с одной стороны каменная стена, с другой — обрыв. Я бросил ружье, зацепился за перекладину сиденья ногами и впился в поручень.
Перфекто нервно рассмеялся:
— Я вам уже говорил, что боюсь высоты?
Мавро ответил:
— Не так плохо. Когда ударишься о дно, ничего не почувствуешь.
Абрайра разрывалась между необходимостью уходить от ябандзинов и желанием спускаться помедленней. Машина шла быстро, слишком быстро. Дорога напоминала «американские горки» — мы чуть не упали вниз с обрыва. Перфекто стонал. Он так вцепился в рукояти своей пушки, что случайно выстрелил в скалу над нами, и поток породы обрушился нам на головы. Машина шла на воздушной подушке, поэтому ей трудно давались крутые повороты. Мы повернули в очередной раз, и обнаружили, что путь заканчивается тупиком. Абрайра дала полный назад, однако на таком крутом спуске двигатели только взвыли, машина же продолжала скользить вперед. Мы с Завалой прыгнули за борт. Перфекто сидел за передней пушкой, у него не было возможности выскочить, Абрайра тоже не могла выбраться с места водителя. А Мавро как будто и не хотел.
Они пронеслись по карнизу и свалились вниз. Перфекто кричал:
— Ах! Ах! Ах! — словно задыхался. Мавро всего только и сказал:
— Не так плохо. Я крикнул:
— Прощайте, друзья! — и тут они ударились о камень. Я подошел к краю обрыва и посмотрел вниз.
Машина несколько раз перевернулась и застряла в узкой впадине. Еще два поворота, и она свалилась бы со следующего обрыва. Но и первое падение было достаточно долгим.
Завала рассмеялся. Я вспомнил последние слова Мавро и присоединился к Завале. А тот лег на камень и хохотал, держась за живот.
Отсмеявшись, он сел и спросил:
— Анжело, а где твое ружье?
— Осталось в машине.
Он показал мне свое. Ствол погнулся, использовать его больше нельзя.
— А я упал на свое, — продолжил Завала. — Как ты думаешь, долго мы продержимся, если нападем на ябандзинов с голыми руками?
— Секунды три, — ответил я. Завала рассмеялся.
— Si. Я тоже так думаю. Как ты хочешь умереть: поджариться или упасть? — спросил он, потом разбежался и бросился вниз с обрыва. Когда он ударился, я услышал легкий треск.
— Надо подумать, — сказал я, ни к кому не обращаясь.
У меня не менее десяти минут, прежде чем ябандзины сюда спустятся, — достаточно времени, чтобы выработать план. Но чем больше я думал, тем больше мне казалось, что никакой план мне не нужен. Если они будут спускаться быстро, то упадут с того же обрыва. Может быть, мне даже повезет и никто из них не сумеет выпрыгнуть из машины. Мне нужно только спрятаться где-нибудь повыше в расщелине и подождать, пока они проедут.
Я начал подниматься, присматривая место для укрытия. Но стена гладкая, лишь кое-где над ней нависал камень. Этого недостаточно, чтобы спрятаться. Через пять минут я отыскал место, которое в крайнем случае подойдет — небольшую вертикальную щель на самом верху холма «американской горки», там, где ябандзины вынуждены будут вцепиться в поручень и держаться изо всех сил. Я обнаружил, что, если сниму защитные пластины на груди, смогу втиснуться в эту дыру. Так я и поступил. Завала… В нашей группе до сих пор никто не совершал самоубийства. Некоторые из наших маневров в последних тренировках можно было бы назвать безумно рискованными, но не самоубийственными. Хотя смысл в его поступке есть. Самая болезненная смерть — это смерть в огне, и он выбрал наиболее легкий конец. Однако мне все же казалось неправильным отказываться от борьбы.
Я услышал рев, и мимо пронеслась машина ябандзинов. Как я и предвидел, они были так заняты этим смертоносным поворотом, что не заметили меня. Я включил наружный микрофон и вслушивался в звуки двигателя. Он взревел, когда самураи попытались затормозить на краю обрыва. К несчастью, им это удалось. Двигатель перешел на низкое гудение, оно становилось все громче: машина возвращается.
Я вышел из расселины, решив встретить неизбежное лицом к лицу. Оружия у меня не было, поэтому, когда машина появилась из-за поворота, я поднял руки, показывая, что сдаюсь.
