Фритьоф всегда повиновался моим приказаниям.
Самые старшие родичи Гудреда пришли ко мне и сказали, что я должна последовать в курган за своим супругом. Я сидела на почетном месте, а они стояли вокруг, рослые и самоуверенные, многие из них откровенно радовались, что глава рода погиб и они как бы поднялись ступенькой выше. Ко мне они испытывали неприязнь, и у них были для этого основания. Кто, как не я, послала слугу на это убийство, кому, как не мне, следует искупить свою вину и самой с перерезанным горлом быть положенной на корабль, плывущий в страну мертвых? Я знала и другое: когда жена следует за своим мужем или рабыня за своей хозяйкой, мужчины имеют право по очереди одарить ее своей страстью, прежде чем помощник смерти занесет нож. Я сидела на месте, а родичи Гудреда стояли кругом. Я смотрела на них.
Они сомкнулись вокруг меня — серая стена мужчин, прорваться через их кольцо силой я не могла. Мне полагалось смириться, придать своему голосу естественную дрожь. Встать, поклониться и сказать, что я им повинуюсь. Что с наступлением дня я готова принять смерть и последовать за тем, кто повелевал мною и распоряжался каждой частичкой моего тела. Но я сказала:
— Это мой дом. Я бросаю три шарика, и, прежде чем упадет третий, вы должны покинуть мои покои.
Передо мной лежали три шарика, сделанные из неизвестного вещества. Кто-то привез их, вернувшись из викингского похода, они называли это вещество стеклом. Я любила эти шарики. Сквозь них можно было смотреть. Я подняла первый. Родичи Гудреда разом загалдели, они не находили подходящих слов и не знали, кто из них должен говорить от имени всех. Я бросила первый шарик.
Встала и наступила на него ногой, вдавив в земляной пол, взяла второй и, приказав слугам осветить гостей факелами, холодно переводила взгляд с одного лица на другое, но решающего слова я еще не сказала.
Тогда заговорил один из них:
— Долг жены повелевает тебе последовать за своим супругом, если этого требуют его родичи. И это будет тебе наказание за то, что ты лишила его жизни.
Я бросила второй шарик. Спокойно пошла и стала по другую сторону стола, они расступились передо мной: как могли они заставить меня последовать в курган за Гудредом, если ни у кого из них не хватило мужества преградить мне дорогу.
Я сказала:
— Я стою тут. Вы — там. Можете на руках отнести меня в курган, можете отрубить мне голову, можете заставить меня уступить вашей похоти, а потом всадить в меня нож, но я буду кричать. Не думайте, что я по доброй воле лягу в курган. Надо мной нет никого. Я сама себе госпожа. Один не примет вынужденную жертву. Когда-нибудь я, конечно, умру. Но не в этот раз. Я буду кричать. И меня будет слышно от Усеберга до Борре. И все люди поймут, что вы силой принуждаете меня последовать в курган за моим мужем. Хуже того, какой-нибудь могильный житель станет преследовать вас во тьме, он сядет на край вашей постели, когда вы ляжете спать, и скажет: вы поступили несправедливо, заставив ее последовать за мужем в курган.
Я подняла третий шарик.
Один из мужчин замер с открытым ртом. Я плюнула ему в лицо. Потом спокойно вернулась к своему почетному сиденью и сказала:
— Это третий шарик.
И бросила его.
Они покинули меня.
Через некоторое время они прислали ко мне раба.
— Родичи решили сжечь тебя в этом доме, — сказал он.
Случалось ли тебе когда-нибудь сидеть в запертом доме и знать, что недруги собираются тебя сжечь? Мой грудной сын был со мной. Он спал. Никого, кроме нас, в доме не было — мы находились как раз в этом покое, где мы с тобой сейчас разговариваем. Я слышала, как они заколачивали окна и двери, время шло.
Они сговорились заставить меня ждать. Поэтому я сидела и ждала, ребенок спал. Мне очень хотелось потрогать сына, но я боялась разбудить его — лучше ему так и умереть, не просыпаясь. Я решила: не умертвить ли ребенка самой в последний миг, когда станет ясно, что ждать спасения бесполезно? Когда жар сделается нестерпимым, полетят искры и запылают бревна? Может, лучше мне самой задушить ребенка до того, как его задушит дым? Представив себе это, я завыла от муки, вскочила с проклятиями, затопала ногами, подбежала к двери и стала колотить в нее кулаками, потом упала на пол и забилась в рыданиях. Но поднялась и заставила себя опомниться. Они наверняка стоят, прижавшись ухом к дверям, и слушают.
