Но у Эйнриде был бог. И Хеминг считал, что в этом его слабость. Эйнриде говорил, что ему безразлично, как зовут этого бога: Один, Тор или Бальдр. Он вообще считал, что боги с их разными именами, мелкими ссорами, стремлением досадить или помешать друг другу имели, как он говорил, общий корень.
— В дереве множество прожилок, — говорил Эйнриде. — Они разбегаются в разные стороны, но потом сходятся снова в одном месте. Мой бог похож на доброго Бальдра, какое-то имя у него должно все-таки быть… Или он безымянный? Но перед этим безымянным богом я готов в любое время преклонить колени.
Эйнриде был не из болтливых, зато умел так излагать свои истины, что все прислушивались к нему. Долгое время они с Хемингом были согласны во всем. Они любили — так они мне сами рассказывали, — сидя за рогом легкого пива, беседовать о всяких мудренных вещах. Но постепенно их согласие нарушилось.
Эйнриде остался при своем убеждении. Хеминг стал думать иначе, Эйнриде твердо верил, что люди должны жертвовать тем, что имеют: резьбой или тканиной — своим мастерством, рукодельем, любовью. Бог вправе потребовать все обратно. Потому что все это люди получили от него.
Хеминг не соглашался с этим. Споры их бывали порой очень горячими. Хеминг говорил:
— Я хочу владеть своим, пока могу, а потом, когда меня не станет, пусть это достанется другому! Я скажу Одни, если она переживет меня: возьми эту голову дракона и повесь ее на стену, а после тебя пусть ею владеют твои дети! Ни резьба, ни тканина не должны гнить в земле только потому, что так угодно какой-то старухе! Пусть они радуют тебя, пока твои глаза видят!
— Они будут гнить не потому, что так угодно старухе, а потому, что ты возвращаешь богу то, что он же тебе и дал!
— Он мне ничего не дал!
— Откуда же это у тебя?
Теперь Эйнриде хотел встретиться с Хемингом и поговорить с ним. Но в эти дни у Хеминга не было сил для долгого разговора о загадках бытия. И все-таки они сошлись однажды вечером, солнце уже село, на море не было ни морщинки, даже самое легкое дуновение ветра не касалось земли, и на листве был почти не заметен налет осени.
— Ты меня избегаешь! — сказал Эйнриде.
— Я не могу иначе.
— Почему?
— Ты будешь молчать о моем замысле, о котором никто не должен знать?
— Да.
— Я тебя так люблю, Эйнриде!
— Знаешь, Хеминг, по-моему, мы никогда не придем к единому мнению и всегда будем по-разному думать о предмете нашего спора. Но давай дойдем до предела и посмотрим, в чем мы согласны друг с другом и где начинается наше несогласие. И после этого скажем так: мы оба правы! И оба неправы!
Хеминг кивнул.
Сперва они сели на сжатом поле, но кололась стерня, и они перебрались на межу, поросшую мягкой травой. На море не было ни морщинки.
И там они пришли к согласию: они оба неправы перед лицом бога, потому что не способны постичь загадки бытия.
— Но каждый из нас должен следовать своим путем и признать право другого идти своим, — сказал Хеминг. — Ты, Эйнриде, считаешь великой честью, что твои замечательные сани зароют в землю. А мой мир здесь, наверху. И потому мне обидно, что моя повозка ради славы женщины — или моей собственной — будет гнить в земле.
Можешь ты после этого подать мне руку?
Они встали, оба были очень торжественны.
И там, на поле, перед другом, умевшим молчать, Хеминг не сдержался и заплакал. Эйнриде сказал:
— Я ничего не знал, но кое о чем догадывался, и ты прав, потому что она задумала неправое дело, все не должно гибнуть, оправданна лишь гибель во имя того, что выше нас. Поэтому приди ко мне, если тебе понадобится моя поддержка. Я буду молчать, как камень. Но все-таки на лице моем будет радость, когда мою замечательную резьбу засыплют землей.
— В этом между нами нет согласия. Но я благодарю тебя, Эйнриде.
— Не плачь, Хеминг. Ты мужественный человек. Поэтому тебе ведом и страх.
— Спасибо, Эйнриде.
— Укрепился ли ты теперь в своей силе? Да поможет тебе Бальдр… или какой-нибудь другой бог.
— Никто мне не поможет, кроме моей собственной силы.
— Тогда пусть она не подведет тебя!
Они расстались на кромке поля.
На море не было ни морщинки.

