Скажу коротко – чувствовали мы себя, как в ярко выраженном плохом месте, – чувство угнетенности, взгляда в спину, напряжения; ощущения, что здесь где-то затаился кто-то большой и страшный, во всяком случае, кто-то очень неприятный, не принадлежащий нашему миру.
Уже преодолевая себя, вошли мы в само здание… и очень быстро его покинули: было там крайне неприятно, куда сильнее, чем рядом со зданием. А дети? Мы решили, что стены очень ненадежны, потрескались, что не ровен час рухнут, и что детей вести туда опасно. И мы тут же уехали в другое место, показали детям Монастырскую пещеру – что тоже было увлекательно.
Что сказать по этому поводу? Всякие неясные ощущения – это, конечно, не строго документированные факты и не результаты научного эксперимента. Но ведь и мы с другом – не девочки-подростки, пошедшие гулять без папы и мамы. В 1982 году нам было по 27 лет, и каждый из нас разменял не один полевой сезон – порой в довольно сложных условиях. Нервы? Страхи городского человека? На моих глазах Андрей Г. прыгал со льдины на льдину, держав руке сумку с пойманными хариусами Хариус – рыба, близко родственная форели, и, на мой взгляд (вернее, мой вкус), гораздо вкуснее европейской форели.

. Публикую эту историю в первый раз – потому что, вообще-то, мы с Андреем тогда решили, что нашим мамам и женам вредно знать подробности именно этой рыбалки, и многие годы хранили память об этих скачках по льду только два человека – Андрей и я. На всякий случай уточняю – рыбу ловил Андрей, я же мало способен к этому занятию и только курил возле таскавшего рыбину за рыбиной Андрюхи, развлекая его беседами. Так что геройствовал, прыгал по льдинам он один, я тут совершенно ни при чем.
Летом того же 1982 года мы с Андреем и нашими детьми стояли на берегу Енисея, а в лесу, метрах в трехстах от нас, рявкал медведь – зверь проверял ловушки, поставленные Андреем на мышей, но всякий раз, когда он совал лапу в ловушку за мышью, а она оказывалась пустой, он и медведь выражал недовольство. Лодка же ушла на левый берег Енисея, и мы стояли вчетвером на пустом галечном пляже и ждали, что произойдет раньше: приедут за нами на лодке или раздраженный медведь выйдет на берег поинтересоваться, кто это шатается по его территории. И я помню, как хорошо вел себя Андрей, пока мы выясняли – прыгать в воду при появлении зверя или пойти на него с дикими криками, попробовать отпугнуть. На всякий случай уточняю, что происходило это хотя и на берегу Енисея, но очень далеко от Красноярска, под селом Предивное, в 120 километрах к северу от города.
Так вот, и общение с медведем, и прыжки со льдины на льдину мы пережили куда легче, чем при осмотре здания монастыря.
Еще об одной компании подростков, забредших в здание монастыря, я тоже осведомлен довольно точно, потому что в эту компанию входили дети нескольких моих знакомых. В 1992 году, когда бывший дом отдыха наконец-то опять сделался мужским монастырем (хочется верить, что уже окончательно) и временно стоял бесхозным и еще неотремонтированным, подростки влезли в него и стали бродить по зданию. Впрочем, «стали бродить» – это сильно сказано, потому что дальше двух первых комнаток они не продвинулись.
Дело в том, что в первой же комнате монастыря топилась печка… Стоял мартовский морозец, и в здании было так же холодно, как снаружи, даже холоднее из-за стен. Никаких дров не было ни в печке, ни возле нее. А от печки, тем не менее, шел поток устойчивого печного жара.
– Так что, было холодно или шел жар от печки? – спрашиваю.
– В том-то и дело, что все одновременно… Зимний холод, мороз, а почему-то ощущение, что от печки идет жар. И в печке шумит пламя, завывает в трубе, трещат березовые дрова, потрескивают сами кирпичи от жара…
В общем, звуки топящейся печки – самые обычнейшие звуки, если бы не мартовский морозец и не отсутствие дров в этой бог знает сколько времени не топившейся печке. И ощущение жара, проистекающее вообще уже неизвестно откуда, потому что жара-то от печки на самом деле никакого не идет.
В следующую комнату зашли сначала мальчики и тут же выскочили обратно: возле стены комнаты растекалась черная лужа, на поверхности которой налипли какие-то волокна, какой-то пух… как если бы лужа долгое время стояла в безлюдной комнате, постепенно застывая.