Время может тянуться очень долго. Тебе известно, как бесконечно может тянуться время? Ребенок проснулся. Ночная тьма сменилась предрассветными сумерками, предрассветные сумерки — утром, утро — днем. Снаружи до меня доносились всевозможные звуки: пели птицы, кукарекал петух, на выгоне мычали коровы, но человеческих голосов или шагов я не слышала. Должно быть, родичи Гудреда прогнали в лес всех женщин и рабов. И наслаждались ожиданием — это было частью моего наказания; может, они надеялись, что я подползу на коленях к двери и со слезами буду молить их: разрешить мне лечь в курган вместе с моим супругом…
Но я молчала.
Время может тянуться очень долго.
Ребенок проснулся, грудь у меня распирало от молока, я покормила ребенка, перепеленала его, и он снова уснул. Время может тянуться очень долго. Я нашла те три шарика, которые бросила, смотрела через них и радовалась, что они прозрачные. Мне было интересно, расплавится ли стекло от сильного жара, суждено ли шарикам погибнуть вместе со мной. Я этого не знала и не хотела, чтобы после моей смерти они кому-нибудь доставляли радость, а потому решила проглотить один за другим, когда жар сделается нестерпимым, — в моем животе никто не посмеет копаться, даже если я буду мертва.
Может, они сейчас разводят огонь?
Я услышала, как за дверью возятся люди, шаги то приближались, то удалялись. Стоял день. Время тянулось бесконечно.
Мне хотелось пить — воды у меня не было. Я не звала, но горло у меня горело, и я знала, что скоро запылает и все остальное. Ребенок проснулся, я покормила его. Ребенок уснул, и наступил вечер.
Время может тянуться очень долго.
Когда пришло утро, я подошла к двери и распахнула ее. Может, я спала? Может, они выдернули гвозди, пока я спала, или только делали вид, будто заколачивают дверь? Теперь я уже никогда этого не узнаю.
Я вышла из дому, потом вернулась и взяла на руки ребенка. Он спал. Я обошла двор, там никого не было, я медленно ходила от дома к дому. Никого. Неожиданно я встретила одного из людей моего мужа. Его не было в моих покоях, когда родичи Гудреда хотели принудить меня последовать за ним в курган. Теперь я уже не помню имени того человека. Я ударила его.
— Приведи людей и приготовь корабль! — приказала я.
Корабль качался на волнах фьорда, человек бросился исполнять мое приказание. Ко мне подошел другой. Я ударила его. Они сразу подчинились мне. Третьему я презрительно рассмеялась в лицо:
— Что, испугались? Кто вас заставил покориться? Мой сын, который пока что способен лишь сосать грудь своей матери, или моя воля, оказавшаяся сильней, чем ваша?
В то мгновение меня охватило чувство, похожее на радость, наверно, то же самое испытывал и он, мой супруг, когда ходил за море и заставлял людей покоряться ему. Парус был поднят. Мы вышли из фьорда.
Потом мне покорялись все люди, которых я встречала.
Мы уходили от Усеберга все дальше и дальше.
Но я знала, что еще вернусь сюда.
Взглянув на меня, королева сказала:
— Тот же корабль, который в тот день уносил меня прочь, теперь понесет меня еще дальше.
— Знаешь, сколько я плавала? — сказала она. — Мало кто из женщин бывал в тех местах, где побывала я. Дома, в Агдире, я не нашла радости: людей, которых я знала и любила в юности, там уже не было. Но, главное, туда могли нагрянуть могущественные родичи моего мужа. Сидеть, как в плену, в собственной усадьбе и ждать, пока недруг окружит ее, было не по мне. Я отправила сына на воспитание в Согн. И ушла в викингский поход, только не в Ирландию, нет, я пошла на восток. Я была на Готланде. Я опустошила Эйланд. Я ходила даже в Хольмград.
Я редко позволяла своим людям тешиться с женщинами, которых мы уводили в плен. Их продавали в рабство. Домой я их не привозила, они плакали на корабле, с ними была одна морока. Я предпочитала продать их на ближайшем рынке: молодых — по своему назначению, более старых — для работы. Мне не доставляло удовольствия бить рабов, которых мы брали в плен. Но иногда я заставляла их раздеваться. Мне было приятно смотреть на молодых парней, стоявших передо мной во всей своей наготе. Многие падали передо мной на колени. Тогда я приказывала своим людям увести их прочь.