Машина остановилась, ябандзины подозрительно смотрели на меня. Я хорошо знал, что в каждой схватке мы встречаемся все с теми же самыми пятью японцами. Один из стрелков — приземистый человек, которого Мавро прозвал Поросенком. Захваченные этим примером, второго стрелка мы прозвали Бочонком, потому что у него была широкая выпуклая грудь. Артиллерист задней пушки все время склонял голову вправо и потому получил прозвище Ленивая Шея. Эти трое выпрыгнули из машины и направились ко мне. Они не знали, что делать, и остановились. Их красное снаряжение совершенно сливалось с песчаником, поэтому они казались частью ландшафта. Ленивая Шея подошел, осмотрел меня и покачал головой. Я слышал, как он смеется и разговаривает с товарищами через шлемофон Тон его голоса мне не понравился: похоже, он делал унизительные предположения по поводу моих сексуальных наклонностей. Бочонок прошел мимо меня и проверил дорогу выше по склону, а Поросенок все время держал меня на прицеле своего ружья. Я вдруг вспомнил, что за все время нашего пребывания в симуляторе никто никогда не сдавался, и меня охватило тревожное чувство.
Вернувшись, Бочонок пнул меня так, что я упал лицом вперед, и все трое принялись колотить меня по ребрам. Я свернулся клубком и закрыл руками голову.
Ленивая Шея снял шлем и крикнул, мешая испанский с японским:
— Что с тобой, бака яку ? Почему ты не сражаешься?
— У меня нет ни одного шанса, — объяснил я.
— Так создай их, — ответил он.
Он расстегнул зажимы моего шлема, пряжки на руках и ногах, пытаясь снять с меня защитное снаряжение. Я боролся с ним за каждую часть, но он рассердился, заломил мне руки за спину и давил, пока я не сдался. Потом он все же раздел меня.
— Ложись! — приказал он.
Я лег спиной на плоский камень. Поросенок снял свое лазерное ружье, поставил регулятор на низкий уровень и отсоединил компьютер прицела. Сделав это, он для проверки выстрелил мне в бедро. Красный рубец появился у меня на коже, затрещал подкожный жир. Я свернулся, чтобы защититься, но Поросенок находил другие цели: спину, подмышки, пальцы ног. Смерть от лазерного залпа казалась легкой по сравнению с этим медленным поджариванием.
Я лежал в двух метрах от обрыва и попытался подползти к нему, чтобы броситься вниз.
Поросенок воспользовался этим, чтобы прожечь дыры в моих ягодицах и поджарить мне уши, потом Ленивая Шея схватил меня за ноги и оттащил назад.
Я закричал, и он сунул ствол мне в рот. Я забился, пытаясь не дать сжечь мне язык. Щеки вспыхнули, зубы словно охватило пламенем. Ленивая Шея стоял между мной и краем обрыва. Пальцы обгорели дочерна, я полз на коленях и локтях. Бочонок и Ленивая Шея пинали меня, подталкивая к краю. Поросенок прижег нервные окончания во всех доступных местах, поэтому, когда я добрался до обрыва, они позволили мне упасть.
Холодный воздух на мгновение смягчил боль в ранах.
* * *
Я пришел в себя в углу боевого помещения. Абрайра негромко, но настойчиво шептала:
— Давай, Анжело, очнись. Ты можешь это сделать!
Голова у меня кружилась, я с трудом держался на ногах. Абрайра помогла мне встать.
Завала склонился перед мастером Кейго, который расхаживал взад и вперед по комнате и бранил его:
— Ты трус и пожиратель дерьма! — говорил он. — Ты опозорил своих товарищей! Ты бросился с обрыва и легко отдал свою жизнь, а мог отдать ее в битве! Как понять такое поведение? Ты пожиратель дерьма! Ты обесчестил родившую тебя мать!
Кто поймет это? — Кейго ударил Завалу по голове, сбив его с ног, но в ударе не было зла. Самурай покачал головой, глядя на Завалу. — Кто может это понять? — И поскольку Кейго искренне не мог понять, он снизошел: — Никогда больше так не делай. Никогда! Ты позоришь меня, как своего хозяина. Ты позоришь нанявшую тебя компанию. Ты ведь хочешь стать самураем? Завала кивнул.
— Тогда ты должен служить «Мотоки» и искать почетной смерти в битве! Чего больше желать самураю?
Кейго покачал головой, размахивая конским хвостом своей прически. Он указал на меня.
