Годы, нет, столетия тому назад люди выселили этих тварей из теплых долин и загнали на эти заледеневшие высоты. И людей они с тех пор ненавидели и опасались. Но это вовсе не значило, что они не могут напасть на отряд, просто они хорошо умели выбирать место атаки.
Один из новичков в отряде, широкоплечий Каничаи, заметил:
— Один мудрец меня как-то битых два часа убалтывал, что горные гамадрилы — это и не гамадрилы вовсе, то есть они совсем не такие, как обезьяны в джунглях. И еще он говорил, что вести себя с ними нужно как с людьми, но только о-о-чень тупыми.
Солдаты приняли его заявление как шутку и на протяжении следующих нескольких миль пути вовсю веселились на эту тему: у каждого нашелся свой кандидат, который соображал как горная обезьяна, — от друзей и знакомых до конунга Свеммеля и большинства ункерлантцев.
— А мы-то чем лучше? — вдруг ни с того ни с сего взорвался Соньи. — Будь у нас ума побольше, смог ли нам хоть кто-нибудь приказать ползать по этим проклятым горам?
— Э нет, погоди, — возразил Каничаи. — Мы стали воинами по воле звезд. И потому делаем то, что нам надобно делать.
Сей аргумент послужил причиной тут же вспыхнувшей перепалки: Иштван и Кун встали на сторону Соньи, а новички, еще не бывавшие в сражении, — на сторону Каничаи.
— Вам еще только предстоит это понять, — сказал Иштван. — Да, мы воины. Это означает лишь то, что мы умеем драться и не боимся вступать в бой. Но спросите любого, кто побывал в бою, как ему это понравилось, и вам много чего порасскажут.
— Но сражаться с врагами Дьёндьёша — великая честь и слава! — заявил Каничаи. — Когда мы исполняем долг настоящего мужчины, звезды небесные сияют ярче!
— Да, это великая честь — валяться в окопе под проливным дождем, пока противник сверху засыпает тебя разрывными ядрами! — разозлился Иштван. — И великая слава тому, кто, подкравшись к присевшему под кустиком со спущенными портками куусаманину, перерезает ему глотку ради куска хлеба!
Каничаи онемел от злости, но Иштван, сам прошедший процесс превращения рекрутов в солдат, знал, как там промывают мозги. Вся эта патетика хороша до поры до времени. Сержант предпочитал, чтобы в бою его прикрывали бывалые ветераны, а не восторженные идиоты, рвущиеся в атаку там, где разумнее отступить.
Хотя на данный момент это было не так уж важно. Ункерлантцы не оказывают никакого сопротивления — их вообще здесь нет. Может, пока они воюют на востоке, Дьёндьёш захватит под шумок некую часть их земель. А может, им просто не нужны эти безлюдные горы — если б они принадлежали Иштвану, он бы пальцем не пошевелил, чтобы их сохранить!
Вечером отряд расположился на ночевку на самом ровном участке меж скал, какой только удалось сыскать. Был он невелик, да и ровность его была весьма относительна.
— Выставим караул, — сказал Иштван. — Три смены по два человека.
Назвав имена, сержант подумал, что одно из наиболее приятных преимуществ его служебного положения в том, что ему самому заступать в караул уже не надо. Предвкушая сладкий сон до утра, он завернулся в одеяло и с улыбкой на губах заснул.
Но не прошло и минуты, как кто-то тряхнул его за плечо, и сержант мгновенно проснулся — сказывалась выучка острова Обуда. Там солдат, не готовый вскочить и действовать за одну секунду, мог остаться лежать на земле навсегда.
Вокруг было темно, лишь едва тлели угольки костра.
— Что случилось? — хрипло прошептал Иштван.
— Сержант, появился кто-то чужой, — тоже шепотом ответил Кун. — Я никого не видел, но знаю.
— Твоей хилой магии на это хватит?
В темноте кивок Куна был едва различим. Он уже применял свои немногие магические знания на Обуде. Иштван подхватил жезл и бесшумно вскочил на ноги.
— Ладно, пойдем, покажешь.
Он отвечал за своих людей, и это было ценой, которую приходилось платить за то, чтобы не стоять в карауле или не делать еще много других неприятных дел, остающихся на долю рядовых.
— За мной, — шепнул Кун и проводил Иштвана до валуна на краю лагеря, из-за которого был хорошо виден ближайший склон. Оба старались двигаться беззвучно. Придя на место, бывший ученик мага забормотал себе под нос и принялся сплетать пальцы в какие-то фигуры. Словно играл в какую-то детскую игру. Через минуту он поднял голову:
— Это — чем бы оно ни было — все еще здесь. И оно подошло ближе, иначе мое колдовство его не засекло бы.