В Хольмгарде я видела человека, который жег зерно. Мне этого не забыть: зерно привезли из разных мест, и его было очень много. Бонды и рабы подвозили воз за возом. Лошадей у них было мало. Рабы тащили сани по голой земле, если они спотыкались и падали, их хлестали кнутом. А жег это зерно один человек. На реке стоял корабль. На нем приехали покупать зерно. Но его было слишком много. И его жгли, чтобы поднять на него цену.
У того, который жег, вспыхнула борода. Я стояла рядом и смотрела. Мне хотелось научиться всему, понять все, что вижу. Этот человек зарабатывал свой хлеб, сжигая хлеб.
Мы поплыли обратно.
Да, иногда у меня бывали мужчины… ты ведь об этом хотел спросить? Однажды я велела привести ко мне раба. Мы захватили его всего два дня назад. Я сразу его приметила, когда мне показали этих несчастных.
— Тебя я не продам, — сказала я. — Сегодня ты можешь остаться у меня.
Он был красивый парень, лицом немного напоминал того слугу, о котором я тебе рассказывала… Или я тебе еще не рассказывала про своего слугу? Утром я отослала раба прочь.
— Я тебя не продам, — пообещала я.
И сдержала слово. В тот же день один из моих людей зарубил его по моему приказу.
Нет, те времена, когда я покорялась мужчине, ушли навсегда. И не потому, что я стала стара, нет, а потому что была опустошена, потому что мои злые, умные, глубоко запавшие и все-таки красивые глаза уже повидали все. Меня больше ничто не радовало. Когда во мне просыпалась плоть, я брала раба. И он делал свое дело, но супруга у меня больше не было никогда.
Мы приплыли обратно.
Родичи Гудреда теперь потеряли былое могущество. Я со своей стороны старалась получить поддержку где только могла. Сын мой вырос. Мне хотелось обеспечить ему безопасность, которой я не чувствовала сама. Его родичи встретились с моими. И пришли к согласию.
Так я вернулась в Усеберг.
Я правила твердой рукой.
Теперь я стара.
Они дорого заплатят мне, когда я буду покидать их.
Еще никто не догадывается, сколько человек ляжет со мной в курган.
Я ни о чем не жалею. Но, может, мне следовало приказать кому-нибудь другому, не Фритьофу, убить его? Труп Фритьофа бросили в море. У него нет кургана.
А у меня будет.
ЕДИНОБОРСТВО С ЖЕНЩИНОЙ
Я вижу усадьбу Усеберг в голубоватом тумане — такой, какой она была в те времена. Низкие дома с дерновыми крышами, дымки над ними, налетевший с фьорда легкий дождь и тяжелые грозовые облака на севере. Оттуда слышатся угрюмые раскаты грома; если тучи столкнутся над болотом и пологими горами Слагена, разразится сильная гроза. Два раба несут в дом освежеванную тушу.
Это бычок, ляжки у него заплыли жиром, рабы привязали его к жерди и несут, положив жердь себе на плечи. Дверь в пиршественный покой низкая и небольшая. Я вхожу следом за ними.
Внутри много людей, одни слоняются без дела, другие сидят за столом, рабы подвешивают бычка над очагом на вертеле и все время поворачивают его под оживленный гомон присутствующих. Во главе стола сидит она. Сегодня она пьяна и поэтому весела, но за этим весельем я вижу полыхание ненависти, которая может опалить многих, если прорвется наружу.
— Лей на него жир! — кричит она.
Рабыня выливает на бычка чашку жира. Капли жира трещат в огне. В полумраке у двери мужской голос негромко заводит воинственную песню. Несколько человек подхватывают ее. Королева опирается о край стола, и ее голос, словно нож, рассекает песню:
— Лей больше жира!
Хеминг проходит мимо, меня он не видит, поравнявшись с резным Одином, венчающим священный столб, он на ходу плюет богу в лицо.
Кто замечает это, кто — нет, однако никто не вскакивает, лишь Одни, легко скользящая с большим подносом между мужчинами, концом косынки стирает его плевок. Думаю, она делает это не из страха перед богом, а чтобы предупредить недовольство, которое кощунственный поступок Хеминга может вызвать у окружающих. Через несколько минут Хеминг и Одни встречаются у очага. Он легко и быстро гладит ее по щеке — словно две птицы соприкасаются крыльями, — и Одни радостно улыбается.