— А ты! Ты слышал, как они смеялись над тобой? Что это ты сделал со своими руками? — Он нахмурился и поднял вверх руки.
— Сдался, — ответил я. — Я не мог победить в этой схватке.
И тут Кейго сказал самое важное, что я узнал о планете, на пути к которой мы находились. Он сказал:
— На Пекаре не сдаются.
* * *
После тренировки я чувствовал себя грязным и потным и направился на четвертый уровень в душ. В душевой было жарко и полно пара, и этот специфический запах чувствовался уже на лестнице. В очереди стояло всего человек сорок. Все казались удрученными. Обсуждали последние события в Южной Америке, но в голосах не слышалось радости, как будто эта новость устарела уже много лет назад.
Из помещения вышел маленький жилистый человек со множеством вытатуированных на руках пауков и черепов. Глаза его остекленели от усталости; проходя мимо стоявшего у входа рослого бразильца, он толкнул его. Он хотел только отстранить его с пути, но бразилец размахнулся и ударил. Человек стукнулся головой об пол, оставив пятно крови. Потом с трудом поднялся и пошел дальше, пошатываясь. Ему никто не помог.
Происшествие незначительное, но оно показалось мне странным. Оба нападали, но их ярость казалась механической, бесстрастной. Никакого позирования перед схваткой, когда каждый выкрикивает угрозы. Никто не кричал и не бранился. И свидетели не пытались успокоить победителя, помочь раненому, как будто им было все равно.
Стоя под душем, я не переставал думать об этом. Может быть, я оцепенел от неожиданности, но раньше, когда я бывал свидетелем драк, я тут же бросался на помощь жертвам. Я всегда верил в служение обществу, а вот сейчас позволил уйти раненому и не помог ему. Даже собака сделала бы больше меня. За последние несколько недель каждый из нас испытал столько боли, что боль других потеряла всякое значение. А где же мое сочувствие? Я не мог поверить, что пал так низко. Я всегда хотел сделать что-то для окружающих, но сделать это можно было, лишь позаботившись практически о каждом конкретном человеке. Даже если бы я ничего не испытывал к этому пострадавшему, даже если бы я не ощутил сочувствия к нему, все равно я должен был ему помочь.
Я вышел из душа и пошел по кровавому следу, оставленному этим несчастным. Казалось, он бродит по коридорам без всякой цели. На седьмом уровне я потерял след. Заглянул в лазарет — санитар сказал, что никто не обращался за помощью. Сделав все что мог, я по лестнице поднялся на свой этаж. Когда я поднимался, надо мной открылся шлюз, и из модуля В появился человек в белом комбинезоне. А мне казалось, что сообщения между модулями нет…
Я так удивился, что выпалил:
— Как ты это сумел?
— Ti? — спросил он по-гречески и пожал плечами. Он не говорил по-испански, а я по-гречески. Он достал из кармана маленький передатчик, дверь шлюза закрылась, и он спустился ниже. А я понял, что все же можно добраться до Тамары, и убийца из ОМП может добраться до меня.
* * *
Днем я в сопровождении Завалы и Гарсиа пошел в библиотеку. По дороге Завала сказал:
— Huy, прекрасный способ провести утро!
Но «библиотека» оказалась размером со шкаф для метел, в ней стоял небольшой аппарат для просмотра микрофильмов и имелось несколько лент о Пекаре. Должно быть, корпорация «Мотоки» решила, что слишком дорого возить с собой много записей. Все, что нужно знать о войне, мы узнаем в симуляторах.
Я поставил ленту под названием «Хрупкое природное равновесие на Пекаре», надеясь узнать что-нибудь о животных, которых видел в симуляторе. Диктор говорил о том, как доблестно корпорация «Мотоки» терраформирует планету, населяет ее земными организмами. Но все время злые ябандзины мешают преобразованиям, сводят все усилия преданных терраформистов на нет. Пчелы умирают от клещей — паразитов, разведенных ябандзинами, и тем самым в опасности оказываются растения, лишившиеся опыления. Рыбы в океанах Пекаря по-прежнему мало, потому что вода слишком теплая: ябандзины вмешались в преобразование больших центральных пустынь, и эти пустыни выпустили в атмосферу огромные количества пыли. Возник тепличный эффект, океаны нагрелись. О биологии самого Пекаря я так ничего и не узнал. Но зато узнал многое о наивности пропагандистов Пекаря. Информация, представленная в фильмах, была явно искажена. Подобно большинству репрессивных режимов, «Мотоки» так долго перекрывала сведения в своих усилиях уничтожить остатки западной цивилизации, что теперь не могла взглянуть на проблему объективно, с учетом восприятия постороннего человека.
