Андрей принялся беседовать с ними, пытался выяснить, что же им от него, «архиолуха», надо?! Говорил о том, что их не боится, что он им покажет, и тут же принимался умолять: да отцепитесь вы, мать вашу! Что хотите вам отдам, только отцепитесь наконец!
А вечером того же дня в лагерь приехал местный пастух и не совсем обычный человек, Владимир Никифорович Тугужеков. Дело в том, что, как известно, советские люди давно и сознательно перестали верить сказкам о боге. В те же самые времена советские люди, в том числе советские хакасы, перестали верить в существование духов, а шаманизм они же признали вредным антиобщественным явлением. В роду Владимира Никифоровича и дед, и прадед, и прапрадед умели общаться с загадочным миром невидимого; на этом умении держалась репутация семьи, ее положение в обществе и даже качество невест, на которых могли претендовать эти люди. Отец Владимира Никифоровича оказался первым в семье, кто никак не мог проявить свои способности и умения, а он сам, соответственно, вторым. И трудился Тугужеков пастухом, что тоже получалось у него неплохо.
По поводу шаманских дел – здоровья, удачи на охоте и рыбалке или чтобы отцепились особенно злобные духи, к нему все равно обращались, и Тугужеков помогал, хотя и тайно. Приходилось таиться и выезжать на камлание подальше, делая вид, что на рыбалку или на охоту. Да и приходили к нему несколько унизительно – пришибленные, озираясь и под самыми нелепыми предлогами. Потому что с одной стороны Тугужеков помогал, и помогал очень даже хорошо. С другой же стороны, шаманизм считался ненаучным, неприличным явлением, заниматься которым – само по себе признак нелояльности к властям и отсталости. Да и постановлений партии и правительства, направленных против религиозного дурмана, никто и не думал отменять.
К Андрею Тугужеков благоволил, потому что Пяткин, в приступе остроумия, назвал его Тугужей, и кличка прижилась. Было ведь короче говорить Тугужей, чем Тугужеков. Ну, а вот Андрей называл Владимира Никифоровича правильно, даже не орал остальным:
– Ребята! Вовка Тугужей приехал!
И не называл его Вовкой, а только по имени-отчеству. Он почему-то проникся уважением к этому местному шаману. И, по-видимому, не зря, потому что вот и в этот раз Владимир Тугужеков неторопливо пил чай, задумчиво пробовал рожки и с большим интересом поглядывал на Андрея. Вроде бы Андрей ничего и не говорил ему и даже еще колебался – говорить ли? А Владимир Никифорович уже что-то заметил и глядел задумчиво и вместе с тем несколько лукаво. Пил чай он медленно, ел очень неохотно, но Андрей знал – не меняя выражения лица, Владимир Никифорович выпьет ведро чаю, уплетет пятилитровую кастрюлю макарон, а потом уже пойдет разговор.
Вот шаман удовлетворенно вздохнул, отвалился, и его замутившийся взор отразил довольство и спокойствие духа. Пора!
– Владимир Никифорович… Неприятности у меня, можно сказать – прямо беда.
– Вижу, что неприятности. Ты, наверно, плохо поступал, с писанками делал все неправильно. Или вы копали тут?
– Не копали… А почему думаешь, что неправильно делал?
– А иначе почему цепляется? Думаешь, ему шибко надо цепляться? Ты, наверно, черта обидел, который в писанках сидит. Или другого черта, рядом.
– Черта?!
– Ну, духа… Называй как хочешь, велика разница. Что, шаманить хочешь?
– Пожалуйста, пошамань, Владимир Никифорович! А то, понимаешь, житья совершенно не стало…
И Андрей подробно рассказал, как его допекают и не дают прохода и покоя. Шаман задумчиво вздыхал, подставляя закатному солнцу плотно набитый живот.
– Прицепился тут к тебе один, прицепился… Хорошо рассказываешь, понятно, знаю теперь, кто прицепился, какой черт. Теперь он так просто не отцепится.
– Что же делать, Владимир Никифорович?!
– Что, что… Со мной поехали, водку пить будем, барашка черного кушать, и ему тоже дадим – тогда отцепится.
Андрей попросил выходной – он сильно устал работать на карнизе; за выходной он съездит в совхоз, привезет барана и пару ведер картошки. Что думал об этом Пяткин, доподлинно неизвестно, но выходной он дал без разговоров. Наверняка догадывался о чем-то, но насколько определенно – так не скажешь.