Королева, сидящая на почетном месте, поднялась, она нетвердо держится на ногах. Сегодня на ней самое красивое ее платье; нарядная королева, скрюченная костоломом, сгорбленная, опирается на два костыля, пальцы ее похожи на когти, иногда в ее темных, хотя и водянистых глазах мелькает молодой задор. Она кричит:
— Лей больше жира!
Подбегают рабыни. Человек, сидящий у самого очага, — это Лодин — пинает одну из них в зад. Ему хочется ущипнуть и Одни. Но Хеминг тут как тут. На мгновение они с Лодином замирают друг против друга — оба оскалились, однако ни один не замахивается. Королева, не заметившая этого столкновения, снова кричит:
— Лей больше жира!
Вносят большие деревянные бочонки с пивом. Наполняются рога. Хеминг, который ничего не делает без умысла, подходит к Лодину и наполняет его рог.
— Если хочешь, могу наполнить его кровью, — говорит он.
— Тогда уж свой, — отвечает Лодин.
— Одни — моя, и никто не смеет к ней прикасаться, — говорит Хеминг.
— А ее не убудет! — бросает Лодин.
Хеминг замахивается, но в это мгновение к нему подходит Хаке, ястребник, который говорит мало, но видит и понимает все. Он отводит в сторону руку Хеминга. И прижимает палец к срезанным губам Лодина.
— А ты молчи! — говорит он. И отступает.
Хеминг и Лодин расходятся.
Королева кричит:
— Лей больше жира!
В пиршественном покое дымно, пахнет горелым жиром, рога снова наполняют пивом. Приносят мед. Мужской голос в углу у двери заводит новую лихую песню. Он хриплый и усталый, но заглушить его невозможно, я слышу, что это голос старого Бьернара. Он покачивается и повторяет нараспев слова королевы:
— Лей больше жира!
Одни и Гюрд должны жевать мясо для королевы. Они отрезают маленькие ломтики телятины, тщательно их прожевывают и, выплюнув на ладонь, отдают королеве. Она ухмыляется.
— Небось хочется, чтобы вас самих пожевали мужики! — ворчит она. Набрав полную пригоршню мяса, она швыряет его в лицо Гюрд. Та
отшатывается, молчит и, не дожидаясь приказания, снова жует, королева начинает есть мясо, и в ней как будто просыпается мужество и бодрость.
В дальнем конце стола затеяли игру в ножи — это древняя игра. Один человек всаживает нож в дерево, другой, ухватившись зубами за лезвие, старается его вытащить. Это не так-то просто. Можно порезать язык, и, даже если нож удастся вытащить, победитель почти всегда поранит себе уголки губ. Многие пробуют вытащить нож. Подзуживают и Хаке. Я замечаю, что он очень осторожен, не поддается азарту, прикусив лезвие с тупого края, он старается держать губы раскрытыми, ему не удается вытащить нож, и, отходя от стола, он бросает несколько безразличных слов. Теперь все громко зовут Лодина.
Лодину легче: у него нет губ, и он не может их порезать, не то что другие. Он становится перед столом на колени. Нож торчит в ножке стола. Сжав сталь зубами, Лодин начинает раскачивать нож. Наверно, у него недостаточно крепкие зубы, нож не поддается.
Хватка Лодина ослабевает, нож скользит по десне, течет кровь, Лодин с криком вскакивает с колен.
— Ты проиграл, — холодно говорит Хеминг.
Лодин вытирает кровь и ухмыляется.
— Что же твое колдовство не помогло тебе вытащить нож? — спрашивает Хеминг.
Он показывает на нож и смеется. Вместе с ним смеются многие. Королева набирает в пригоршню мяса и бросает его на стол.
— Лей больше жира! — кричит она.
Возможно, этот возбужденный крик королевы спас Хеминга, Лодин уже нацелился ему между глаз. Теперь на колени опускается Арлетта. Она некрасива. И она — помощница смерти: в тот день, когда королеву положат в курган, Арлетта убьет одного или несколько человек, которых королева выберет себе в провожатые. Арлетта сильна и бесстрашна.