— Ладно, — прошептал Иштван. — Полагаю, это ункерлантский шпион. И скорее всего с кристаллом, чтобы мог сразу доложить своим, что он видит.
А сам подумал: «Силен мужик. Надо быть очень храбрым, чтобы отправиться на разведку во вражеский тыл, где кругом одни враги, а он один. Один-одинешенек».
Иштван пристально вгляделся в каменную стену. Сейчас бы луну! Звезды, как они ни прекрасны, дают слишком мало света, чтобы хоть что-то толком разглядеть: серые камни кажутся почти черными, а их тени сгущаются непроглядным мраком. В такой темнотище армия Свеммеля могла укрыть на склоне не одного шпиона, а целый батальон! И если бы ни хилая магия Куна, никто из лагеря ни о чем не догадался бы до самого нападения.
— Сержант!
— Погоди, — чуть слышно прошептал Иштван и чуть подался вперед.
Одна из чернильно-черных теней… Она передвинулась или нет? Словно по собственной воле, жезл сорвался с плеча и нацелился на то место, где… А может, померещилось?
Иштван застыл в ожидании. Ох как пригодилась снова выучка Обуды — именно там он научился терпению. Пытаясь уловить хоть какой-то звук с недалекого склона, Иштван навострил уши — но услышал лишь собственное дыхание да сопение Куна. Теперь все его внимание было нацелено только на ту тень , на любое в ней изменение, на любое ее действие. А если ему только померещилось, все равно расслабляться нельзя — ункерлантцы могут появиться и с другой части склона.
Тень снова передвинулась, и Иштван выстрелил. Его палец сам скользнул в ямку, даже прежде, чем сержант уловил движение тени. Яркий луч жезла больно ударил в уже привыкшие к темноте глаза.
Со склона донесся хриплый вскрик. Иштван тут же взял на прицел точку, откуда он раздался. Игра в молчанку была закончена. Сержант прислушался к возне на склоне и снова выпалил, и снова услышал вопль, теперь уже полный смертной тоски.
— Осторожнее, сержант! — задыхаясь от волнения, прошептал Кун. — Он может притворяться.
— Ну а если он притворяется? Ты ведь отомстишь за меня! — усмехнулся Иштван.
Крики на склоне разбудили весь отряд, и Иштван услышал, как солдаты бегут к сторожевому посту. «За славой», — хмыкнул про себя сержант. Самому ему сейчас был нужен только дохлый ункерлантец. Или полуживой, чтобы те из солдат, что разумеют их корявый язык, могли задать ему пару вопросов.
— Он вон там! — показал Кун.
Иштван уже торопливо карабкался вверх по склону к темной куче, от которой за версту несло горелым мясом. Но, добравшись до нее, он так и застыл на месте.
— Да чтоб я стал сыном козла! — заорал он. — Может, ты, Кун, и не веришь в горных гамадрилов, зато твое колдовство в них очень верит! Так верит, что приняло одного из них за человека!
— Он сдох? — жалобно пискнул Кун.
— Похоже, еще нет, — ответил Иштван, и, словно подтверждая его слова, обезьяна забилась в агонии. Он пальнул еще раз, на сей раз в голову. Тварь почти по-человечески всхлипнула и замерла. — Эй, кто-нибудь, принесите факел — я хочу получше разглядеть эту зверюгу!
И при жизни-то горный гамадрил был не самым красивым животным, а в мерцающем свете факелов его распростертая на камнях туша выглядела просто отвратительно. Зверь был выше и крупнее человека, а из-за густой, длинной, спутанной шерсти выглядел еще больше. Его морда с низким лбом, плоским носом, широким ртом, полным огромных, но не очень острых клыков, казалась чудовищной карикатурой на человеческое лицо. Рядом с обезьяной валялся большой сук. Интересно, это ее дубина или он просто лежит тут давным-давно? Ответить на этот вопрос с уверенностью Иштван не смог бы.
— Омерзительная тварь, — с отвращением пробормотал Кун и стал спускаться к лагерю, бурча на ходу: — Просто омерзительная!
— А я так это понимаю, — сказал ему в спину Иштван. — Она мертва. Но она не сделала ничего плохого ни тебе, ни мне. Только это и идет в счет. — И, вглядываясь в ночную тьму на востоке, добавил: — Когда мы наконец встретим ункерлантцев, они будут вооружены уж никак не дубинами.