– Как будем камлать, Владимир Никифорович?
– Как… Ты в поселке сиди, закупай, что тебе надо. Я поеду камлать… знаю, куда. Ты водку покупай, барана покупай, чтобы камлать.
Впрочем, поехали оба, и караван, как я понимаю, не был даже лишен некоторой торжественности: оба ехали верхом, а Тугужеков еще вел в поводу лошадь, на которой блеял скрученный по обеим парам ног баран. Самого камлания Андрей никогда не описывал, сказал только, что «впечатляющее зрелище», хотя в другой раз проговорился – мол, основной части камлания он и не видел. Водку они выпили, причем даже нельзя сказать, что Тугужеков выпил больше. Барана зарезали, причем довольно зверским способом – Тугужеков просунул руку в прорезанную в груди барана дырку и рукой вырвал ему сердце. Мясо барана они жарили, насаживая на палочки, и ели, а голову, внутренности и часть мяса сожгли, причем Андрей повторял за Тугужековым совершенно непонятные ему слова на хакасском языке (слова эти он намертво забыл – ведь эти слова для него ничего решительно не означали).
– Теперь отцепится, – уверенно сказал Владимир Никифорович.
– А если опять прицепится?
– Тогда опять ко мне иди.
Андрею не показалась идеальной такая схема, да что поделаешь?
– Что я тебе должен, Владимир Никифорович?
– Ну что? Водки давай. Та была для камлания, а эта будет за камлание, – доходчиво объяснил Тугужеков. Но и эту водку, плату за камлание, они пили вместе и на равных, только уже в доме Тугужекова.
Что характерно – никакие сущности больше не тревожили Андрея. То есть что они, люди, не одни на писанице – в этом Андрей не сомневался раньше, до происшествия, не сомневался и потом. Но после того, как Андрей с Тугужековым «кушал барашка», а заодно кормил прицепившегося духа, никто не торчал на вертикальной стенке возле него, тем более никто не сокращал дистанцию, подкрадываясь к нему по карнизу.
С этим «кормлением духа» возникает одна ассоциация – в советское время, когда покойников не отпевали, иногда приходилось слышать, что вскоре после смерти человека надо подать нищим, поставить свечку и так далее. Иначе покойный начинает являться близким родственникам во сне и жалуется – мол, хочу есть. Сны, конечно, очень ненадежная, малодоказательная субстанция, и всегда ведь человек может убедить себя, что видел во сне вовсе не то лицо, а это, и совсем не одно событие, а другое. Но в целом получается, что в этом поверье родственники кормят своего покойника, обращаются с ним, как с духом.
Характерно, что после церковного отпевания никакие такие сны не снятся, и кормить покойника не надо. Ну что ж! Что при отказе от высших форм религии тут же оказываются востребованы низшие, писали много. И возникает вопрос: а может быть, лучше все-таки отпевать покойников? Как-то во всех отношениях получается намного лучше. Я бы сказал, много приятнее.
Но и в случае с Андреем все ведь кончилось ритуальным кормлением духа, и кончилось навсегда.

Рассказ Фомича

Этого человека я назвал так же, как многих своих информаторов – похоже, но все-таки не так, как его зовут на самом деле. Меня он писать о себе не просил и ничего не сделал мне ни особенно хорошего, ни особенно плохого. Знакомы мы были, пока я ездил в отряд к одному петербургскому археологу, потому что Фомич работал у него «вечным завхозом».
Должности такой, конечно, в штатном расписании не было, а были только лаборанты, старшие лаборанты, фотографы, художники и шоферы. Так что проводили Фомича по ставке старшего лаборанта, но с самого начала его задачей был совсем не разбор коллекций и не работа на раскопе, а организация, закупка и хранение провизии и прочие скучные, но необходимые и при должном умении – даже доходные мероприятия. Все уходили на раскоп, а Фомич оставался в лагере и мирно спал до полудня, а там начинал думать, как жить – и ему лично, и всему лагерю. Кто его презирал, как перевалившего на шестой десяток бедолагу, так ничего в жизни и не достигшего. Кто ему завидовал, как ловкому и хитрому бездельнику… В общем, по-разному относились. Я лично относился к нему функционально – как к человеку, который выдает консервы и хлеб на завтраки и организует похищение лука и свеклы с совхозного огорода. И только.