Одна грудь у нее обнажилась и висит, касаясь грязного земляного пола. Арлетта вцепилась зубами в сталь, извиваясь, она раскачивает и гнет нож. Хеминг берет чашку с жиром и роняет одну каплю горячего жира ей на грудь. Арлетта отшатывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Самые старшие родичи Гудреда пришли ко мне и сказали, что я должна последовать в курган за своим супругом. Я сидела на почетном месте, а они стояли вокруг, рослые и самоуверенные, многие из них откровенно радовались, что глава рода погиб и они как бы поднялись ступенькой выше. Ко мне они испытывали неприязнь, и у них были для этого основания. Кто, как не я, послала слугу на это убийство, кому, как не мне, следует искупить свою вину и самой с перерезанным горлом быть положенной на корабль, плывущий в страну мертвых? Я знала и другое: когда жена следует за своим мужем или рабыня за своей хозяйкой, мужчины имеют право по очереди одарить ее своей страстью, прежде чем помощник смерти занесет нож. Я сидела на месте, а родичи Гудреда стояли кругом. Я смотрела на них.
Они сомкнулись вокруг меня — серая стена мужчин, прорваться через их кольцо силой я не могла. Мне полагалось смириться, придать своему голосу естественную дрожь. Встать, поклониться и сказать, что я им повинуюсь. Что с наступлением дня я готова принять смерть и последовать за тем, кто повелевал мною и распоряжался каждой частичкой моего тела. Но я сказала:
— Это мой дом. Я бросаю три шарика, и, прежде чем упадет третий, вы должны покинуть мои покои.
Передо мной лежали три шарика, сделанные из неизвестного вещества. Кто-то привез их, вернувшись из викингского похода, они называли это вещество стеклом. Я любила эти шарики. Сквозь них можно было смотреть. Я подняла первый. Родичи Гудреда разом загалдели, они не находили подходящих слов и не знали, кто из них должен говорить от имени всех. Я бросила первый шарик.
Встала и наступила на него ногой, вдавив в земляной пол, взяла второй и, приказав слугам осветить гостей факелами, холодно переводила взгляд с одного лица на другое, но решающего слова я еще не сказала.
Тогда заговорил один из них:
— Долг жены повелевает тебе последовать за своим супругом, если этого требуют его родичи. И это будет тебе наказание за то, что ты лишила его жизни.
Я бросила второй шарик. Спокойно пошла и стала по другую сторону стола, они расступились передо мной: как могли они заставить меня последовать в курган за Гудредом, если ни у кого из них не хватило мужества преградить мне дорогу.
Я сказала:
— Я стою тут. Вы — там. Можете на руках отнести меня в курган, можете отрубить мне голову, можете заставить меня уступить вашей похоти, а потом всадить в меня нож, но я буду кричать. Не думайте, что я по доброй воле лягу в курган. Надо мной нет никого. Я сама себе госпожа. Один не примет вынужденную жертву. Когда-нибудь я, конечно, умру. Но не в этот раз. Я буду кричать. И меня будет слышно от Усеберга до Борре. И все люди поймут, что вы силой принуждаете меня последовать в курган за моим мужем. Хуже того, какой-нибудь могильный житель станет преследовать вас во тьме, он сядет на край вашей постели, когда вы ляжете спать, и скажет: вы поступили несправедливо, заставив ее последовать за мужем в курган.
Я подняла третий шарик.
Один из мужчин замер с открытым ртом. Я плюнула ему в лицо. Потом спокойно вернулась к своему почетному сиденью и сказала:
— Это третий шарик.
И бросила его.
Они покинули меня.
Через некоторое время они прислали ко мне раба.
— Родичи решили сжечь тебя в этом доме, — сказал он.
Случалось ли тебе когда-нибудь сидеть в запертом доме и знать, что недруги собираются тебя сжечь? Мой грудной сын был со мной. Он спал. Никого, кроме нас, в доме не было — мы находились как раз в этом покое, где мы с тобой сейчас разговариваем. Я слышала, как они заколачивали окна и двери, время шло.
Они сговорились заставить меня ждать. Поэтому я сидела и ждала, ребенок спал. Мне очень хотелось потрогать сына, но я боялась разбудить его — лучше ему так и умереть, не просыпаясь. Я решила: не умертвить ли ребенка самой в последний миг, когда станет ясно, что ждать спасения бесполезно? Когда жар сделается нестерпимым, полетят искры и запылают бревна? Может, лучше мне самой задушить ребенка до того, как его задушит дым? Представив себе это, я завыла от муки, вскочила с проклятиями, затопала ногами, подбежала к двери и стала колотить в нее кулаками, потом упала на пол и забилась в рыданиях. Но поднялась и заставила себя опомниться. Они наверняка стоят, прижавшись ухом к дверям, и слушают.
