Прихрамывая, она вернулась к столу и сказала, что ее замучил костолом.
— Старая, помирать пора, а жить хочется, — рассмеялась она.
В ее глазах появилась черная бездонная глубина, от которой мне стало не по себе.
— Погладь меня по щеке, — сказала королева.
Она как будто просила милостыню, и я выполнил ее просьбу. Щека у нее оказалась горячей, королева вся обмякла. Она благодарно кивнула. Я убрал руку.
— Здесь на усадьбе, есть одна старая рабыня, ее зовут Отта, — сказала королева. — Она говорит, что удавится с горя, если ей не разрешат последовать за мной в курган, и просит, чтобы ее тело бросили собакам. Но я знаю, в Усеберге не только ей захочется удавиться, когда я умру. Лишь мой строгий наказ спасет им жизнь, а не то на усадьбе некому будет работать. Ты мне не веришь? — вдруг закричала она. Приподнявшись, она протянула руку за палкой, но не могла найти ее, словно была слепа. Она шарила рядом с палкой, не видя ее. Схватившись за край стола, она заставила себя успокоиться. — Значит, ты не веришь, что они повесятся, когда я умру? — Голос ее дрожал при этих словах, и брызги слюны летели мне в лицо.
Ответить я не успел. Королева встала и пошла на меня, я хотел отступить, но не мог двинуться с места.
— Ты единственный, кто осмелился усомниться в этом! — сказала она. — Да, они удавятся с горя! Пока я жила, я распоряжалась ими, моя мудрость и мое презрение вместе с моей нежностью и заботой были частью их жизни. Наш род — это Я! Что им тот, кто придет после меня! Думаешь, я не знаю, что говорю? Они удавятся!
Королева стояла передо мной. Я видел, как быстро и гневно пульсирует жилка у нее на шее. Она хотела схватить меня за руку, но не нашла ее, словно глаза ей застлал кровавый туман, я был не в силах помочь ей.
— Кликнуть его? — спросила она.
— Кого? — не понял я.
— Есть у меня один человек, который всегда готов исполнить мое приказание. — Она громко и неприятно засмеялась. — Стоит мне шевельнуть пальцем, как его меч уже занесен.
Она еле стояла, я поддержал ее, помог добраться до лавки, там к ней вернулось прежнее достоинство и невозмутимость. Дышала она с трудом.
— Здесь, в Усеберге, меня все любят, — сказала она. — Ясно?
Я склонил голову в знак согласия.
— Будто уже тебя нельзя зарубить? — спросила она.
Мы опять не спускали друг с друга глаз.

Лодин входит в покой и небрежно кланяется королеве. Из приличия он на рабочую одежду набросил плащ, держится он не без чувства собственного достоинства. Но волосы у него нечесаные. Думаю, что и насекомых в них хватает. Срезанные губы обнажают зубы до самых корней. Он похож на изуродованную собаку. На меня он не глядит. И все-таки он не случайно выбрал для своего прихода именно это время. Ему охота узнать, что происходит между королевой и ее неизвестным гостем.
— Надо поторопиться с отхожим местом, — говорит он.
Я замечаю, что он с запинкой произносит «отхожее место», он привык называть это по-другому, более грубо, и потому в его устах эти слова звучат неестественно.
— Надо, чтобы к твоим похоронам оно было уже готово, а у нас еще и хлеб на полях и всякие другие работы, и рабы так ленивы, что просто беда. Надо спешить, если мы хотим, чтобы к зиме все было сделано. Скажи, на сколько человек строить отхожее место?
Для нее это важный вопрос, и она сразу задумывается. К тому же она чувствует себя польщенной — еще бы, когда она умрет, в ее честь будет стоять огромное отхожее место, которое сможет вместить сразу много народу. Лодин хорошо знает — она помнит все. Поэтому он заводит разговор о том, что, дескать, однажды она сказала, будто в Борре, не говоря уже об Уппсале, по слухам, начали строить такие отхожие места, чтобы в них не попадали ни дождь, ни ветер. Кому пришла нужда, сидит там, скрытый от любопытных глаз. Но он, Лодин, считает, что строить такое большое отхожее место, какое требуется для ее похорон, с крышей и стенами слишком хлопотно. Поэтому он показывает ей набросок, нацарапанный им на куске дерева. Крыша закрывает строение только наполовину, но он дождя она все-таки защитит, передняя стена до земли не достает, ноги гостя будут видны. А что он делает, видно не будет.