Но однажды Фомич меня удивил до предела. Мы оставались в лагере вдвоем, готовили груз для разведки. Что такое археологическая разведка, Фомич понимал, относился крайне серьезно, и никаких проблем не возникало. Но вот узнав, что едем мы, среди прочего, и к одной из писаных скал, Фомич, к моему удивлению, вдруг смачно сплюнул и ругнулся совершенно непристойно.
– Ты что, Фомич?! Мы же искать там памятники будем! Может, они такого же возраста, что и писаница?
– К той матери! К той матери, Михалыч! На хрен надо, на хрен надо, на ночь глядя?
– Да бог с тобой, какая ночь?! Второй час, обедать скоро…
– А все равно, не надо про писанки, знаю я их…
Если освободить дальнейший рассказ от всевозможных матерных напластований, от повторов, возвращений и историй про разных родственников, женщин и приятелей, от сетований и воплей, выглядеть он будет приблизительно так.
Три года тому назад Фомич начал поле не с обычным петербургским археологом, а с совсем другим человеком, который и занимался писаницами. А если быть совсем уж точным, то занимался этот человек еще со студенческой скамьи каменным веком и вел раскопки на юге России… вернее сказать – участвовал в раскопках, которые организовывали и проводили другие. Говоря коротко – свое имя в этой работе этот археолог… назовем его, скажем, Семенов… далеко не обессмертил. Говоря чуть более развернуто, этого Семенова последовательно выпинывали изо всех отрядов, лабораторий, экспедиций – отовсюду, где бы он и когда бы ни начинал трудиться.
Одна причина элементарна, и состояла она в примитивнейшем запойном пьянстве и вытекающих из него или тесно сопряженных с ним ненадежности, неисполнительности и нежелании работать.
Вторая причина более экзотична… Дело в том, что Семенов вполне серьезно считал себя корифеем всех наук, великим знатоком каменного века и специалистом экстра-класса. Обычно его высказывания вызывали то неловкое молчание, то академически сдержанное веселье, но Семенова это не смущало. Они все просто лжецы и завистники! Они, эти дураки с учеными степенями, просто недопонимают величия ума и силы духа лаборанта Семенова! Что бедняга и в 30, и в 35 лет оставался лаборантом, свидетельствовало только о тупости и патологических чертах характера всего остального ученого мира, и только.
Последний раз Семенов ухитрился вызвать гнев Анисюткина – человека исключительно миролюбивого. Конфликт произошел потому, что начальник экспедиции обратил внимание сотрудников на известный в общем-то факт: в конце каменного века уровень обработки каменных орудий не повышается, а в ряде отношений становится ниже. И причина этому…
Но начальника перебил Семенов:
– Да глупости все это! Знаю я, почему они хуже работали!
– И почему же?!
– А тогда одни маразматики на белом свете и жили. Маразматики и вырожденцы!
– Петенька… С чего вы взяли?!
– Так мамонтов же не стало. Пока они за мамонтами гонялись, шел естественный отбор – пока еще его поймаешь! А как мамонтов не стало – вырождение. Вот и все.
Наступила полная тишина. Начальник долго глядел на Семенова, все пытаясь понять – шутит он или несет все это всерьез. Вроде бы не засмеялся…
– Петенька, это же давно известный парадокс – как только появляется металл, медь и бронза, камнем начинают пренебрегать, качество каменных орудий уменьшается. А медь и бронзу берегут, изделия из них помногу раз переплавляют, и при раскопках, как правило, медных изделий не находят. И на первый взгляд каменный материал вдруг становится все примитивнее без видимой причины. А мамонты, кстати, к тому времени несколько тысяч лет как вымерли…
– Да глупости все это! – рявкнул Петенька.
Опять длительная тишина. Начальник честно старался не делать решительных выводов.
– Петенька, вы бы хоть книжки какие-то почитали, а?!
– А зачем? Их дураки всякие пишут, книжки по археологии.
Этого Анисюткин уже не выдержал, и Семенов рыбкой вылетел из его экспедиции. С тех пор, знакомясь с новым молодым археологом, Анисюткин неукоснительно спрашивал:
– А книги-то вы хоть читаете?
