Кора сидела, прижавшись лбом
к оконному стеклу; слезы ручьями бежали из ее глаз, а на щеке отчетливо
был виден красный след.
- Клин, - спокойным, твердым тоном сказал Холлоран, - вы начинаете
заводиться. Я не могу спокойно выполнять свои обязанности при таком шуме.
Я прошу вас сидеть тихо, не мешая мне сосредоточиться и следить за
обстановкой, если, конечно, вам хочется, чтобы вас довезли до дому живым и
невредимым. Если к концу нашей поездки вы захотите избавиться и от меня
тоже, вам достаточно будет просто позвонить в нашу организацию - меня
тотчас же сменят. Во всяком случае, я возражать не стану. Баба с возу -
кобыле легче, вы поняли, что я имею в виду? Ну как, договорились?
Клин уставился на него, открыв рот, и на какой-то краткий миг
Холлорану показалось, что в его глазах, столь быстро менявших свое
выражение, промелькнула какая-то мысль или просто слабый отзвук тех
чувств, которые сейчас испытывал этот неуравновешенный, переменчивый
человек. Холлоран не мог подобрать подходящего названия для этого
странного, отчужденного взгляда. Ему не раз приходилось стоять лицом к
лицу с убийцами и фанатиками; он имел дело с вооруженными бандитами,
вымогателями, грабителями и даже с детоубийцами. Он научился безошибочно
распознавать их по особенному блеску в их глазах - этот блеск выдавал
людей с ненормальной психикой, резко выделяя их лица из сотен других лиц.
Но такого странного, завораживающего мерцания, какое лилось из глубины
огромных черных глаз Клина, ему прежде никогда не доводилось видеть.
Взгляд Феликса был почти гипнотическим.
Клин глядел на него раскрыв рот до тех пор, пока что-то не вывело его
из того странного состояния, в котором он находился - по крайней мере,
блеск в его глазах исчез и лицо приняло нормальное выражение - может быть,
Феликс просто испугался, как бы кто-нибудь случайно не прочел его мысли.
Опомнившись, он вздрогнул и состроил вежливую мину. Затем рассмеялся
неожиданно звучно и громко - этот смех ничем не напоминал его обычное
нервное хихиканье.
- Как скажете, Холлоран, - ответил Клин вежливым, приятным голосом, в
котором прозвучало желание угодить Холлорану. - Да, как вы сами скажете.
Холлоран повернулся обратно и взялся за руль. "Мерседес" резко
тронулся с места и помчался дальше по извилистому проселку. И все время,
пока они добирались до своей цели, Холлоран поглядывал в зеркало заднего
обзора, но теперь его взгляд останавливался не на ровной полосе дороги,
оставшейся у них за спиной, а на низкорослом человеке, который отдыхал,
откинувшись на спинку своего сиденья, закрыв глаза.
А Монк краем глаза следил за Холлораном со своего переднего
пассажирского кресла.
МОНК
ПУТЕШЕСТВИЯ ПИЛИГРИМА
Как ни верти, это было паршивое имя. Но никто из детей, с которыми он
вместе играл, не додумался добавить две буквы в самом конце, чтобы
получилось еще забавнее. Они звали его Гориллой. До тех пор пока ему не
исполнилось четырнадцать лет. В четырнадцать "горилла" вырвалась из своей
клетки.
Тео (или Теодор Альберт, как звала его мама: "Теодор Альберт тебя
нарекли при крещении; значит, Теодор Альберт тебя следует звать, мой
голубчик", - приговаривала она всякий раз, разделяя на пробор его волосы и
приглаживая их мягкой ладонью, прежде чем проводить его от дверей до
пикапа, в котором уже ждал старый добрый дядюшка Морт, чтобы отвезти его в
школу.) - Тео совсем не был буйным, непослушным шалопаем.