Завала улыбался, как сумасшедший.
— Ну что ж, в этой ленте нет никаких детей, изучающих военное искусство, — объявил он. Я покачал головой, и он добавил: — Что? Я не слышу, что ты говоришь, — Ничего, . — сказал я.
Второй фильм назывался «Великая катастрофа» и оказался более интересен. В нем рассказывалось о «неспровоцированном» нападении ябандзинов примерно сорок лет назад. Они пролетели над береговыми городами «Мотоки», распространяя вирус, погубивший два миллиона человек. Жители населенных пунктов Цуметай Ока и Кимаи-но-Дзи так ослабли, что не могли даже хоронить умерших, поэтому бросали трупы в реку. Тела плыли вниз по течению, а потом начинался прилив, погибшие двигались назад по реке, их выбрасывало на берег. И так много дней: взад — вперед. Когда выжившие пришли в себя, они заложили кладбище. А на кладбище поставили бетонные столбики, по одному на каждого погибшего. На каждом столбике написали имя покойника и имена его предков, а к верхушке привязали белые кисточки. Раз в год сорок тысяч жителей Кимаи-но-Дзи приходят на кладбище и собираются на одном его конце, чтобы еще раз увидеть, сколько человек умерло. Потом зажигают свечи на двух миллионах бумажных корабликов и пускают их по реке, и она превращается в реку огня. И все — от старухи до ребенка — клянутся в неумирающей ненависти к ябандзинам.
Но я этот фильм мало чему научил меня. Однако представление о Пекаре как о пустынной планете со снесенными до основания зданиями исчезло. Как оказалось, на Пекаре вообще нет бетонных зданий. Вместо городов там небольшие поселки с деревянными домами, у которых внутри — бумажные перегородки вместо стен. Деревни аккуратные и хорошо содержатся, перед каждым домом резной каменный фонарь, вдоль дороги — ухоженные безукоризненно чистые сады. И никаких следов сражений.
Я начал подозревать, что сама показанная мне война была случайной, что вирус мутировал, погубил жителей поселков «Мотоки» и тем самым вызвал вооруженное столкновение, но следующая лента — «Растущая „Мотоки“ — убедила меня в противоположном. В ней рассказывалось, как в течение тридцати лет ябандзины занимались инфантицидом — систематически убивали детей „Мотоки“. В ранние периоды это делалось в родильных лабораториях. Три года подряд диверсанту ябандзинов удавалось отравить амниотические растворы, подающиеся в колбы с зародышами. Работники корпорации обнаружили этого убийцу и обезглавили его, но еще до этого представители ОМП полностью запретили на Пекаре искусственное выращивание детей „на все время войны“. Мне показался интересным термин „на все время войны“. В фильме не упоминалось, как „Мотоки“ отплатила за это ябандзинам. Продолжался рассказ о том, как после закрытия лабораторий целью уничтожения стали сами дети: шестнадцать ребятишек погибли, взорванные крошечными бомбами, похожими на игрушечных бабочек: когда сводишь крылья, бабочка взрывается. По скамьям парков ябандзины разбросали рисовые шарики, отравленные цианистым калием. От них погибли пять малышей, только еще начинавших ходить. Цветущая хризантема заманила маленькую девочку в яму с острыми кольями. Все нападения хорошо документировались. Они становились все отвратительней. Испуганные родители не выпускали детей из дома, и нападения переместились в жилища. Фильм показал мальчика возле тела человека в черной одежде; рассказывалось, как убийца — в фильме использовалось сленговое обозначение „фермер“ — ночью вошел в дом. Мальчик всегда спал со старинным семейным мечом, этим-то мечом он и вспорол живот убийце. Я с удивлением узнал в мальчике мастера Кейго…
Фильм перешел к рассказу о старике, учившем детей самообороне. Обучение заключалось в том, что дети не должны смотреть на цветы, не должны пробовать пищу, которую им дают незнакомые люди, и не должны играть большими группами.
— Ну и где же боевая подготовка? — снова спросил Завала. — Похоже, самураи забыли научить своих детей стрелять из ружья.
Итак, дети не сражаются рядом с отцами. Они здесь лишь жертвы. Выросшие взаперти, они стеснительны, сторонятся общества, боятся незнакомцев. Но в то же время выживают. Они не тронут лежащей на земле конфеты, не понюхают хризантему;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Перфекто нервно рассмеялся:
— Я вам уже говорил, что боюсь высоты?