Время может тянуться очень долго. Тебе известно, как бесконечно может тянуться время? Ребенок проснулся. Ночная тьма сменилась предрассветными сумерками, предрассветные сумерки — утром, утро — днем. Снаружи до меня доносились всевозможные звуки: пели птицы, кукарекал петух, на выгоне мычали коровы, но человеческих голосов или шагов я не слышала. Должно быть, родичи Гудреда прогнали в лес всех женщин и рабов. И наслаждались ожиданием — это было частью моего наказания; может, они надеялись, что я подползу на коленях к двери и со слезами буду молить их: разрешить мне лечь в курган вместе с моим супругом…
Но я молчала.
Время может тянуться очень долго.
Ребенок проснулся, грудь у меня распирало от молока, я покормила ребенка, перепеленала его, и он снова уснул. Время может тянуться очень долго. Я нашла те три шарика, которые бросила, смотрела через них и радовалась, что они прозрачные. Мне было интересно, расплавится ли стекло от сильного жара, суждено ли шарикам погибнуть вместе со мной. Я этого не знала и не хотела, чтобы после моей смерти они кому-нибудь доставляли радость, а потому решила проглотить один за другим, когда жар сделается нестерпимым, — в моем животе никто не посмеет копаться, даже если я буду мертва.
Может, они сейчас разводят огонь?
Я услышала, как за дверью возятся люди, шаги то приближались, то удалялись. Стоял день. Время тянулось бесконечно.
Мне хотелось пить — воды у меня не было. Я не звала, но горло у меня горело, и я знала, что скоро запылает и все остальное. Ребенок проснулся, я покормила его. Ребенок уснул, и наступил вечер.
Время может тянуться очень долго.
Когда пришло утро, я подошла к двери и распахнула ее. Может, я спала? Может, они выдернули гвозди, пока я спала, или только делали вид, будто заколачивают дверь? Теперь я уже никогда этого не узнаю.
Я вышла из дому, потом вернулась и взяла на руки ребенка. Он спал. Я обошла двор, там никого не было, я медленно ходила от дома к дому. Никого. Неожиданно я встретила одного из людей моего мужа. Его не было в моих покоях, когда родичи Гудреда хотели принудить меня последовать за ним в курган. Теперь я уже не помню имени того человека. Я ударила его.
— Приведи людей и приготовь корабль! — приказала я.
Корабль качался на волнах фьорда, человек бросился исполнять мое приказание. Ко мне подошел другой. Я ударила его. Они сразу подчинились мне. Третьему я презрительно рассмеялась в лицо:
— Что, испугались? Кто вас заставил покориться? Мой сын, который пока что способен лишь сосать грудь своей матери, или моя воля, оказавшаяся сильней, чем ваша?
В то мгновение меня охватило чувство, похожее на радость, наверно, то же самое испытывал и он, мой супруг, когда ходил за море и заставлял людей покоряться ему. Парус был поднят. Мы вышли из фьорда.
Потом мне покорялись все люди, которых я встречала.
Мы уходили от Усеберга все дальше и дальше.
Но я знала, что еще вернусь сюда.
Взглянув на меня, королева сказала:
— Тот же корабль, который в тот день уносил меня прочь, теперь понесет меня еще дальше.
— Знаешь, сколько я плавала? — сказала она. — Мало кто из женщин бывал в тех местах, где побывала я. Дома, в Агдире, я не нашла радости: людей, которых я знала и любила в юности, там уже не было. Но, главное, туда могли нагрянуть могущественные родичи моего мужа. Сидеть, как в плену, в собственной усадьбе и ждать, пока недруг окружит ее, было не по мне. Я отправила сына на воспитание в Согн. И ушла в викингский поход, только не в Ирландию, нет, я пошла на восток. Я была на Готланде. Я опустошила Эйланд. Я ходила даже в Хольмград.
Я редко позволяла своим людям тешиться с женщинами, которых мы уводили в плен. Их продавали в рабство. Домой я их не привозила, они плакали на корабле, с ними была одна морока. Я предпочитала продать их на ближайшем рынке: молодых — по своему назначению, более старых — для работы. Мне не доставляло удовольствия бить рабов, которых мы брали в плен. Но иногда я заставляла их раздеваться. Мне было приятно смотреть на молодых парней, стоявших передо мной во всей своей наготе. Многие падали передо мной на колени. Тогда я приказывала своим людям увести их прочь.