"Ты шикарно выглядел бы, мальчуган, - непременно выговаривал ему
дядюшка Морт, - если бы ты не был таким толстым". А в Костевилльском
колледже изо дня в день повторялось одно и то же: мальчишки всех возрастов
неуклюже переваливались перед ним на полусогнутых ногах, согнувшись в три
погибели и свесив руки вниз, так что пальцы чуть не волочились по земле,
подражая обезьяньей походке, и передразнивая его хрипловатый высокий голос
(еще одно непоправимое несчастье). В конце концов он не удержался и "задал
им перцу" - нет, все это неправда: он всегда плакал, когда его обижали, он
всегда ревел, потому что был сопливым маменькиным сынком, - он знал об
этом, и его мучители тоже об этом знали; он никогда не поднимал свои
пухлые кулачки на дразнивших его шалунов, а мальчишки говорили, что он
накладывал в штаны от испуга всякий раз, когда собирался дать сдачи, но...
Но в те годы, когда он учился в колледже Западного Честера, - да, именно
после того, как Тео устроил знаменитый пожар в своей школе, - он уже не
был трусом и сопляком! В то утро все говнюки как один собрались в актовом
зале на церемонию вручения премий (ему-то никогда ни одной награды не
доставалось); и вот в один роковой миг перешептывания между соседними
рядами, подталкивание друзей локтями и приглушенное хихиканье девчонок
сменилось общим многоголосым воплем, когда огонь перекинулся на верхний
этаж и обезумевшая толпа хлынула к дверям, где уже бушевало пламя. В общей
суматохе каждый пытался поскорее выбраться с этой раскаленной адской
сковородки; люди давили друг друга, пробираясь туда, где, как им казалось,
у них был хоть какой-то шанс на спасение. Однако серьезные ожоги получили
только трое человек; еще пятнадцать погибли или были изувечены, когда,
сбитые с ног мятущейся толпой, они попали под обрушивающиеся балки здания
(любопытно, что среди пострадавших не было учителей - факт, вызвавший
наибольшее негодование родителей).
Этот день стал поворотным пунктом в судьбе Теодора Альберта Монка,
тем самым знаменательным "днем, когда он вырвался", когда он понял, что у
каждого человека в этом мире есть воля и сила, и каждый из нас в какой-то
степени наделен властью над всеми остальными - надо только дождаться
своего момента, "Времени Ч", часа расплаты. Совсем необязательно быть
Альбертом Эйнштейном или Чарльзом Атласом (или даже этим проклятым Чарли
Брауном), чтобы решиться на Поступок, предрешающий участь остальных.
Вытягиваешь вперед указательный палец, а большой поднимаешь вверх, словно
взведенный курок пистолета, вот и все. Бинго. Лото. Это произойдет не
сразу и не здесь, конечно; но час возмездия все равно настанет. После
этого могут пройти многие дни, недели, а может быть, даже и месяцы, -
случай обязательно представится, он не уйдет от тебя. Нужно лишь
застигнуть их врасплох, чтобы избежать подозрений. Чтобы самому остаться в
безопасности.
Сперва он пробовал свою силу на разных мелких тварях - лягушках и
мышах (лови их, дави их), затем наступила очередь старого косоглазого
кота, бабушкиного любимца (подсыпать гербициды в блюдечко с молоком - это
так просто и так незаметно!), потом - бродячей собачонки (он заманил ее
половинкой бутерброда с колбасой в старый холодильник, брошенный кем-то
ржаветь на помойке, и плотно захлопнул дверцу; когда через две недели он
вновь пришел на то же место и открыл камеру, тяжелый смрад, исходивший
оттуда, вызвал у него приступ рвоты). Дальше - больше. Пришло время и для
уголовщины.
Четверых он пришил (ему нравилось само звучание блатного словечка
"пришил") - двух парней и двух цыпочек. И никто ничего не узнал.
Когда он смотался в Филадельфию, к этому списку добавились еще двое,
а если считать желтомордого, то трое. В Лос-Анджелесе чуть-чуть не
добавилась еще одна (под влиянием момента чертова девка дралась, как
разъяренная дикая кошка - может быть, именно это еще больше возбуждало его
- и ее острые каблучки-шпильки, которыми она топтала его, чуть не выбили
ему левый глаз, нанеся ему столько мелких ран и ушибов, что он был
вынужден спешно ретироваться, прося пощады и скуля, как побитый пес; но в
то же время про себя он думал, что вряд ли кто-нибудь еще мог испытывать
столь сильное сексуальное возбуждение с таким множеством ссадин и синяков
на теле).