Мавро ответил:
— Не так плохо. Когда ударишься о дно, ничего не почувствуешь.
Абрайра разрывалась между необходимостью уходить от ябандзинов и желанием спускаться помедленней. Машина шла быстро, слишком быстро. Дорога напоминала «американские горки» — мы чуть не упали вниз с обрыва. Перфекто стонал. Он так вцепился в рукояти своей пушки, что случайно выстрелил в скалу над нами, и поток породы обрушился нам на головы. Машина шла на воздушной подушке, поэтому ей трудно давались крутые повороты. Мы повернули в очередной раз, и обнаружили, что путь заканчивается тупиком. Абрайра дала полный назад, однако на таком крутом спуске двигатели только взвыли, машина же продолжала скользить вперед. Мы с Завалой прыгнули за борт. Перфекто сидел за передней пушкой, у него не было возможности выскочить, Абрайра тоже не могла выбраться с места водителя. А Мавро как будто и не хотел.
Они пронеслись по карнизу и свалились вниз. Перфекто кричал:
— Ах! Ах! Ах! — словно задыхался. Мавро всего только и сказал:
— Не так плохо. Я крикнул:
— Прощайте, друзья! — и тут они ударились о камень. Я подошел к краю обрыва и посмотрел вниз.
Машина несколько раз перевернулась и застряла в узкой впадине. Еще два поворота, и она свалилась бы со следующего обрыва. Но и первое падение было достаточно долгим.
Завала рассмеялся. Я вспомнил последние слова Мавро и присоединился к Завале. А тот лег на камень и хохотал, держась за живот.
Отсмеявшись, он сел и спросил:
— Анжело, а где твое ружье?
— Осталось в машине.
Он показал мне свое. Ствол погнулся, использовать его больше нельзя.
— А я упал на свое, — продолжил Завала. — Как ты думаешь, долго мы продержимся, если нападем на ябандзинов с голыми руками?
— Секунды три, — ответил я. Завала рассмеялся.
— Si. Я тоже так думаю. Как ты хочешь умереть: поджариться или упасть? — спросил он, потом разбежался и бросился вниз с обрыва. Когда он ударился, я услышал легкий треск.
— Надо подумать, — сказал я, ни к кому не обращаясь.
У меня не менее десяти минут, прежде чем ябандзины сюда спустятся, — достаточно времени, чтобы выработать план. Но чем больше я думал, тем больше мне казалось, что никакой план мне не нужен. Если они будут спускаться быстро, то упадут с того же обрыва. Может быть, мне даже повезет и никто из них не сумеет выпрыгнуть из машины. Мне нужно только спрятаться где-нибудь повыше в расщелине и подождать, пока они проедут.
Я начал подниматься, присматривая место для укрытия. Но стена гладкая, лишь кое-где над ней нависал камень. Этого недостаточно, чтобы спрятаться. Через пять минут я отыскал место, которое в крайнем случае подойдет — небольшую вертикальную щель на самом верху холма «американской горки», там, где ябандзины вынуждены будут вцепиться в поручень и держаться изо всех сил. Я обнаружил, что, если сниму защитные пластины на груди, смогу втиснуться в эту дыру. Так я и поступил. Завала… В нашей группе до сих пор никто не совершал самоубийства. Некоторые из наших маневров в последних тренировках можно было бы назвать безумно рискованными, но не самоубийственными. Хотя смысл в его поступке есть. Самая болезненная смерть — это смерть в огне, и он выбрал наиболее легкий конец. Однако мне все же казалось неправильным отказываться от борьбы.
Я услышал рев, и мимо пронеслась машина ябандзинов. Как я и предвидел, они были так заняты этим смертоносным поворотом, что не заметили меня. Я включил наружный микрофон и вслушивался в звуки двигателя. Он взревел, когда самураи попытались затормозить на краю обрыва. К несчастью, им это удалось. Двигатель перешел на низкое гудение, оно становилось все громче: машина возвращается.
Я вышел из расселины, решив встретить неизбежное лицом к лицу. Оружия у меня не было, поэтому, когда машина появилась из-за поворота, я поднял руки, показывая, что сдаюсь.