– А может быть, это была совсем не кровь? Может быть, это был застывший битум?
– Может быть… Мы не проверяли, мы почти сразу ушли.
– Но у вас-то самих было какое впечатление?
– Ну, какое… То самое! Мы, девочки, сразу хотели убежать, мальчишки еще немного подождали, послушали…
– И что?
– Ваня слышал, как кто-то спускается по лестнице со второго этажа. Может быть, никто и не спускался… Мы никто больше не слышали, но все ему поверили и убежали.
– Ну и кто там мог быть, по-вашему? Может быть, просто бродяга, и он вас боялся еще больше, чем вы его?
– Ой, да все что угодно могло быть, только мы уже не разбирались… там вообще было очень неприятно.
Такая вот история, и объяснений ей я вижу по крайней мере три.
Первое. У советских людей чувство подспудной вины за разрушение церквей и монастырей все-таки сохранялось. Как ни убеждали их и как ни убеждали они сами себя, что все в порядке, а где-то на уровне подсознания знали они, что далеко не все в порядке, не все так лучезарно, как им хотелось бы. Вот это подсознательное чувство вины, тщательно подавляемое раскаяние и вызывало соответствующие душевные состояния и сложные душевные переживания возле здания монастыря.
Хотя это объяснение совершенно не подходит для поведения подростков, если уж на то пошло: они-то порой и не знали, что перед ними здание монастыря, они искренне считали его зданием дома отдыха.
Второе. Все заброшенные здания непременно становятся местами, в которых не очень приятно находиться. Это касается даже чисто промышленных сооружений – стройплощадок, гаражей и так далее. На их развалинах происходит больше странных и неприятных вещей, чем хотелось бы.
Судя по всему, в священных местах эта закономерность сказывается еще сильнее, чем в любых иных. Вспомним хотя бы странные события, происходившие на развалинах церкви в селе Балахтон. Может быть, на оставленных человеком развалинах церквей и монастырей охотнее всего поселяются «другие хозяева»? Те самые, о которых писал граф Алексей Константинович?
И, наконец, третье. Совсем недалеко от здания монастыря находятся крайкомовские дачи – те самые, на которых одного красноярского «демократа» и его дочку ожидали приключения, связанные с «мохнатыми дяденьками» (об этом я писал в другом выпуске нашей «Жути») [4].
Почему надо считать, что своеобразные ощущения людей связаны именно с монастырем? Может быть, все гораздо проще – в лишенное святости место, переставшее находиться под покровительством небесных сил, проникли совсем другие существа, из совсем другого заведения? Как раз с крайкомовских дач? Там-то для появления бесов организовано все необходимое.
Какое из предположений более верно, мне трудно судить, и я с удовольствием выслушал бы мнение любого из наших уважаемых читателей. Самому же мне не приходит в голову решительно ничего больше.

Глава 13
НА СТАРОМ ПРИИСКЕ


Труд этот, Ваня, был страшно громаден,
Не по плечу одному.

Н.А. Некрасов

– Смотри! – подтолкнули Валеру в бок, ткнули пальцем куда-то в освещенное луной пространство.
В неверном свете луны стало видно, как переступают лошади, везут что-то или кого-то на телегах. Шли лошади, шли люди возле телег – понурые, словно бы усталые. Все это шествие было – Валера ясно видел и людей, и лошадей, но в то же время их как будто и не было – все они были одноцветные, как бы черно-белые и полупрозрачные, и сквозь людей и лошадей, сквозь телеги с грузом ясно были видны сосны и откосы берега.
Странное дело – ночь была ясная, лунная, а шествие оставляло странное впечатление – словно бы там, где двигались люди и лошади, шел мелкий осенний дождь.
Валера Босс, житель деревни Береговая Таскина, на всю жизнь запомнил это шествие и рассказал мне о нем летом 1986 года при обстоятельствах вполне романтических.
Валера Босс не захотел учиться. В 14 лет он пошел работать – возить на телегах сено. В 19 лет получил первый срок. В 23 – второй, а вообще сидел четыре раза, и всякий раз за «преступление против личности». А теперь он пастух и часто бывает в лагере нашей экспедиции. У нас ведь интереснее, чем дома.