Я знаю от Хеминга, что Одни была ребенком, когда ее привезли из Ирландии.
— Она говорит на нашем языке с чуть заметным чужеземным выговором и не знает, остались ли там дома в живых какие-нибудь ее родичи. А если и остались, должно быть, они уже забыли о ней или думают, что она умерла. Из воспоминаний детства она создала свой крохотный мир и почти ежедневно открывает его перед людьми. Но он придуман. По-моему, в ее словах нет ни слова правды, это лишь потребность женщины выделиться среди других женщин, найти поддержку и силу в источнике, недоступном другим. Иногда она нарочно выдумывает явные нелепицы, чтобы люди поняли, что она лжет. Но случается, она горячится и сердится, требуя, чтобы все в Усеберге верили ей. И тогда в ней просыпается такая сила, что люди невольно ей уступают.
Потому-то Одни и говорит об этом алтаре, как она его называет, — нам этот алтарь представлялся вроде невысокой скамьи, перед которой люди преклоняют колени и шепчут про себя какие-то слова. Их можно произносить и вслух. Так делают те, что поважней, а более скромные лишь шевелят губами, хотя сами они прекрасно знают, какие слова беззвучно произносят их губы. Некоторые бормочут вполголоса, уносясь мыслями далеко-далеко, и скамья, перед которой они стоят на коленях, не бывает от этого оскверненней. И люди тоже.
Видно, в Ирландии поклоняются другому богу. Викинги, вернувшиеся домой с запада, рассказывали, что там у людей совсем другие обычаи. Но викинга не интересуют бог и обычаи. Он больше говорит о девушках, которые ничем не отличаются от наших, правда, перед чужеземцами они испытывают такой страх, что викингу приходится пускать в ход силу, чтобы затащить их под одеяло.
— Вино в Ирландии слаще нашего меда и крепче, чем удар кулаком. Другой бог? Да, Одни говорит правду — там у них в большом капище есть скамья, возможно, они и преклоняют перед ней колени.
Одни сказала Хемингу:
— Мой бог сильнее вашего Бальдра и добрее его!
— Твой бог? — удивляется он. — Да ведь ты попала к нам совсем ребенком. Он не твой бог. Ты совсем не знаешь его.
— Он последовал за мной в Усеберг!
Хеминг отрывает ее руки от своей рубахи, устало улыбается и говорит:
— Ты сама понимаешь, что я хочу сказать. И я не стану сердиться на твои слова, хотя ты сердишься на мои. Деревянные чурбаны вырезаны в нашем капище неискусными резчиками, и это в них самое плохое. Их надо бы вырезать заново. Вот я мог бы их вырезать! Но я ведь все равно знал бы, что они всего лишь деревянные чурбаны и единственное, что в них есть от бога, создано моими руками и моим острым резцом.
— Да, конечно, — Одни кивает. — Но мой бог все-таки последовал сюда за мной!
— Может, и так, — говорит он. — Однако из двух чурбанов я выберу тот, на котором удобней сидеть. И знаю, ни один из них не в силах помочь мне. И твой тоже.
— Мой бог — бог!
— Все это слова, Одни. Не надо…
— Хеминг, ведь ты такой умный…
— Может, потому я и не верю. Надо жить, вот и все. От рождения до смерти. А после нас будут жить другие, и в них станут жить наши мысли.
— Ты такой мужественный!
— На самом деле, это не так, Одни. Но у меня хватает мужества признаться в этом.
— Это только слова, — говорит она сердито.
— Мои и твои. Взгляни на меня…
Одни поднимает на него глаза.
— Твои слова, Одни, словно цветы, растущие на склоне. Они поют, когда их тронет ветер. По ночам в них собирается роса, днем — солнечный свет. И путь до твоего последнего слова еще бесконечен.
Хеминг пришел к помощнице смерти Арлетте и спросил:
— Ты женщина?
Она уже собралась задрать юбку, но он покачал головой.
— Нет, нет, я о другом! В свое время ты делила постель со жрецом из капища. Значит, ты его хорошо знаешь. Как ты поступала, когда хотела провести его, обдурить?
— Тебе надо его провести?
— Да. Ты умеешь молчать?
— Умею.
— Ты помощница смерти, — говорит Хеминг, может статься, в один прекрасный день ты всадишь свой нож и в мою грудь или по крайней мере взвалишь на плечо мой труп и оттащишь его в болото, браня раба, который шагая следом, вдруг отпустит мои ноги. Но кем бы ты не была, тебе, верно, приходило в голову, что и я тоже могу загнать нож тебе в грудь?