Машина остановилась, ябандзины подозрительно смотрели на меня. Я хорошо знал, что в каждой схватке мы встречаемся все с теми же самыми пятью японцами. Один из стрелков — приземистый человек, которого Мавро прозвал Поросенком. Захваченные этим примером, второго стрелка мы прозвали Бочонком, потому что у него была широкая выпуклая грудь. Артиллерист задней пушки все время склонял голову вправо и потому получил прозвище Ленивая Шея. Эти трое выпрыгнули из машины и направились ко мне. Они не знали, что делать, и остановились. Их красное снаряжение совершенно сливалось с песчаником, поэтому они казались частью ландшафта. Ленивая Шея подошел, осмотрел меня и покачал головой. Я слышал, как он смеется и разговаривает с товарищами через шлемофон Тон его голоса мне не понравился: похоже, он делал унизительные предположения по поводу моих сексуальных наклонностей. Бочонок прошел мимо меня и проверил дорогу выше по склону, а Поросенок все время держал меня на прицеле своего ружья. Я вдруг вспомнил, что за все время нашего пребывания в симуляторе никто никогда не сдавался, и меня охватило тревожное чувство.
Вернувшись, Бочонок пнул меня так, что я упал лицом вперед, и все трое принялись колотить меня по ребрам. Я свернулся клубком и закрыл руками голову.
Ленивая Шея снял шлем и крикнул, мешая испанский с японским:
— Что с тобой, бака яку ? Почему ты не сражаешься?
— У меня нет ни одного шанса, — объяснил я.
— Так создай их, — ответил он.
Он расстегнул зажимы моего шлема, пряжки на руках и ногах, пытаясь снять с меня защитное снаряжение. Я боролся с ним за каждую часть, но он рассердился, заломил мне руки за спину и давил, пока я не сдался. Потом он все же раздел меня.
— Ложись! — приказал он.
Я лег спиной на плоский камень. Поросенок снял свое лазерное ружье, поставил регулятор на низкий уровень и отсоединил компьютер прицела. Сделав это, он для проверки выстрелил мне в бедро. Красный рубец появился у меня на коже, затрещал подкожный жир. Я свернулся, чтобы защититься, но Поросенок находил другие цели: спину, подмышки, пальцы ног. Смерть от лазерного залпа казалась легкой по сравнению с этим медленным поджариванием.
Я лежал в двух метрах от обрыва и попытался подползти к нему, чтобы броситься вниз.
Поросенок воспользовался этим, чтобы прожечь дыры в моих ягодицах и поджарить мне уши, потом Ленивая Шея схватил меня за ноги и оттащил назад.
Я закричал, и он сунул ствол мне в рот. Я забился, пытаясь не дать сжечь мне язык. Щеки вспыхнули, зубы словно охватило пламенем. Ленивая Шея стоял между мной и краем обрыва. Пальцы обгорели дочерна, я полз на коленях и локтях. Бочонок и Ленивая Шея пинали меня, подталкивая к краю. Поросенок прижег нервные окончания во всех доступных местах, поэтому, когда я добрался до обрыва, они позволили мне упасть.
Холодный воздух на мгновение смягчил боль в ранах.
* * *
Я пришел в себя в углу боевого помещения. Абрайра негромко, но настойчиво шептала:
— Давай, Анжело, очнись. Ты можешь это сделать!
Голова у меня кружилась, я с трудом держался на ногах. Абрайра помогла мне встать.
Завала склонился перед мастером Кейго, который расхаживал взад и вперед по комнате и бранил его:
— Ты трус и пожиратель дерьма! — говорил он. — Ты опозорил своих товарищей! Ты бросился с обрыва и легко отдал свою жизнь, а мог отдать ее в битве! Как понять такое поведение? Ты пожиратель дерьма! Ты обесчестил родившую тебя мать!
Кто поймет это? — Кейго ударил Завалу по голове, сбив его с ног, но в ударе не было зла. Самурай покачал головой, глядя на Завалу. — Кто может это понять? — И поскольку Кейго искренне не мог понять, он снизошел: — Никогда больше так не делай. Никогда! Ты позоришь меня, как своего хозяина. Ты позоришь нанявшую тебя компанию. Ты ведь хочешь стать самураем? Завала кивнул.
— Тогда ты должен служить «Мотоки» и искать почетной смерти в битве! Чего больше желать самураю?
Кейго покачал головой, размахивая конским хвостом своей прически. Он указал на меня.
— А ты! Ты слышал, как они смеялись над тобой? Что это ты сделал со своими руками? — Он нахмурился и поднял вверх руки.