Меня он почему-то уважает и любит. Мама уверяет, что это он чувствует родственную душу. Может быть…
Вот раз вечером ребята устроили шум, поймали музыку по радио и танцуют. Валера Босс сидит у костра, пьет чифир. На кружку он берет полпачки чая, и это еще не крепкий чифир. Крепкий – это когда пачка на кружку. Мы беседуем с Валерой о жизни. Он зовет меня «Борода», как и все в деревне, – при том, что бороду я отпустил впервые в жизни и борода еще короткая.
– Ясное дело, им тут плясать хочется… – с пониманием, солидно говорит Валера Босс. – Мы-то с тобой, Борода, люди немолодые, нам посидеть, выпить важнее.
В какой-то мере это Валера намекает, что неплохо бы выпить остатки спирта, предназначенного для пропитывания найденных костяных изделий (часть этого спирта мы уже выпили). И добавляет, развивая тему:
– Немолодым, им посидеть и погутарить важнее. Мы с тобой небось тоже и плясали, и девок щупали… А теперь что? Наше дело тихое, свое отгуляли…
В этом есть своя забавная сторона, потому что мы с Валерой – полные ровесники и родились в один месяц одного года. В июле 1986 года нам исполнилось по тридцати одному году.
Но кончается, конечно же, тем, что я приношу спирт, мы тихо разливаем его и выпиваем в задумчивости. Я рассказываю Валере о своем намерении провести разведку по правому берегу Енисея, и вот тут-то Валера рассказывает мне эту историю. Не пугает, не отговаривает, а просто рассказывает, как мог бы рассказать про рыбное место или про плохие, неудобные места под лагерь.
– И часто такое встречается?
– Я только однажды видел, врать не буду… Но люди говорили, там бывает.
«Там» – это напротив современной деревни Береговая Таскина, на правом берегу Енисея, где когда-то были золотые прииски. Говаривали, что в старину, два века назад, мыли золото в золотистых песчаных откосах речки Кузеевой, но к середине XIX века рассыпное золото исчезло, и чтобы добыть оставшееся, не хватало усилий старателей с лотками.
Нужно было уходить на несколько километров от берега Енисея, в глухую комариную тайгу, и там долбить глубокие шахты в твердой скальной породе, делать от них горизонтальные штольни, вынимать породу с глубины. Штольни делались узкие, в них не было вагонеток, и породу приносили к устью шахты в мешках. Наверху сидит человек, спускает веревку, и к ней привязывают мешок.
– Тащи!
И мешок вручную поднимают на двадцатиметровую высоту: так быстрее, чем если каждый со своим мешком будет карабкаться по грубо сколоченным лестницам. По этим лестницам рабочие только поднимаются и спускаются сами, два раза в сутки. На рассвете – подъем под барабанный бой, и вниз, в шахту. В середине дня долгий перерыв, часа два, – обед поглощается без спешки. А потом опять в глубь горы, уже до позднего вечера, – ведь в шахте не имеет значения, есть свет или солнце давно уже зашло. Все равно в шахте работают при свете лучинки. Тратить свечи или масляные факелы – это дороговато, и в штольнях горят просушенные сосновые щепочки. В темноте ушибся, не можешь ходить? Заболел от сырости и плохой пищи? Отлеживайся, хозяин прокормит, но денег за потерянные дни уже не получишь.
Наверху работа приятнее, да и оплачивается лучше. Это ответственная работа! Те, кто внизу, только выламывают породу из стенок штольни, сваливают ее в мешки, выносят к шахте. А наверху породу для начала дробят огромными молотами. Это не очень ответственная работа, потому что все, что делают специально подобранные здоровенные мужики, это обрушивают пудовые молоты на камни, превращают их в мелкое крошево. Но и они могут заметить матовый блеск самородка, выцепить крупный кусок золота из жилы. Уже за этими мужиками установлен надзор и сами они следят друг за другом. Установлено, что сколько бы ни весил украденный самородок, хозяин платит вдвое против его стоимости, если ты заметишь вора и донесешь. Кто-то хотел украсть золота на сто рублей? Выгнать вора, не заплатив ему ни копейки за прежнюю работу! А бдительному товарищу запишут двести рублей и, может быть, даже выдадут – уже чтобы не ослаблять стукаческого энтузиазма остальных.