В сумраке спальни небольшого двухэтажного сельского домика мерно двигались два тела. Меркеля, сидя сверху, медленно и нежно вращала бедрами. Скарню, все еще не привыкший к ощущению счастья, которое она всегда дарила ему, с тихим стоном приподнял голову, чтобы разглядеть ее лицо — такое сосредоточенное и такое счастливое.
Женщина прижалась к нему, и он ощутил прикосновение ее сосков. Это возбудило его больше, чем все ее прежние ласки. Его рука сама соскользнула с ее плеча по спине и остановилась на пухлой ягодице, в то время как пальцы другой запутались в золотистых волосах на затылке. Он привлек к себе ее голову и впился губами в губы, которые показались ему слаще и пьянили сильнее, чем самое лучшее и самое крепкое из елгаванских вин.
Она глухо застонала и яростно забилась на нем — с нежностью было покончено. Она втягивала его в себя, стискивала его член, словно рукой. Он закричал, он уже был не в силах сдерживать себя, и то, что он делал, было сейчас так же естественно, как дыхание. И эхом ему вторил кошачий вопль Меркели — протяжный и страстный.
Удовлетворенная, она сползла с него и растянулась рядом. А затем, как всегда, с момента их первой встречи, в подобные минуты, зарыдала так горько, словно сердце разрывалось у нее в груди. Нет, не разрывалось — уже разорвалось.
— Гедомину! — стонала она. — О, мой бедный Гедомину!
Скарню, приобняв ее за плечи, молча ждал, когда утихнет этот порыв скорби — они всегда довольно скоро прекращались. Сколько он слышал шуточек и баек о том, что вдовушки после потери своих благоверных утешаются быстро: как только найдут в своей супружеской постели нового мужчину! Так что обнаружить, что вдова до сих пор любит своего бывшего, — это еще не самый тяжелый случай. Ее слезы расплавленным свинцом жгли его щеку и плечо.
— Я же был готов отдать свою жизнь за его жизнь, — сказал Скарню, когда рыдания превратились во всхлипывания. Альгарвейцы сожгли Гедомину, как и многих других валмиерских партизан. Оккупанты жестоко подавляли сопротивление их режиму. — Но от меня ничего не зависело.
Так оно и было. И к тому, что Меркеля отдалась ему, это не имело ровно никакого отношения: огонь, внезапно вспыхнувший между ними, все равно разгорелся бы. Даже если бы Гедомину не погиб.
— Он был настоящим мужчиной, — продолжал Скарню. И это тоже было правдой. Но даже если бы и не было, Скарню все равно так сказал бы, воздавая честь погибшему.
— Да, и еще каким! — встрепенулась Меркеля. Ее благородная скорбь мгновенно уступила место благородной же ярости: по щекам еще текли слезы, но глаза уже метали молнии. — Он был настоящим мужчиной, а рыжики спалили его, как последнюю собаку. Да разразят их силы горние! Да чтоб их силы преисподние терзали до конца вечности! — В ее голосе звучала такая убежденность, словно эти проклятия и вправду могли сбыться. — О, они заплатят! О, как они заплатят!
— Да, — согласился Скарню, нежно поглаживая ее по плечу, словно пугливого единорога. — Они заплатят. Они уже платят. И ты помогаешь взыскивать с них плату.
Меркеля кивнула. Она могла сказать то же самое. Пока Гедомину был жив, она удовлетворялась тем, что ждала его дома, пока он воевал против рыжиков. Но после его казни ни один из партизанских рейдов не обходился без ее участия. Скарню, его сержант Рауну да горстка озлобленных фермеров и крестьян — вот и весь отряд. И больше всего Скарню боялся, что в своей безрассудной ярости Меркеля может потерять голову и погубить себя каким-нибудь бессмысленно отважным подвигом. Но до сих пор все обходилось, и он надеялся, что со временем она научится держать себя в руках.
— Ты, Скарню, тоже очень храбрый, — вздохнула Меркеля, словно только сейчас осознала, что лежит рядом с ним совершенно обнаженной и нежно прижимается к нему влажным от пота телом. — Когда они взяли его, ты пытался его спасти.
Скарню пожал плечами. За ней все равно стали бы следить. Другой причины предложить свою жизнь в обмен на жизнь Гедомину он не знал. А если бы его все же взяли и казнили, стала бы Меркеля его оплакивать, обнимая при этом в супружеской постели своего старого хромого мужа? Он снова пожал плечами. Кто это может знать? Да никто.