Смех Лодина похож на странный кашель — это, наверно, из-за его срезанных губ. Она поднимает глаза, в них холодный, отрезвляющий вопрос: что смешного, если к ее похоронам нужно построить отхожее место? Лодин сразу отступает. Очевидно, кроме того, что на него возложено искусство колдовства, он распоряжается всеми работами в усадьбе.
— Ты хочешь сказать, что постройка сзади будет открытой? — спрашивает королева.
— Да. Так мы сбережем лес, у нас заготовлено мало бревен, а нам еще надо сделать сруб для кургана. Я считаю, что отхожее место должно вмещать тридцать человек, не меньше.
— Тридцать! — Она смеется, откинув голову, словно надменная девушка.
— Тридцать! Ошибаешься, Лодин! Сто пятьдесят, вот самое малое, сколько нужно. Ясно? — говорит она, и на мгновение на ее лице мелькает обида. — Сто пятьдесят. Это решено. У тебя найдутся достаточно длинные бревна?
— Достаточно длинные! — Лодин фыркает, он рассержен не меньше, чем она. — Бревна можно и надставить. Но ведь отхожее место должно иметь три или четыре опоры, чтобы оно не упало. Поэтому, хочешь не хочешь, а сзади его придется оставить открытым.
— Нет, — говорит она. — Я не желаю, чтобы потом говорили, что на моих похоронах гости сидели в отхожем месте без задней стенки. Строй целиком, Лодин. Помни, что к нам приедут гости даже из Уппсалы!
— Ты надеешься, что наш гонец вовремя поспеет туда? И гости оттуда не опоздают?
— Не смей говорить со мной так, будто я рабыня, которой ты можешь помыкать, как хочешь! — кричит она.
Лодин багровеет до самых ушей, но молчит.
Она говорит нарочно, чтобы унизить его:
— Что ты будешь делать со всем дерьмом, которое останется тут после гостей? Колдовать, чтобы оно исчезло?
Королева смеется и хлопает себя по коленям, она не похожа на женщину, погребение которой не за горами. Лодин уходит. Он получил распоряжение. Она зовет его обратно, явно для того, чтобы унизить еще больше.
— Знаешь, я слышала, что в Ирландии строят теперь отхожие места с отдельным помещением для каждого важного гостя.
— Вот не думал, что благородные люди тоже посещают нужник, — ворчит Лодин.
— Ладно, не будем заноситься, — говорит она, теперь это королева, не терпящая возражений. — Ты строишь большое отхожее место на сто пятьдесят мужчин и женщин и смотри, чтобы в нем была задняя стенка. Обмерь самых толстых девок и рассчитай ширину. А кроме того, выстрой еще одно отхожее место, тоже закрытое, на четырех человек. Этого хватит.
Лодин уходит.
— Сколько забот! — вздыхает она, извиняясь передо мной за прерванный разговор.

— Мне все видится словно в голубоватой дымке, — говорит она. — Конунг, мой отец, взял меня с собой, мы плыли на корабле вдоль берега, с нами было много людей. Мне уже минуло тринадцать, я превращалась в женщину. Меня поместили в палатке на корме, и никто, кроме конунга, моего отца, не смел заходить туда. Меня мутило от морской болезни. Так мы доплыли до Борре. И поспели в самый раз, в этот день ее хоронили в кургане. Могущественный властелин Вестфольда Гудред Великолепный, или, как его еще звали, Конунг Охотник, потерял свою королеву и хозяйку дома. Ее звали Альвхильд. Гудреду подчинялись Альвхеймар, Вингульмерк и Уппленд, и он часто возвращался с богатой добычей из Дании. По всему побережью было черно от его кораблей. Ты бывал в Борре, гость из неведомого?
— Да, бывал.
— День был ненастный, море серое. Мы разглядели несколько островков во фьорде, но противоположный берег открывался нам лишь на короткие мгновения. Высокие дубы и осины на берегу отяжелели от влаги. В Борре много курганов, все они давно заросли травой, но ее курган был совсем свежий, он высился грудой черной земли. Они показались с нею как раз в то мгновение, когда мы сошли с корабля на береговые скалы.