Потом породу несут на лотки, вываливают на наклонный желоб, стоящий вдоль самой реки. На этот желоб пускают воду с таким расчетом, чтобы она уносила камень и оставляла более тяжелый металл: ведь золото в три, в четыре раза тяжелее вмещающей его породы.
На лотке работают доверенные хозяев, опытные рабочие. Они хорошо обеспечены, живут не в бараках, а в домах; им невыгодно воровать золото, им гораздо выгоднее делать богатыми тех, кто хорошо платит им за труд и за лояльность.
Но и эти люди порой не в силах удержаться, и какой-нибудь самородок матово блеснет в последний раз, исчезая под рубахой или в кармане. Так что и тут слежка, слежка и слежка.
Приказчики хозяина самолично извлекают золото, складывают его в мешочки, уносят. Каждую неделю в теплое время года прииск дает пуд или два золота. От этого не лишатся сна владельцы несравненно более продуктивных приисков под Североенисейском или на реке Амыл, на юге Красноярского края. Но и такой скромный прииск может давать очень неплохие доходы. Надо только уметь организовать производство, на что нужны и опыт, и капитал. И нужно уметь довезти драгоценный металл до места – то есть до Красноярска. Поэтому золота не скапливают слишком много, отправляя увесистые мешочки раз в несколько дней.
Никакой закономерности! Только один человек принимает решение об отправке золота – сам хозяин или заменяющее его лицо. Этот человек внезапно, как сочтет нужным, вызывает к себе двух или трех казаков:
– Время. Сейчас повезете золото.
Именно так – вот сейчас. Вошедший в контору не вернется в казарму, он тут же возьмет все необходимое и тут же уедет в Красноярск. Уезжать можно двумя путями. Удобнее всего переправиться через Енисей на пароме, потому что тогда казаки сразу переправляются с лошадьми. Но это и откровеннее всего – вдруг среди ночи заработал паром, переправил троих вооруженных и лошадных… Сразу понятно, куда и зачем они отправились! И если недобрые глаза разбойников уже наблюдают за прииском, кто мешает им сделать засаду на единственной дороге, ведущей из Павловщины в Красноярск?!
Лучше уплывать на лодке. На огромной реке мелькнет маленькая лодочка, пройдет почти незаметно под берегом. Уже добравшись до Юксеево, казаки налягут на весла, переправятся через Енисей. Они знают, в какие ворота постучать, и через полчаса после стука выедут оттуда верховые, поскачут туда, куда следует. Но и этот путь небезопасен, потому что наблюдать ведь можно не за самим прииском, а за двором агента хозяев прииска – того, кто дает лошадей и отправляет в не очень дальний, но очень напряженный путь.
Не очень часто, но случалось, что казаков, везущих золото, грабили. Вот что должны были проклинать разбойники, так это пароходы на Енисее. Потому что на пароходе золото мгновенно оказывалось в полной безопасности, а грузили золото прямо тут же, напротив прииска. Шум парохода слышен издали. Тем более, пароход никуда не торопится: и времена такие, что люди еще не привыкли торопиться, и слишком многое надо взять в деревнях, лепящихся вдоль Енисея по его обоим берегам. Пароход зайдет в Предивное, потом подойдет к Береговой Подъемной, на левый берег. Потом пошлепает опять к правому берегу, к причалу деревни Кузеевки. Потом опять на левый, к Юксеево. И только потом пароход направится выше по реке, в сторону Красноярска. Если на прииске нет до него никакого дела, пароход просто даст гудок, поприветствует хозяев прииска и пойдет дальше. А если надо отправить что-то на пароходе, тогда на воду быстро спускают лодку; если лодка не успеет выйти из-за острова, пока пароход еще здесь, придется стрелять в воздух. Тогда на пароходе будут знать, что скоро покажется лодка, и колеса начнут работать в замедленном режиме. Так, чтобы пароход только держался на месте, а не продвигался вперед.
Вот и лодка. Казаки поднимаются на пароход, и если из лесу или с островов за ними даже наблюдают – дело дохлое. За всю историю енисейской навигации не было случая, чтобы пароход захватили разбойники. И казаки теперь будут не скакать, меняя лошадей и шарахаясь от каждого куста, а ехать в комфорте, спать себе в каюте, ожидая прибытия. Если пароход переполнен и нет особого доверия к попутчикам, никто не мешает им сдать мешочек с золотом с рук на руки капитану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46