И желая изгнать из головы мрачные мысли о том, что так и не случилось, он прижал любимую к себе. А она прильнула к нему, желая изгнать мрачные воспоминания о том, что все же произошло. Только в Валмиере благородные женщины всегда называют вещи своими именами. У всех остальных людей то, что они говорят, и то, что есть на самом деле, слишком часто не имеет и малейшей связи.
Вскоре она вновь раздвинула ноги и прижалась к нему, принимая его.
— Быстрее! — прошелестел в темноте спальни ее шепот.
В этот раз, достигнув пика наслаждения, она закричала, как от сильной боли. А в следующий миг зарычал Скарню. И вновь Меркеля плакала, правда, совсем недолго. Вскоре ее дыхание стало ровным и глубоким — она заснула, так и не надев легкой рубашечки и панталончиков, в которых обычно спала.
Скарню быстро оделся: хоть Меркеля и пускала его в свою постель, чтобы разделить с ним ночь любви, она никогда не позволяла ему спать рядом в полном смысле этого слова. Он сбежал по лестнице и вышел из дома, притворив за собой дверь. Он уже так привык спать на соломе в сарае, что любой матрас показался бы ему жестким.
— Доброй ночи, вашбродь, — тихонько поприветствовал его Рауну. Судя по шороху сухих стеблей, он приподнялся и сел.
— А, да, доброй ночи, сержант, — смущенно отозвался Скарню.
Старый сержант, ветеран Шестилетней войны, здорово помог ему, еще когда Скарню благодаря своему титулу получил под командование отряд и сражался в армии Валмиеры против Альгарве. А когда война была проиграна и армия перестала существовать, они решили держаться друг друга. Но сейчас Рауну лучше не знать, откуда пришел его прежний командир и чем он там занимался.
— Извини, я не хотел тебя будить.
— Вы и не разбудили. Я все одно не спал.
Скарню попытался сквозь сумрак разглядеть лицо сержанта, но в сарае было еще темнее, чем в спальне Меркели, и он видел только расплывчатое пятно. Рауну еще помолчал и наконец спросил:
— Вашбродь, вы полностью уверены в том, что знаете, что творите?
— Уверен? — Скарню потряс головой. — Нет, конечно же, нет! Только полные идиоты абсолютно уверены в том, что делают. Но как раз в этом-то они чаще всего и ошибаются.
Рауну хмыкнул, и Скарню не сразу сообразил, что означает этот смешок.
— Что ж, вашбродь, крепко вы приложили. Но если бы она состроила глазки мне, не думаю, что я бы оскоромился.
Скарню громко зевнул, давая понять, что не желает говорить на эту тему, и принялся стаскивать сапоги. Остальное он снимать не стал — привык уже спать в одежде, чтобы солома не кололась. Может, его зевок получился немножко демонстративным, но так даже лучше — быстрее закончится неприятный разговор.
Здесь, на этой ферме, в сарае, они — сержант и капитан, простой солдат и аристократ — стали почти равными. В подчиненной жесткой дисциплине и субординации армии это было невозможно. И здесь Рауну мог себе позволить поспорить с бывшим начальством.
— А вы, вашбродь, знали, что Гедомину, до того как его спалили рыжики, все ж успел углядеть, что она на вас глаз положила?
Отмолчаться не получилось.
— Нет, я не знал, — медленно ответил Скарню. — И до его казни между нами ничего не было.
И это было правдой. Но он и сам не знал, как долго подобная правда еще продержалась бы, останься Гедомину жив. Ведь он же все же заглядывался на Меркелю: его потянуло к ней с того самого момента, как он впервые увидел ее.
А может быть, она потому и оплакивала так самозабвенно в объятиях любовника своего супруга, что не могла себя простить за то, что строила глазки чужому мужчине при живом-то муже. Но вряд ли она когда-нибудь ему в этом признается. А спросить ее об этом было выше его сил.
Но Рауну продолжал гнуть свою линию:
— А он вот углядел. Он мне как-то раз сказал: «Одна беда не ходит — за собою семь водит». Так он жизнь понимал. Он-то был уверен, что Альгарве после двинет на Ункерлант. Как захватят Фортвег, Сибиу, да нас с Елгавой в придачу, так сразу Ункерлант на очереди.
Но Скарню мало интересовали политические воззрения Гедомину. Он зевнул еще раз — еще громче и еще демонстративнее и растянулся на соломе, приятно спружинившей под телом, нащупал в темноте одеяло, завернулся в него и закрыл глаза.