В Хольмгарде я видела человека, который жег зерно. Мне этого не забыть: зерно привезли из разных мест, и его было очень много. Бонды и рабы подвозили воз за возом. Лошадей у них было мало. Рабы тащили сани по голой земле, если они спотыкались и падали, их хлестали кнутом. А жег это зерно один человек. На реке стоял корабль. На нем приехали покупать зерно. Но его было слишком много. И его жгли, чтобы поднять на него цену.
У того, который жег, вспыхнула борода. Я стояла рядом и смотрела. Мне хотелось научиться всему, понять все, что вижу. Этот человек зарабатывал свой хлеб, сжигая хлеб.
Мы поплыли обратно.
Да, иногда у меня бывали мужчины… ты ведь об этом хотел спросить? Однажды я велела привести ко мне раба. Мы захватили его всего два дня назад. Я сразу его приметила, когда мне показали этих несчастных.
— Тебя я не продам, — сказала я. — Сегодня ты можешь остаться у меня.
Он был красивый парень, лицом немного напоминал того слугу, о котором я тебе рассказывала… Или я тебе еще не рассказывала про своего слугу? Утром я отослала раба прочь.
— Я тебя не продам, — пообещала я.
И сдержала слово. В тот же день один из моих людей зарубил его по моему приказу.
Нет, те времена, когда я покорялась мужчине, ушли навсегда. И не потому, что я стала стара, нет, а потому что была опустошена, потому что мои злые, умные, глубоко запавшие и все-таки красивые глаза уже повидали все. Меня больше ничто не радовало. Когда во мне просыпалась плоть, я брала раба. И он делал свое дело, но супруга у меня больше не было никогда.
Мы приплыли обратно.
Родичи Гудреда теперь потеряли былое могущество. Я со своей стороны старалась получить поддержку где только могла. Сын мой вырос. Мне хотелось обеспечить ему безопасность, которой я не чувствовала сама. Его родичи встретились с моими. И пришли к согласию.
Так я вернулась в Усеберг.
Я правила твердой рукой.
Теперь я стара.
Они дорого заплатят мне, когда я буду покидать их.
Еще никто не догадывается, сколько человек ляжет со мной в курган.
Я ни о чем не жалею. Но, может, мне следовало приказать кому-нибудь другому, не Фритьофу, убить его? Труп Фритьофа бросили в море. У него нет кургана.
А у меня будет.
ЕДИНОБОРСТВО С ЖЕНЩИНОЙ
Я вижу усадьбу Усеберг в голубоватом тумане — такой, какой она была в те времена. Низкие дома с дерновыми крышами, дымки над ними, налетевший с фьорда легкий дождь и тяжелые грозовые облака на севере. Оттуда слышатся угрюмые раскаты грома; если тучи столкнутся над болотом и пологими горами Слагена, разразится сильная гроза. Два раба несут в дом освежеванную тушу.
Это бычок, ляжки у него заплыли жиром, рабы привязали его к жерди и несут, положив жердь себе на плечи. Дверь в пиршественный покой низкая и небольшая. Я вхожу следом за ними.
Внутри много людей, одни слоняются без дела, другие сидят за столом, рабы подвешивают бычка над очагом на вертеле и все время поворачивают его под оживленный гомон присутствующих. Во главе стола сидит она. Сегодня она пьяна и поэтому весела, но за этим весельем я вижу полыхание ненависти, которая может опалить многих, если прорвется наружу.
— Лей на него жир! — кричит она.
Рабыня выливает на бычка чашку жира. Капли жира трещат в огне. В полумраке у двери мужской голос негромко заводит воинственную песню. Несколько человек подхватывают ее. Королева опирается о край стола, и ее голос, словно нож, рассекает песню:
— Лей больше жира!
Хеминг проходит мимо, меня он не видит, поравнявшись с резным Одином, венчающим священный столб, он на ходу плюет богу в лицо.
Кто замечает это, кто — нет, однако никто не вскакивает, лишь Одни, легко скользящая с большим подносом между мужчинами, концом косынки стирает его плевок. Думаю, она делает это не из страха перед богом, а чтобы предупредить недовольство, которое кощунственный поступок Хеминга может вызвать у окружающих. Через несколько минут Хеминг и Одни встречаются у очага. Он легко и быстро гладит ее по щеке — словно две птицы соприкасаются крыльями, — и Одни радостно улыбается.