Они смотрят друг на друга.
— Я ничего не имею против тебя. Но если ты проболтаешься, твой предсмертный крик опередит то, что ты захочешь сказать.
— Сколько людей уже знают про это? — спрашивает она, и ее вопрос выдает незаурядный ум.
— Ты хочешь сказать, что, чем больше людей замешано в этом деле, тем больше опасность, что кто-нибудь проболтается? Скажу честно: слишком много. Но иначе нельзя. Слушай, Арлетта. Представь себе: идут осенние жертвоприношения. Жрец в капище, он стоит перед Одином. Королева тоже там. Жреца надо ненадолго удалить оттуда. Как это сделать?
— Я понимаю, Хеминг, — говорит Арлетта. — И считаю, что ты прав. Я тоже думала, что кому-то нужно вмешаться, и ты единственный, кто может это сделать. Но если у тебя все сорвется, мой нож не пощадит того, чьей смерти она потребует. Даже тебя.
— Так и должно быть.
— Тебе надо сыграть на его тщеславии. Скажи ему: Один всегда требует, чтобы жрец выходил из капища и окроплял кровью повозку и телохранителей.
— Разве он не знает всех законов Одина?
— Он ничего не знает. Скажи ему: ты сам говорил, что великие старые жрецы, которых Один почтил своей любовью, всегда кропили кровью и повозки и стражу. Пойди к королеве и скажи ей то же самое. Ты же знаешь ее норов. Тебе надо сыграть и на ее тщеславии.
— Мы должны сыграть на тщеславии обоих!
— Ты умен, Хеминг!
— Ты женщина, Арлетта!
— Хочешь в этом убедиться?
— Спасибо, лучше не надо.
— Ха-ха, тебе хватает твоей Одни!
— Мы должны сыграть на тщеславии обоих!
— Да. Но не забудь сперва поднести ему доброго меда. Это важно.
— Я думаю, что меня тебе убивать не придется, — говорит Хеминг и улыбается.
— Кто знает, Хеминг, кто знает. Во всяком случае, я сделаю это с тяжелым сердцем.
— И острым ножом.
Они расстаются друзьями.

Теперь необходимо посвятить и Одни в то, что скоро должно случиться. Она бросается Хемингу на шею и старается найти в памяти какие-нибудь картины из жизни в Ирландии, которые убедили бы ее в том, что он поступает правильно. Одни идет в Капище, чтобы перед осенними жертвоприношениями вымыть там стены. Хеминг советует жрецу оставить женщин с их водой и грязью.
— Вот тебе кувшин с пивом и садись здесь в тенечке. День-то какой сегодня погожий.
Жрец не перечит Хемингу. В кувшине плещится пиво, жрец засыпает под деревом, теперь он не опасен до самого вечера.
К тому времени у них все должно быть готово. Сегодня они хотят провести пробу того, что им предстоит проделать на днях. Хаке тоже здесь. Он один из посвященных.
Но к ним присоединяется и старый Бьернар, он хочет носить воду для Одни. Наверно, в глубине своей старой, измученной души Бьернар любит Одни. Если она несет что-нибудь тяжелое, он всегда предлагает ей свою помощь. Так и теперь. Хаке злится и хочет прогнать Бьернара. Хеминг умней его.
— Бьернар, — говорит он, хватит тебе надрываться. Ты всегда заботишься об Одни, но сегодня воду для нее понесу я сам.
Он забирает у Одни оба ведра и несет их.
Однако Бьернар упрям. Единственное, на что у него есть силы, — упрямство. Он бормочет себе под нос:
— Я пока еще способен дотащить два ведра, и, если не ошибаюсь, это я расчистил тропинку к капищу и убрал с нее ветки. Значит, я имею право ходить здесь, когда захочу.
— Может, его убить? — тихо спрашивает Хаке. Гордый, непостижимый Хаке, опасный своей прямолинейностью.
— Не дури, — говорит Хеминг.
— Но ведь мы должны сегодня устроить пробу?
— А что мы скажем, когда найдут его труп?
— Про какой труп вы говорите? — подозрительно спрашивает Бьернар, он плохо слышит, однако улавливает все, что для него важно. — Про тот, который я нашел на берегу моря? Люди думали, будто я взял с него серебро… — Теперь старик окончательно рассердился. Он идет за ними до самого капища и не желает возвращаться назад. Он имеет право быть здесь.
Пробу надо сделать сегодня.
Хеминг должен принять решение. Но выбора у него нет.