— Сдался, — ответил я. — Я не мог победить в этой схватке.
И тут Кейго сказал самое важное, что я узнал о планете, на пути к которой мы находились. Он сказал:
— На Пекаре не сдаются.
* * *
После тренировки я чувствовал себя грязным и потным и направился на четвертый уровень в душ. В душевой было жарко и полно пара, и этот специфический запах чувствовался уже на лестнице. В очереди стояло всего человек сорок. Все казались удрученными. Обсуждали последние события в Южной Америке, но в голосах не слышалось радости, как будто эта новость устарела уже много лет назад.
Из помещения вышел маленький жилистый человек со множеством вытатуированных на руках пауков и черепов. Глаза его остекленели от усталости; проходя мимо стоявшего у входа рослого бразильца, он толкнул его. Он хотел только отстранить его с пути, но бразилец размахнулся и ударил. Человек стукнулся головой об пол, оставив пятно крови. Потом с трудом поднялся и пошел дальше, пошатываясь. Ему никто не помог.
Происшествие незначительное, но оно показалось мне странным. Оба нападали, но их ярость казалась механической, бесстрастной. Никакого позирования перед схваткой, когда каждый выкрикивает угрозы. Никто не кричал и не бранился. И свидетели не пытались успокоить победителя, помочь раненому, как будто им было все равно.
Стоя под душем, я не переставал думать об этом. Может быть, я оцепенел от неожиданности, но раньше, когда я бывал свидетелем драк, я тут же бросался на помощь жертвам. Я всегда верил в служение обществу, а вот сейчас позволил уйти раненому и не помог ему. Даже собака сделала бы больше меня. За последние несколько недель каждый из нас испытал столько боли, что боль других потеряла всякое значение. А где же мое сочувствие? Я не мог поверить, что пал так низко. Я всегда хотел сделать что-то для окружающих, но сделать это можно было, лишь позаботившись практически о каждом конкретном человеке. Даже если бы я ничего не испытывал к этому пострадавшему, даже если бы я не ощутил сочувствия к нему, все равно я должен был ему помочь.
Я вышел из душа и пошел по кровавому следу, оставленному этим несчастным. Казалось, он бродит по коридорам без всякой цели. На седьмом уровне я потерял след. Заглянул в лазарет — санитар сказал, что никто не обращался за помощью. Сделав все что мог, я по лестнице поднялся на свой этаж. Когда я поднимался, надо мной открылся шлюз, и из модуля В появился человек в белом комбинезоне. А мне казалось, что сообщения между модулями нет…
Я так удивился, что выпалил:
— Как ты это сумел?
— Ti? — спросил он по-гречески и пожал плечами. Он не говорил по-испански, а я по-гречески. Он достал из кармана маленький передатчик, дверь шлюза закрылась, и он спустился ниже. А я понял, что все же можно добраться до Тамары, и убийца из ОМП может добраться до меня.
* * *
Днем я в сопровождении Завалы и Гарсиа пошел в библиотеку. По дороге Завала сказал:
— Huy, прекрасный способ провести утро!
Но «библиотека» оказалась размером со шкаф для метел, в ней стоял небольшой аппарат для просмотра микрофильмов и имелось несколько лент о Пекаре. Должно быть, корпорация «Мотоки» решила, что слишком дорого возить с собой много записей. Все, что нужно знать о войне, мы узнаем в симуляторах.
Я поставил ленту под названием «Хрупкое природное равновесие на Пекаре», надеясь узнать что-нибудь о животных, которых видел в симуляторе. Диктор говорил о том, как доблестно корпорация «Мотоки» терраформирует планету, населяет ее земными организмами. Но все время злые ябандзины мешают преобразованиям, сводят все усилия преданных терраформистов на нет. Пчелы умирают от клещей — паразитов, разведенных ябандзинами, и тем самым в опасности оказываются растения, лишившиеся опыления. Рыбы в океанах Пекаря по-прежнему мало, потому что вода слишком теплая: ябандзины вмешались в преобразование больших центральных пустынь, и эти пустыни выпустили в атмосферу огромные количества пыли. Возник тепличный эффект, океаны нагрелись. О биологии самого Пекаря я так ничего и не узнал. Но зато узнал многое о наивности пропагандистов Пекаря. Информация, представленная в фильмах, была явно искажена. Подобно большинству репрессивных режимов, «Мотоки» так долго перекрывала сведения в своих усилиях уничтожить остатки западной цивилизации, что теперь не могла взглянуть на проблему объективно, с учетом восприятия постороннего человека.