— Я полагаю, вашбродь, что все обернется наилучшим образом. Вот и все, что я хотел сказать, — торопливо добавил Рауну, давая понять, что больше вопросов командиру он задавать не станет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Один из новичков в отряде, широкоплечий Каничаи, заметил:
— Один мудрец меня как-то битых два часа убалтывал, что горные гамадрилы — это и не гамадрилы вовсе, то есть они совсем не такие, как обезьяны в джунглях. И еще он говорил, что вести себя с ними нужно как с людьми, но только о-о-чень тупыми.
Солдаты приняли его заявление как шутку и на протяжении следующих нескольких миль пути вовсю веселились на эту тему: у каждого нашелся свой кандидат, который соображал как горная обезьяна, — от друзей и знакомых до конунга Свеммеля и большинства ункерлантцев.
— А мы-то чем лучше? — вдруг ни с того ни с сего взорвался Соньи. — Будь у нас ума побольше, смог ли нам хоть кто-нибудь приказать ползать по этим проклятым горам?
— Э нет, погоди, — возразил Каничаи. — Мы стали воинами по воле звезд. И потому делаем то, что нам надобно делать.
Сей аргумент послужил причиной тут же вспыхнувшей перепалки: Иштван и Кун встали на сторону Соньи, а новички, еще не бывавшие в сражении, — на сторону Каничаи.
— Вам еще только предстоит это понять, — сказал Иштван. — Да, мы воины. Это означает лишь то, что мы умеем драться и не боимся вступать в бой. Но спросите любого, кто побывал в бою, как ему это понравилось, и вам много чего порасскажут.
— Но сражаться с врагами Дьёндьёша — великая честь и слава! — заявил Каничаи. — Когда мы исполняем долг настоящего мужчины, звезды небесные сияют ярче!
— Да, это великая честь — валяться в окопе под проливным дождем, пока противник сверху засыпает тебя разрывными ядрами! — разозлился Иштван. — И великая слава тому, кто, подкравшись к присевшему под кустиком со спущенными портками куусаманину, перерезает ему глотку ради куска хлеба!
Каничаи онемел от злости, но Иштван, сам прошедший процесс превращения рекрутов в солдат, знал, как там промывают мозги. Вся эта патетика хороша до поры до времени. Сержант предпочитал, чтобы в бою его прикрывали бывалые ветераны, а не восторженные идиоты, рвущиеся в атаку там, где разумнее отступить.
Хотя на данный момент это было не так уж важно. Ункерлантцы не оказывают никакого сопротивления — их вообще здесь нет. Может, пока они воюют на востоке, Дьёндьёш захватит под шумок некую часть их земель. А может, им просто не нужны эти безлюдные горы — если б они принадлежали Иштвану, он бы пальцем не пошевелил, чтобы их сохранить!
Вечером отряд расположился на ночевку на самом ровном участке меж скал, какой только удалось сыскать. Был он невелик, да и ровность его была весьма относительна.
— Выставим караул, — сказал Иштван. — Три смены по два человека.
Назвав имена, сержант подумал, что одно из наиболее приятных преимуществ его служебного положения в том, что ему самому заступать в караул уже не надо. Предвкушая сладкий сон до утра, он завернулся в одеяло и с улыбкой на губах заснул.
Но не прошло и минуты, как кто-то тряхнул его за плечо, и сержант мгновенно проснулся — сказывалась выучка острова Обуда. Там солдат, не готовый вскочить и действовать за одну секунду, мог остаться лежать на земле навсегда.
Вокруг было темно, лишь едва тлели угольки костра.
— Что случилось? — хрипло прошептал Иштван.
— Сержант, появился кто-то чужой, — тоже шепотом ответил Кун. — Я никого не видел, но знаю.
— Твоей хилой магии на это хватит?
В темноте кивок Куна был едва различим. Он уже применял свои немногие магические знания на Обуде. Иштван подхватил жезл и бесшумно вскочил на ноги.
— Ладно, пойдем, покажешь.
Он отвечал за своих людей, и это было ценой, которую приходилось платить за то, чтобы не стоять в карауле или не делать еще много других неприятных дел, остающихся на долю рядовых.
— За мной, — шепнул Кун и проводил Иштвана до валуна на краю лагеря, из-за которого был хорошо виден ближайший склон. Оба старались двигаться беззвучно. Придя на место, бывший ученик мага забормотал себе под нос и принялся сплетать пальцы в какие-то фигуры. Словно играл в какую-то детскую игру. Через минуту он поднял голову:
— Это — чем бы оно ни было — все еще здесь. И оно подошло ближе, иначе мое колдовство его не засекло бы.