Все это так и стоит у меня перед глазами: дождь, туман, я сама, еще не оправившаяся после морской болезни. Тогда я в первый раз увидела, как хоронят в кургане королеву. Молодые женщины в белом плясали в туманной мгле, музыканты били в бронзовые блюда, и все покачивались в такт этой музыке. Время от времени женщины со стоном горя и муки бросались на землю, потом поднимались и, уловив ритм, продолжали плясать под дождем. Старые женщины плакали. Некоторые из них порезали себе лица, чтобы люди видели их горе. Воины стояли молча и били в свои щиты, они все били и били, а жрец бегал вокруг, кропя кровью луга и пашни. Зажгли факелы. Но он них было больше чада, чем света. Всех охватило мрачное предчувствие — если факелы не горят, значит, в день похорон могущественной Альвхильд из Борре Один почему-то не в духе. Но тут одна из местных колдуний выскочила вперед и начала читать над факелами заклинание. Неожиданно они ярко вспыхнули. В это время несколько воинов привели двух рабынь, которые должны были последовать за королевой в курган. Говорили — потом я узнала, что так оно и было, — будто конунг перед кончиной жены обещал ей четырех женщин. Но на усадьбе требовались рабочие руки, приближалась зима. Он положил на одну чашу весов честь, а на другую — рабочие руки. И не сдержал своего слова. Этих рабынь заранее напоили медом с какими-то травами, они были пьяны и пели.
Они пели хриплыми, грубыми голосами, приближаясь к кургану, который должен был скрыть их повелительницу и их самих. Лица рабынь были закрыты. Их увели за бревенчатую стену. Несколько мужчин бросились за ними туда. Потом говорили — это правда, — что там мужчины получили последнюю радость от этих рабынь до того, как помощник смерти заколол их.
Сначала в курган внесли ее, потом — их.
Вечером был пир, все напились, конунг, мой отец, запер меня в покоях и велел Фритьофу лечь у моего порога, перед тем он выразительно провел лезвием ножа по горлу Фритьофа. Мне было слышно, как над Борре несутся пьяные крики и веселые песни. Я забралась под меховое одеяло и попыталась уснуть, но не могла.
Гудред, Конунг Охотник, властелин Вестфольда, Вингульмерка, Альвхеймара, властелин всего! Говорят, он любил ее?..
Неожиданно ко мне вползает Фритьоф. Почему он ползет и как он открыл замок? У моих ног он поет под пьяные крики гостей, собравшихся на погребение королевы. Я прошу его уйти, но он не слышит меня. Он поет, склонив голову к моим ногам:

О! О! О!
Всего две рабыни,
он не сдержал обещания,
он любил многих.
О! О! О!
Герой великих битв
велел приводить к нему женщин
после победы.
А кого любила она, когда он покидал ее?
О! О! О!

Кто-то подошел к двери.
Фритьоф мгновенно спрятался под меховым одеялом валявшимся в ногах моего ложа. Это пришла служанка со строгим наказом от моего отца: я должна надеть самое нарядное платье и явиться в пиршественный покой.
Наверно, я уже догадывалась, что меня ожидает, и не без удовольствия встала с постели. Я знала, что горящие глаза следят за мной из под одеяла. Потому я сперва разделась донага, а потом оделась снова. С расчесанными волосами, сверкая юной свежестью, шла я за служанкой. Вскоре к нам присоединилась учтивая старая женщина, на поясе у нее висел нож. Между поющими пьяными мужчинами мы прошли к почетному сиденью, на котором восседал он.
Рядом с ним сидел мой отец.
Конечно, я уже кое о чем догадывалась.
Он кивнул мне и улыбнулся.
Я низко поклонилась.
Потом меня отвели обратно, но уснуть я не могла.
Фритьофа уже не было.

Королева продолжала:
— Мы поплыли обратно в Агдир. Однажды вечером конунг, мой отец, сидел за пивом со своими ближайшими советниками, разговор шел обо мне. У нее есть все, чего может пожелать мужчина, говорили они, ну а мясо на ней нарастет с годами! Не продавай дешево свою дочь! Пусть серебро польется из обагренных кровью рук Гудреда Великолепного из Вестфольда!..
Неслышно, как кошка, прокралась я по темному переходу и подслушивала у дверей, я слышала смех, бранилась от злости, и сердце мое колотилось от предчувствия — предложение, торг и наконец сделка, холодные расчеты мужчин, женщины, запертые в своих покоях, и взвешенные слитки серебра. Поймешь ли ты горечь и ненависть молодой женщины, что бродили тогда во мне? С того дня во мне проснулись хитрость и изворотливость.
