула, гулко захлопал в ладоши, крикнул:
- М-молодец!!
Ему нравилось начало тоста, и эта пигалица выглядела совсем ничего сегодня, - надо же, а? - и он скомандовал:
- Просим дальше!
- Какого черта! - повторила Кира, решительно признаваясь себе, что все-таки немного пьяна и что это даже хорошо, трезвой бы она так никогда и не решилась. - Там люди шлют аварийки, а мы пьем спирт.
Кирьянов сбросил все маски, смотрел пристально, настороженно.
- Петр Петрович, - сказала Кира, оборачиваясь к нему. - Ну когда будет покончено с этим безобразием!
- Кира Васильевна! - нависая над гостями, поднялся Кирьянов. - Здесь, простите, день рождения, а не общее собрание.
- Но там люди!.. - воскликнула Кира, не столь требуя, сколько умоляя, протянув руку к окну. - Там люди, они на острове, их заливает. И я не могу добиться вертолета.
На мгновение в столовой стало тихо, и Кира успела окинуть взглядом лица гостей. Что-то неуловимое сломалось в этих беспечных именинах, лопнула какая-то пружина. Кира поняла это сразу, определив по застывшим или, напротив, неестественно оживленным лицам, что ее бунт - факт не неожиданный, что большинство сидящих тут как будто давно готовы к неприятностям, ожидающим отряд, и дело тут не в ней, Кире, отнюдь не в ней.
Мимолетная пауза кончилась, гости зашумели, споря пока между собой, потом вскочил начпартии Лаврентьев, близорукий и странноватый, всегда выступавший невпопад на летучках у Кирьянова, не понимавший его тонких внутренних схем, и крикнул:
- Надо организовать группу спасения!
Кира увидела, как передернулось побуревшее лицо начотряда, как он вжал голову в плечи - начиналась обычная игра.
- И вообще, - опять крикнул Лаврентьев, несуразно размахивая руками, - с Храбриковым никогда не договоришься, для него мы все мальчишки.
- Я подтверждаю! - напрягая голос, сказал начальник радиостанции Чиладзе. - Радиограммы идут, Кира Васильевна хлопочет, а ей никто не поможет. Возмутительно просто! Храбриков у нас важней начотряда!
При упоминании Храбрикова столовая оживилась еще больше.
"Нет, оказывается, у него сторонников тут, кроме ПэПэ, - подумала Кира, - но зато Кирьянов - сторонник серьезный. Что дальше?"
Начотряда все бурел, склоняя голову, привлекая к себе внимание, но странно, - то ли от выпитого спирта, то ли еще от чего, - гости на хозяина внимания не обращали. Они галдели, возмущались, они обсуждали невозможность такого поведения Храбрикова. Лаврентьев, севший было за стол, вскочил снова и уже выкрикивал желающих срочно лететь на спасение. Помогать ему вызывался подвыпивший бухгалтер - одряблый и лысый, хотя и молодой, Чиладзе и чья-то жена.
Кира молча поглядывала на галдящих гостей, приходя в себя, чувствуя если и не серьезную поддержку, то единогласное недовольство Храбриковым. Кирьянов, молчавший все это время, изучавший обстановку, вдруг вскочил на стул и заорал, надрывая глотку и наводя своим криком порядок и тишину:
- Хра-бр-риков!!! Храбриков! Хр-раб-риков, в конце концов!!!
- Когда Цветкова таким странным образом потребовала от вас хоть каких-нибудь действий, что сделали вы?
- Приказал лететь.
- И только.
- А что еще?
- Нет, ничего. От перемены мест сумма еще не убавилась? Или вы такой тугодум, Кирьянов?
- Ну, я велел залететь потом еще в одно место.
- Потом или вначале?
- Не помню.
- Я вношу это в протокол.
- Вносите. Такое ваше дело.
- А вот Храбриков помнит, Петр Петрович. Очень хорошо помнит и ссылается на свидетеля. На повариху.
- Нет, не может этого быть, не может... Хотел бы я поглядеть на этого подонка!
- Не волнуйтесь, скоро, возможно, встретитесь.
25 мая. 19 часов
СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ ХРАБРИКОВ
Руки у него тряслись из-за происшедшего, склеротические щеки раскраснелись от выпитого спирта, урчал желудок - верно, сказывалось не очень прожаренное лосиное мясо, - и вообще он недомогал, чувствовал себя разбитым, а тут приходилось лететь.
Привычный к грохоту вертолетных моторов, к дребезжанию стенок, сиденья, пола, самого себя, вплоть до кончиков пальцев, до мочек ушей, сейчас он раздражался, отчаивался, изнемогал, испытывал неумолимое желание открыть дверь и немедленно, несмотря на высоту, выйти из машины.
Зная глубину своей хитрости, он чувствовал себя сильным, когда удавалось, благодаря этому качеству, получать преимущество над другими, прямой или косвенный процент хоть какой-нибудь пользы. Но если случалось проигрывать, он трусил, липко потея, внушая самому себе мысли о недомогании, усталости.
Так было и сейчас.
Вертолет летел над тайгой, а Сергей Иванович стервенел от обиды и злобы - все, что произошло в столовой, на этих именинах, для которых он столько хлопотал, столько работал, было унизительно. Бог с ним, унизиться иногда не грех, если видишь пользу для себя, тут же не было никакой пользы, а была публичная порка, порка...
Леденея, Храбриков перебирал подробности происшедшего, в таких случаях он не торопился забыть, успокоиться, а, напротив, терзал себя, подзуживал, теребил по частям, по фразам и минутам, словно лоскутья, свою обиду.
Он сидел на кухне, ел лосятину - одну, без хлеба, для пользы здоровья, - резал своей финкой мелкие куски, и ему было хорошо, очень хорошо. Храбриков любил такие минуты одиночества. На кухне было много людей, но он отвернулся от них к стенке, к бревнам, конопаченным мхом, и был как бы один. Только иногда от плавного течения мыслей его словно отдергивала повариха, недолюбливавшая его.
- Ты хоть прожевывай, Храбриков! - кричала она, довольно взвизгивая от собственного остроумия. - А то глотаешь, как енисейская чайка!
Он вздрагивал, посылал ее про себя в соответствующие места и снова углублялся в еду, неторопливо и основательно. В нем звучала внутренняя музыка, невразумительная, без мелодий, означавшая сошедшую к нему доброту и умиротворенность.
Так он ел, не думая ни о чем неприятном, и вдруг из-за прикрытой двери, откуда неслись взрывы хохота, галдеж и рокочущий голос Кирьянова, раздался крик.
Храбриков прислушался, звали как будто его. Он недовольно вытер о штаны масленые руки - наверное, раздобревший ПэПэ приглашал к общему столу, спохватившись, что нет ближайшего помощника, а ему больше нравилось здесь, в одиночестве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64