— Ладно, — прошептал Иштван. — Полагаю, это ункерлантский шпион. И скорее всего с кристаллом, чтобы мог сразу доложить своим, что он видит.
А сам подумал: «Силен мужик. Надо быть очень храбрым, чтобы отправиться на разведку во вражеский тыл, где кругом одни враги, а он один. Один-одинешенек».
Иштван пристально вгляделся в каменную стену. Сейчас бы луну! Звезды, как они ни прекрасны, дают слишком мало света, чтобы хоть что-то толком разглядеть: серые камни кажутся почти черными, а их тени сгущаются непроглядным мраком. В такой темнотище армия Свеммеля могла укрыть на склоне не одного шпиона, а целый батальон! И если бы ни хилая магия Куна, никто из лагеря ни о чем не догадался бы до самого нападения.
— Сержант!
— Погоди, — чуть слышно прошептал Иштван и чуть подался вперед.
Одна из чернильно-черных теней… Она передвинулась или нет? Словно по собственной воле, жезл сорвался с плеча и нацелился на то место, где… А может, померещилось?
Иштван застыл в ожидании. Ох как пригодилась снова выучка Обуды — именно там он научился терпению. Пытаясь уловить хоть какой-то звук с недалекого склона, Иштван навострил уши — но услышал лишь собственное дыхание да сопение Куна. Теперь все его внимание было нацелено только на ту тень , на любое в ней изменение, на любое ее действие. А если ему только померещилось, все равно расслабляться нельзя — ункерлантцы могут появиться и с другой части склона.
Тень снова передвинулась, и Иштван выстрелил. Его палец сам скользнул в ямку, даже прежде, чем сержант уловил движение тени. Яркий луч жезла больно ударил в уже привыкшие к темноте глаза.
Со склона донесся хриплый вскрик. Иштван тут же взял на прицел точку, откуда он раздался. Игра в молчанку была закончена. Сержант прислушался к возне на склоне и снова выпалил, и снова услышал вопль, теперь уже полный смертной тоски.
— Осторожнее, сержант! — задыхаясь от волнения, прошептал Кун. — Он может притворяться.
— Ну а если он притворяется? Ты ведь отомстишь за меня! — усмехнулся Иштван.
Крики на склоне разбудили весь отряд, и Иштван услышал, как солдаты бегут к сторожевому посту. «За славой», — хмыкнул про себя сержант. Самому ему сейчас был нужен только дохлый ункерлантец. Или полуживой, чтобы те из солдат, что разумеют их корявый язык, могли задать ему пару вопросов.
— Он вон там! — показал Кун.
Иштван уже торопливо карабкался вверх по склону к темной куче, от которой за версту несло горелым мясом. Но, добравшись до нее, он так и застыл на месте.
— Да чтоб я стал сыном козла! — заорал он. — Может, ты, Кун, и не веришь в горных гамадрилов, зато твое колдовство в них очень верит! Так верит, что приняло одного из них за человека!
— Он сдох? — жалобно пискнул Кун.
— Похоже, еще нет, — ответил Иштван, и, словно подтверждая его слова, обезьяна забилась в агонии. Он пальнул еще раз, на сей раз в голову. Тварь почти по-человечески всхлипнула и замерла. — Эй, кто-нибудь, принесите факел — я хочу получше разглядеть эту зверюгу!
И при жизни-то горный гамадрил был не самым красивым животным, а в мерцающем свете факелов его распростертая на камнях туша выглядела просто отвратительно. Зверь был выше и крупнее человека, а из-за густой, длинной, спутанной шерсти выглядел еще больше. Его морда с низким лбом, плоским носом, широким ртом, полным огромных, но не очень острых клыков, казалась чудовищной карикатурой на человеческое лицо. Рядом с обезьяной валялся большой сук. Интересно, это ее дубина или он просто лежит тут давным-давно? Ответить на этот вопрос с уверенностью Иштван не смог бы.
— Омерзительная тварь, — с отвращением пробормотал Кун и стал спускаться к лагерю, бурча на ходу: — Просто омерзительная!
— А я так это понимаю, — сказал ему в спину Иштван. — Она мертва. Но она не сделала ничего плохого ни тебе, ни мне. Только это и идет в счет. — И, вглядываясь в ночную тьму на востоке, добавил: — Когда мы наконец встретим ункерлантцев, они будут вооружены уж никак не дубинами.