Ведь мне было известно, что послы Конунга Охотника один раз уже побывали у моего отца. Я слышала, как он говорил, и тогда он не был пьян:
— Я правильно сделал, что отправил их обратно! Он, конечно, считает, что в придачу к ней получит и все мои владения, когда меня не станет. Но у меня есть еще и сын; и я должен думать о его выгоде. Если мой сын переживет меня, он займет место, которое останется пустым после смерти Великолепного. Этому-то до старости не дожить. А его вдова будет сестрой моего сына. Ха-ха-ха!
Я знаю, он снова пришлет к нам своих послов.
Один раз я отказал ему. Но велел слуге моей дочери догнать послов и явиться к ним на закате, когда они разобьют лагерь. Он должен сказать им: мой конунг передумал. Пусть ваш конунг знает, что имеет смысл еще раз приехать к сюда!..
Кто не захочет снова попытать счастья, чтобы получить такой лакомый кусочек? А мясо на ней нарастает с каждым днем.
Все рассмеялись.

И он действительно приехал еще раз.
Я проснулась, на дворе было темно, я сразу догадалась, что теперь он явился сам. Из всех голосов выделяется один, я вскакиваю, меховое одеяло падает, я вижу на дворе множество факелов. А голос! Он гремит на весь двор, подчиняя себе всех, нагая, как была, я бросилась прочь от узкого окна. В это время вбегает Фритьоф. Я не гоню его. Он хватает одеяло и набрасывает его на меня. Свет факелов становится ярче. Теперь я слышу крики уже и в домах. Я вспоминаю, что наши люди легли спать пьяные. Голос моего отца перекрывает шум, и все-таки он уступает голосу, гремящему на дворе. Загорается крыша. Слышится вопль — это они зарубили раба, должно быть, он выскочил из горящей конюшни, где спал, и его убили на месте. Фритьоф тащит меня на чердак. По лестнице за нами лезет какой-то человек. Кто-то ломает дверь. Голос на дворе гремит:
— Выдайте ее или получайте, что вам положено!..
Я слышу рык отца. Нападающие рубят стены, чтобы расширить оконные проемы. Свистит стрела, она вонзается в грудь одного из людей. Я и сейчас помню это зрелище: его глаза, проклятия, выражение обиды, потом отчаяния и бессилия, он потихоньку сползает на пол. Кто-то перешагивает через его труп. Горит крыша.
Наши люди лезут по лестницам, среди них и мой брат, они пытаются пролезть через горящую крышу. Я слышу свист стрел. Мой всесильный отец кричит:
— Надо бежать!..
И что-то еще Фритьофу. Фритьоф тащит меня с собой. Но нам некуда деваться, недруги кольцом окружили усадьбу. Я вижу, как, сраженный, падает еще один человек. Потом — отец.
И брат. На мгновение я вижу брата: его лицо, меч, торчащий у него в груди, он делает несколько шагов, словно просит разрешения покинуть поле брани, но, передумав, ложится, чтобы сперва немного поспать. Он лежит передо мной, залитый собственной кровью, и спит.
Меня окружают кольцом и куда-то ведут.
Усадьба горит, меня тащат подальше от огня, некоторых мертвых и умирающих тоже уносят прочь. Кто-то кричит:
— На ней только одеяло! Срывай его!
У него на губах пена, и он хочет содрать с меня одеяло, в которое я завернулась.
Я не могу ударить его, мне надо держать одеяло, теперь кричат все:
— Мы хотим видеть ее!.. Ради нее мы шли на смерть и проливали кровь!..
Я слышу мужской смех — громкий смех победителя. Он в затруднении: с одной стороны — требование его воинов, с другой — внимание, которое он хочет проявить ко мне.
— Живо! — кричит он, срывает с меня меховое одеяло и поворачивает меня перед воинами, они смеются и хлопают в ладоши — их конунг и властелин удовлетворил их желание. Меня уводят.
Потом они отправляются в соседнюю усадьбу. Там они убивают хозяина. В доме несколько мужчин и две женщины: я и изможденная старуха, склонившаяся над трупом своего мужа. Среди мужчин — Фритьоф. Он лежит связанный на полу.
Гудред говорит ему, и я слышу по его голосу, что он уже принял решение:
— Мы тебя повесим.
Тогда я встаю и в первый раз обращаюсь к этому человеку по имени.
— Гудред, — говорю я, подхожу к нему и зубами прихватывая его руку. Он с удивлением глядит на меня, видно, что его это забавляет. У меня крепкие зубы. Он весь в рубцах от ударов меча… Я кусаю сильней. Показывается кровь, вскрикнув от боли, он бьет меня по лицу.
Хозяйка усадьбы отрывается от трупа своего мужа и ставит на стол пиво.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22