Завала улыбался, как сумасшедший.
— Ну что ж, в этой ленте нет никаких детей, изучающих военное искусство, — объявил он. Я покачал головой, и он добавил: — Что? Я не слышу, что ты говоришь, — Ничего, . — сказал я.
Второй фильм назывался «Великая катастрофа» и оказался более интересен. В нем рассказывалось о «неспровоцированном» нападении ябандзинов примерно сорок лет назад. Они пролетели над береговыми городами «Мотоки», распространяя вирус, погубивший два миллиона человек. Жители населенных пунктов Цуметай Ока и Кимаи-но-Дзи так ослабли, что не могли даже хоронить умерших, поэтому бросали трупы в реку. Тела плыли вниз по течению, а потом начинался прилив, погибшие двигались назад по реке, их выбрасывало на берег. И так много дней: взад — вперед. Когда выжившие пришли в себя, они заложили кладбище. А на кладбище поставили бетонные столбики, по одному на каждого погибшего. На каждом столбике написали имя покойника и имена его предков, а к верхушке привязали белые кисточки. Раз в год сорок тысяч жителей Кимаи-но-Дзи приходят на кладбище и собираются на одном его конце, чтобы еще раз увидеть, сколько человек умерло. Потом зажигают свечи на двух миллионах бумажных корабликов и пускают их по реке, и она превращается в реку огня. И все — от старухи до ребенка — клянутся в неумирающей ненависти к ябандзинам.
Но я этот фильм мало чему научил меня. Однако представление о Пекаре как о пустынной планете со снесенными до основания зданиями исчезло. Как оказалось, на Пекаре вообще нет бетонных зданий. Вместо городов там небольшие поселки с деревянными домами, у которых внутри — бумажные перегородки вместо стен. Деревни аккуратные и хорошо содержатся, перед каждым домом резной каменный фонарь, вдоль дороги — ухоженные безукоризненно чистые сады. И никаких следов сражений.
Я начал подозревать, что сама показанная мне война была случайной, что вирус мутировал, погубил жителей поселков «Мотоки» и тем самым вызвал вооруженное столкновение, но следующая лента — «Растущая „Мотоки“ — убедила меня в противоположном. В ней рассказывалось, как в течение тридцати лет ябандзины занимались инфантицидом — систематически убивали детей „Мотоки“. В ранние периоды это делалось в родильных лабораториях. Три года подряд диверсанту ябандзинов удавалось отравить амниотические растворы, подающиеся в колбы с зародышами. Работники корпорации обнаружили этого убийцу и обезглавили его, но еще до этого представители ОМП полностью запретили на Пекаре искусственное выращивание детей „на все время войны“. Мне показался интересным термин „на все время войны“. В фильме не упоминалось, как „Мотоки“ отплатила за это ябандзинам. Продолжался рассказ о том, как после закрытия лабораторий целью уничтожения стали сами дети: шестнадцать ребятишек погибли, взорванные крошечными бомбами, похожими на игрушечных бабочек: когда сводишь крылья, бабочка взрывается. По скамьям парков ябандзины разбросали рисовые шарики, отравленные цианистым калием. От них погибли пять малышей, только еще начинавших ходить. Цветущая хризантема заманила маленькую девочку в яму с острыми кольями. Все нападения хорошо документировались. Они становились все отвратительней. Испуганные родители не выпускали детей из дома, и нападения переместились в жилища. Фильм показал мальчика возле тела человека в черной одежде; рассказывалось, как убийца — в фильме использовалось сленговое обозначение „фермер“ — ночью вошел в дом. Мальчик всегда спал со старинным семейным мечом, этим-то мечом он и вспорол живот убийце. Я с удивлением узнал в мальчике мастера Кейго…
Фильм перешел к рассказу о старике, учившем детей самообороне. Обучение заключалось в том, что дети не должны смотреть на цветы, не должны пробовать пищу, которую им дают незнакомые люди, и не должны играть большими группами.
— Ну и где же боевая подготовка? — снова спросил Завала. — Похоже, самураи забыли научить своих детей стрелять из ружья.
Итак, дети не сражаются рядом с отцами. Они здесь лишь жертвы. Выросшие взаперти, они стеснительны, сторонятся общества, боятся незнакомцев. Но в то же время выживают. Они не тронут лежащей на земле конфеты, не понюхают хризантему;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56