Королева, сидящая на почетном месте, поднялась, она нетвердо держится на ногах. Сегодня на ней самое красивое ее платье; нарядная королева, скрюченная костоломом, сгорбленная, опирается на два костыля, пальцы ее похожи на когти, иногда в ее темных, хотя и водянистых глазах мелькает молодой задор. Она кричит:
— Лей больше жира!
Подбегают рабыни. Человек, сидящий у самого очага, — это Лодин — пинает одну из них в зад. Ему хочется ущипнуть и Одни. Но Хеминг тут как тут. На мгновение они с Лодином замирают друг против друга — оба оскалились, однако ни один не замахивается. Королева, не заметившая этого столкновения, снова кричит:
— Лей больше жира!
Вносят большие деревянные бочонки с пивом. Наполняются рога. Хеминг, который ничего не делает без умысла, подходит к Лодину и наполняет его рог.
— Если хочешь, могу наполнить его кровью, — говорит он.
— Тогда уж свой, — отвечает Лодин.
— Одни — моя, и никто не смеет к ней прикасаться, — говорит Хеминг.
— А ее не убудет! — бросает Лодин.
Хеминг замахивается, но в это мгновение к нему подходит Хаке, ястребник, который говорит мало, но видит и понимает все. Он отводит в сторону руку Хеминга. И прижимает палец к срезанным губам Лодина.
— А ты молчи! — говорит он. И отступает.
Хеминг и Лодин расходятся.
Королева кричит:
— Лей больше жира!
В пиршественном покое дымно, пахнет горелым жиром, рога снова наполняют пивом. Приносят мед. Мужской голос в углу у двери заводит новую лихую песню. Он хриплый и усталый, но заглушить его невозможно, я слышу, что это голос старого Бьернара. Он покачивается и повторяет нараспев слова королевы:
— Лей больше жира!
Одни и Гюрд должны жевать мясо для королевы. Они отрезают маленькие ломтики телятины, тщательно их прожевывают и, выплюнув на ладонь, отдают королеве. Она ухмыляется.
— Небось хочется, чтобы вас самих пожевали мужики! — ворчит она. Набрав полную пригоршню мяса, она швыряет его в лицо Гюрд. Та
отшатывается, молчит и, не дожидаясь приказания, снова жует, королева начинает есть мясо, и в ней как будто просыпается мужество и бодрость.
В дальнем конце стола затеяли игру в ножи — это древняя игра. Один человек всаживает нож в дерево, другой, ухватившись зубами за лезвие, старается его вытащить. Это не так-то просто. Можно порезать язык, и, даже если нож удастся вытащить, победитель почти всегда поранит себе уголки губ. Многие пробуют вытащить нож. Подзуживают и Хаке. Я замечаю, что он очень осторожен, не поддается азарту, прикусив лезвие с тупого края, он старается держать губы раскрытыми, ему не удается вытащить нож, и, отходя от стола, он бросает несколько безразличных слов. Теперь все громко зовут Лодина.
Лодину легче: у него нет губ, и он не может их порезать, не то что другие. Он становится перед столом на колени. Нож торчит в ножке стола. Сжав сталь зубами, Лодин начинает раскачивать нож. Наверно, у него недостаточно крепкие зубы, нож не поддается.
Хватка Лодина ослабевает, нож скользит по десне, течет кровь, Лодин с криком вскакивает с колен.
— Ты проиграл, — холодно говорит Хеминг.
Лодин вытирает кровь и ухмыляется.
— Что же твое колдовство не помогло тебе вытащить нож? — спрашивает Хеминг.
Он показывает на нож и смеется. Вместе с ним смеются многие. Королева набирает в пригоршню мяса и бросает его на стол.
— Лей больше жира! — кричит она.
Возможно, этот возбужденный крик королевы спас Хеминга, Лодин уже нацелился ему между глаз. Теперь на колени опускается Арлетта. Она некрасива. И она — помощница смерти: в тот день, когда королеву положат в курган, Арлетта убьет одного или несколько человек, которых королева выберет себе в провожатые. Арлетта сильна и бесстрашна.
Одна грудь у нее обнажилась и висит, касаясь грязного земляного пола. Арлетта вцепилась зубами в сталь, извиваясь, она раскачивает и гнет нож. Хеминг берет чашку с жиром и роняет одну каплю горячего жира ей на грудь. Арлетта отшатывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22