В сумраке спальни небольшого двухэтажного сельского домика мерно двигались два тела. Меркеля, сидя сверху, медленно и нежно вращала бедрами. Скарню, все еще не привыкший к ощущению счастья, которое она всегда дарила ему, с тихим стоном приподнял голову, чтобы разглядеть ее лицо — такое сосредоточенное и такое счастливое.
Женщина прижалась к нему, и он ощутил прикосновение ее сосков. Это возбудило его больше, чем все ее прежние ласки. Его рука сама соскользнула с ее плеча по спине и остановилась на пухлой ягодице, в то время как пальцы другой запутались в золотистых волосах на затылке. Он привлек к себе ее голову и впился губами в губы, которые показались ему слаще и пьянили сильнее, чем самое лучшее и самое крепкое из елгаванских вин.
Она глухо застонала и яростно забилась на нем — с нежностью было покончено. Она втягивала его в себя, стискивала его член, словно рукой. Он закричал, он уже был не в силах сдерживать себя, и то, что он делал, было сейчас так же естественно, как дыхание. И эхом ему вторил кошачий вопль Меркели — протяжный и страстный.
Удовлетворенная, она сползла с него и растянулась рядом. А затем, как всегда, с момента их первой встречи, в подобные минуты, зарыдала так горько, словно сердце разрывалось у нее в груди. Нет, не разрывалось — уже разорвалось.
— Гедомину! — стонала она. — О, мой бедный Гедомину!
Скарню, приобняв ее за плечи, молча ждал, когда утихнет этот порыв скорби — они всегда довольно скоро прекращались. Сколько он слышал шуточек и баек о том, что вдовушки после потери своих благоверных утешаются быстро: как только найдут в своей супружеской постели нового мужчину! Так что обнаружить, что вдова до сих пор любит своего бывшего, — это еще не самый тяжелый случай. Ее слезы расплавленным свинцом жгли его щеку и плечо.
— Я же был готов отдать свою жизнь за его жизнь, — сказал Скарню, когда рыдания превратились во всхлипывания. Альгарвейцы сожгли Гедомину, как и многих других валмиерских партизан. Оккупанты жестоко подавляли сопротивление их режиму. — Но от меня ничего не зависело.
Так оно и было. И к тому, что Меркеля отдалась ему, это не имело ровно никакого отношения: огонь, внезапно вспыхнувший между ними, все равно разгорелся бы. Даже если бы Гедомину не погиб.
— Он был настоящим мужчиной, — продолжал Скарню. И это тоже было правдой. Но даже если бы и не было, Скарню все равно так сказал бы, воздавая честь погибшему.
— Да, и еще каким! — встрепенулась Меркеля. Ее благородная скорбь мгновенно уступила место благородной же ярости: по щекам еще текли слезы, но глаза уже метали молнии. — Он был настоящим мужчиной, а рыжики спалили его, как последнюю собаку. Да разразят их силы горние! Да чтоб их силы преисподние терзали до конца вечности! — В ее голосе звучала такая убежденность, словно эти проклятия и вправду могли сбыться. — О, они заплатят! О, как они заплатят!
— Да, — согласился Скарню, нежно поглаживая ее по плечу, словно пугливого единорога. — Они заплатят. Они уже платят. И ты помогаешь взыскивать с них плату.
Меркеля кивнула. Она могла сказать то же самое. Пока Гедомину был жив, она удовлетворялась тем, что ждала его дома, пока он воевал против рыжиков. Но после его казни ни один из партизанских рейдов не обходился без ее участия. Скарню, его сержант Рауну да горстка озлобленных фермеров и крестьян — вот и весь отряд. И больше всего Скарню боялся, что в своей безрассудной ярости Меркеля может потерять голову и погубить себя каким-нибудь бессмысленно отважным подвигом. Но до сих пор все обходилось, и он надеялся, что со временем она научится держать себя в руках.
— Ты, Скарню, тоже очень храбрый, — вздохнула Меркеля, словно только сейчас осознала, что лежит рядом с ним совершенно обнаженной и нежно прижимается к нему влажным от пота телом. — Когда они взяли его, ты пытался его спасти.
Скарню пожал плечами. За ней все равно стали бы следить. Другой причины предложить свою жизнь в обмен на жизнь Гедомину он не знал. А если бы его все же взяли и казнили, стала бы Меркеля его оплакивать, обнимая при этом в супружеской постели своего старого хромого мужа? Он снова пожал плечами. Кто это может знать? Да никто.