А Семенов, окончательно потеряв доверие, был отправлен в состав Среднеенисейской экспедиции, – это была такая форма профессиональной ссылки, когда больше засовывать пропойцу или разгильдяя было некуда. Экспедиция не копала каменного века, а вот осмотреть писаницы было необходимо. Никто не был обязан обращаться с Семеновым, как с ценным специалистом, и его просто поставили перед несложным выбором: или он, Семенов, валит на все четыре стороны, или он будет искать и осматривать писаницы. Будет осматривать? Ну тогда вот смета, вот приказ, командировочное, вот ядро отряда… и вперед марш! Ма-ар-рш!
Тут надо сказать, что Фомич знавал многих начальников, в том числе и довольно нерадивых, но Семенов – это было нечто особенное! Начальник привозил отряд на место, после чего предоставлял сотрудникам искать писаницы и вообще делать решительно все, что угодно. Сам же уходил в запой, а то и вообще исчезал из отряда на два-три дня, совершенно непредсказуемо. Как ни привык Фомич выполнять волю начальника и не брать на себя ответственности, чувствовать себя человеком маленьким, а и он тут начал возмущаться.
Впрочем, как оказалось, главная-то проблема была совершенно в другом… Складывалось ощущение, что экспедицию преследует злой рок. Приехали на Черное озеро, поставили палатки, собрались работать… Начался проливной дождь и не утихал добрых три дня. Семенов, разумеется, уехал «к знакомой девушке» в соседний поселок, и где его искать, было совершенно неизвестно. Шофер самовольно съездил в поселок; пятеро сотрудников на свои деньги закупили круп, соли и спичек, но дальше-то делать оказалось решительно нечего. Так и лежали целыми днями в палатках, выходя в основном, чтобы приготовить еды и чтобы хоть пролежни не появились. Десять дней делали то, что можно было бы сделать в три дня.
Приехали на Вершину Камжи, нашли писаницу и вторую, стали снимать на бумагу изображения. В ночь поднялся ветер, да такой, что палатки начало сносить. Люди стали класть тяжелые предметы на стенки палаток, ложиться сами… не помогало, сносило. Ураган был такой, что, повернув голову против ветра, становилось невозможно дышать. Подогнали сотрясающуюся машину, поставили многотонный ГАЗ-66 прикрывать палатки. Одну вроде прикрыли, а две все-таки сорвало и унесло, причем одну отнесло на несколько километров, изорвало и раскидало по степи со всем нехитрым людским скарбом. Лучше всех было в эту ночь Семенову – он валялся мертвецки пьяный и обо всем узнал уже наутро.
В третьем месте тоже портилась погода: вдруг похолодало так, что в воздухе к вечеру заискрился натуральный снег, а поутру народ едва вылез из спальников, как сгрудился, лязгая зубами, около костра, и долго не мог отойти. Отошел постепенно и собрался уже идти на писанку, как облака в небе приняли какой-то странный вид – стали сами собой складываться в огромные звериные морды, и эти морды вроде бы стали приближаться к земле… Фомич особенно настаивал, что это было очень страшно, пусть я не подумаю, что облака – это все пустяки! А то ведь идет такая колышущаяся, непрочная, и в то же время видно, что чем-то скрепленная, целостная масса, и страшно представить, сколько же это будет километров во всей серо-белой оскаленной роже… А они идут, целенаправленно так, видно, что за нами… Смейтесь, смейтесь, Андрей Михалыч, а вы бы тоже тогда были бы с нами – так же перепугались бы!
Облака, правда, тоже в конце концов рассеялись, но работы в этот день не получилось и в следующий тоже, потому что подвернул ногу один из художников, и его надо было везти к врачу… Потом надо было сколачивать лестницы, материала для них не было, а Семенов, конечно же, решал совсем другие вопросы.
Появились лестницы (Фомич привез из совхоза) и крепкие, недавно сколоченные, они тут же стали ломаться… Чужие лестницы, которые еще будут нужны при сборе яблок! В общем, и тут провозились до конца июня. На горизонте стали ходить грозы, а там и наваливаться на лагерь. Огромный погромыхивающий фронт, клубящаяся стена высотой километров 5, шириной верных сорок-пятьдесят закрывала собой часть степи, медленно двигалась в сторону лагеря, погромыхивая и урча. Вроде бы что странного в летней грозе?! Странно, когда гроз летом нет… Но у этих гроз была особенность – они долго собирались, как-то неохотно бродили по хакасской степи, а проливались дождем не везде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46