— Бьернар, — говорит он. — На тебя можно положиться?
— Ты можешь. Но только не Хаке…
— Хаке, Одни и я — мы все заодно. Ты знаешь, что королева велела положить к ней в курган всех лошадей?
— Всех?
— Всех. Это ее последнее желание. Но ведь и нам, остающимся в Усеберге, тоже нужны лошади! Ты знаешь толк в лошадях лучше, чем кто-либо другой. Только держи язык за зубами. Ладно? Надо придумать, как обмануть ее и уговорить не брать всех лошадей. Она должна сказать об этом своим телохранителям. После ее смерти их уже никто не остановит.
— А что я могу сделать?
— Пока отбери лошадей, которых, по-твоему, мы должны сохранить. Ты ведь в них знаешь толк. А там приходи ко мне. Но, смотри, держи язык за зубами.
— Буду молчать, как камень.
— А не то… — говорит Хаке и выразительно смотрит на него.
— Ты будешь молчать, если я попрошу тебя об этом? — голос Хеминга звучит очень мягко.
— И я тоже, — Одни обнимает старого Бьернара за шею и обращается к остальным: — Отвернитесь!
Они отворачиваются. Даже Хаке хватает ума подчиниться приказу женщины. Одни целует Бьернара.
И он бежит вниз по склону, чтобы найти лошадей. Они входят в капище. Там темно.
Они все измеряют шагами: тут будет стоять королева, там — они. Жрец выйдет, чтобы окропить кровью повозку и телохранителей. Он должен обойти королеву слева. Хаке считает шаги.
То недолгое время, пока жрец будет отсутствовать, королева будет ждать, склонив голову. Рядом с нею будут Отта и Арлетта. Одни становится на место королевы. Хеминг достает ремешок и набрасывает его Одни на шею. Делает вид, будто затягивает петлю. И в то же мгновение Хаке выступает вперед и поднимает нож, чтобы воткнуть его в спину воображаемой Отты.
Они оба должны успеть.
Когда жрец вернется в капище, все будет уже позади.
Они возвращаются в Усеберг.

В Усеберг пришел бродячий торговец, чтобы продать королеве украшения. Он слышал, что она собирается помирать, и хотел бы совершить сделку, пока не поздно. Верная своей привычке не упускать предложенного товара, королева пригласила торговца к себе, велела угостить его пивом и купила у него большую брошь для лифа и очень красивый гребень.
— Не знаю, — сказала она, — достаточно ли они хороши, чтобы украшать меня, когда я буду лежать в кургане, но все равно спасибо, что ты подумал о бедной старухе, замученной ломотой.
Она засмеялась и велела ему уйти. Обитатели усадьбы сгрудились вокруг него, языки развязались, посыпались шутки и прибаутки, ночью одна из рабынь легла с ним под овчину.
Утром люди увидели, что на волнах фьорда качается торговый корабль. Приезжие сошли на берег и уже ставили свои палатки, когда явился Лодин и начал их бранить, что они не спросили разрешения. Их старший отругивался.
— Мы слышали, — сказал он, что тут должны быть богатые похороны. Так пусть хозяева радуются, что хоть кто-то приехал, чтобы торговать.
Лодин пошел к королеве узнать ее мнение. Она заметно оживилась, услыхав, что весть о ее предстоящей кончине уже распространилась повсюду.
— Откуда этот корабль? — спросила она.
— Из Скирингссаля, — мрачно ответил Лодин. — Какие-то они больно грязные, эти купцы.
Он был недоволен — с прибавлением народа у него прибавлялось работы.
— Пусть остаются, — решила королева.
Она сказала, что, если о ее похоронах будут приходить такие добрые вести, она, пожалуй, поправится, так что никаких похорон не будет. И зашлась от смеха.
Купцы привезли разные товары: белую муку, несколько бочонков которой они продали в усадьбе, дорогие ткани прямо из страны франков — королева долго мяла их своими онемевшими пальцами и, купив, приказала сшить себе две нарядные юбки. Она еще могла выглядеть величественной, когда у нее хватало сил держаться прямо. Одна из юбок была голубая. Ее королева хотела взять с собой в курган. Другая — ржаво-красная. Поколебавшись немного, королева сказала, что и эту тоже возьмет в курган, но надевать на нее эту юбку не надо. Каждый день она давала новые распоряжения о том, что следует надеть на нее, когда она умрет.
Купцы привезли много бочонков вина, их королева тоже купила, и Лодин тут же убрал их под замок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22