И желая изгнать из головы мрачные мысли о том, что так и не случилось, он прижал любимую к себе. А она прильнула к нему, желая изгнать мрачные воспоминания о том, что все же произошло. Только в Валмиере благородные женщины всегда называют вещи своими именами. У всех остальных людей то, что они говорят, и то, что есть на самом деле, слишком часто не имеет и малейшей связи.
Вскоре она вновь раздвинула ноги и прижалась к нему, принимая его.
— Быстрее! — прошелестел в темноте спальни ее шепот.
В этот раз, достигнув пика наслаждения, она закричала, как от сильной боли. А в следующий миг зарычал Скарню. И вновь Меркеля плакала, правда, совсем недолго. Вскоре ее дыхание стало ровным и глубоким — она заснула, так и не надев легкой рубашечки и панталончиков, в которых обычно спала.
Скарню быстро оделся: хоть Меркеля и пускала его в свою постель, чтобы разделить с ним ночь любви, она никогда не позволяла ему спать рядом в полном смысле этого слова. Он сбежал по лестнице и вышел из дома, притворив за собой дверь. Он уже так привык спать на соломе в сарае, что любой матрас показался бы ему жестким.
— Доброй ночи, вашбродь, — тихонько поприветствовал его Рауну. Судя по шороху сухих стеблей, он приподнялся и сел.
— А, да, доброй ночи, сержант, — смущенно отозвался Скарню.
Старый сержант, ветеран Шестилетней войны, здорово помог ему, еще когда Скарню благодаря своему титулу получил под командование отряд и сражался в армии Валмиеры против Альгарве. А когда война была проиграна и армия перестала существовать, они решили держаться друг друга. Но сейчас Рауну лучше не знать, откуда пришел его прежний командир и чем он там занимался.
— Извини, я не хотел тебя будить.
— Вы и не разбудили. Я все одно не спал.
Скарню попытался сквозь сумрак разглядеть лицо сержанта, но в сарае было еще темнее, чем в спальне Меркели, и он видел только расплывчатое пятно. Рауну еще помолчал и наконец спросил:
— Вашбродь, вы полностью уверены в том, что знаете, что творите?
— Уверен? — Скарню потряс головой. — Нет, конечно же, нет! Только полные идиоты абсолютно уверены в том, что делают. Но как раз в этом-то они чаще всего и ошибаются.
Рауну хмыкнул, и Скарню не сразу сообразил, что означает этот смешок.
— Что ж, вашбродь, крепко вы приложили. Но если бы она состроила глазки мне, не думаю, что я бы оскоромился.
Скарню громко зевнул, давая понять, что не желает говорить на эту тему, и принялся стаскивать сапоги. Остальное он снимать не стал — привык уже спать в одежде, чтобы солома не кололась. Может, его зевок получился немножко демонстративным, но так даже лучше — быстрее закончится неприятный разговор.
Здесь, на этой ферме, в сарае, они — сержант и капитан, простой солдат и аристократ — стали почти равными. В подчиненной жесткой дисциплине и субординации армии это было невозможно. И здесь Рауну мог себе позволить поспорить с бывшим начальством.
— А вы, вашбродь, знали, что Гедомину, до того как его спалили рыжики, все ж успел углядеть, что она на вас глаз положила?
Отмолчаться не получилось.
— Нет, я не знал, — медленно ответил Скарню. — И до его казни между нами ничего не было.
И это было правдой. Но он и сам не знал, как долго подобная правда еще продержалась бы, останься Гедомину жив. Ведь он же все же заглядывался на Меркелю: его потянуло к ней с того самого момента, как он впервые увидел ее.
А может быть, она потому и оплакивала так самозабвенно в объятиях любовника своего супруга, что не могла себя простить за то, что строила глазки чужому мужчине при живом-то муже. Но вряд ли она когда-нибудь ему в этом признается. А спросить ее об этом было выше его сил.
Но Рауну продолжал гнуть свою линию:
— А он вот углядел. Он мне как-то раз сказал: «Одна беда не ходит — за собою семь водит». Так он жизнь понимал. Он-то был уверен, что Альгарве после двинет на Ункерлант. Как захватят Фортвег, Сибиу, да нас с Елгавой в придачу, так сразу Ункерлант на очереди.
Но Скарню мало интересовали политические воззрения Гедомину. Он зевнул еще раз — еще громче и еще демонстративнее и растянулся на соломе, приятно спружинившей под телом, нащупал в темноте одеяло, завернулся в него и закрыл глаза.
— Я полагаю, вашбродь, что все обернется наилучшим образом. Вот и все, что я хотел сказать, — торопливо добавил Рауну, давая понять, что больше вопросов командиру он задавать не станет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82