После этого наступила полоса неприятных событий. У легавых теперь
были его приметы - они знали, кого искать. Девка видела его несколько раз,
вволю "оттягивающегося" в компании Шпенглера Стеклянного Глаза, незадолго
до того, как между ними вспыхнула ссора (если бы "шпилька" этой
проститутки проехалась по его лицу чуть левее, то, верно, кличку
Стеклянный Глаз получил бы и он сам). Старина Шпенглер знал имя своего
собутыльника, знал и то, из каких краев он родом. То, что он был "под
газом", конечно, было отнюдь не самой важной из всех причин его
необъяснимых преступлений; хотя возбуждающие средства, конечно, сыграли
определенную роль, все же основной мотив следовало искать не здесь. Нет,
даже не двое парней и двое цыпочек - одного утопил, двоих сжег в машине
(воткнул зажженный трут в канистру с бензином, лежавшую под мягким задним
сиденьем, где обычно обнималась влюбленная парочка), а "на десерт" -
изнасилование и удушение своей жертвы (а может, это было сделано еще в
самом начале - сейчас он никак не мог припомнить последовательности тех
происшествий) - совсем не эти четверо убитых были главной причиной
возвращения молодого преступника в [Coasteville]. Однажды при весьма
загадочных обстоятельствах его мать, старого дядюшку Морта и сестренку с
братишкой обнаружили в одной постели, кишащей клопами, где гнили остатки
пищи недельной давности, в которых уже копошились личинки мух. Все
считали, что Рози Монк, которому только что исполнилось шестнадцать лет,
этот полудегенерат (потому что он был неразговорчив и неуклюж, словно
орангутан, - это случилось еще "до" господина Смита), шатавшийся где-то
поблизости и столь неожиданно пропавший, был главным виновником всего
этого бедлама. В их тупые головы никак не укладывалось, что такую здоровую
дылду (Теодор Альберт, Горилла, успел изрядно поднакачать свои мускулы за
последние два года, когда пришло Время "Ч") могли похитить.
Итак, легавые снова висели у него на хвосте, взяв след через много
лет после самого происшествия. Может быть, те "фараоны" почуяли, что между
этим неуклюжим увальнем-гигантом и теми нераскрытыми убийствами существует
какая-то связь? В самом деле, почему бы не взяться за него, почему бы не
"накрыть" убийцу матери, человека, жестоко избившего своего дядюшку, и не
прощупать, нет ли за ним каких-либо прошлых "заслуг". Они могли
припомнить, что толстяка всюду недолюбливали.
Побег. В Вегас. Несколько пустячных приключений по дороге;
большинство из них сейчас уже забыто. В этом городе великолепия он сошелся
с двумя отчаянными парнями, Слаймболом и Райвесом, в: набитые кошельки,
шумные попойки и продажные девки по ночам, кражи со взломом днем - так они
"трудились" до тех пор, пока не нарвались на наемных убийц - "шакалы"
навалились на них целой стаей, разозленные тем, что трое заезжих
молодчиков из, не знающие блатных правил, резко сокращают их собственную
"прибыль". Эта самая "наука вежливости" была преподана Монку как-то ночью
здоровенным баском, у которого между пальцев одной руки были приклеены
лезвия бритвы, так что при ударе тыльной стороной руки или ладонью острые
края, высовывающиеся наружу, впивались в кожу - тонкие красные линии
прочертили крест-накрест щеки Теодора Альберта, в конце концов
превратившись в одну зияющую рану. В это время пятеро остальных громил
вершили свою расправу над Слаймболом и Райвесом, переламывая им пальцы рук
и ног, отрезая уши и всячески измываясь над ними. Самого Монка они
пощадили, очевидно, решив использовать его для каких-то своих дел, потому
что он оказался на редкость крепким парнем, и к тому же он здорово
поживился два месяца тому назад, разорив одну девицу - вряд ли за такой
короткий срок он мог успеть пропить все эти "бабки".
Но здоровенный баск, который "проучил" Монка, никак не мог
рассчитывать на то, что вскоре его стальные лезвия повернутся против него
самого. Когда настало "Время "Ч", Монк сделал одну простую вещь, которой
его успели научить - он харкнул мокротой прямо в глаза этому идиотски
ухмыляющемуся парню (старый добрый дядя Морт, когда был в ударе, учил
своего "маленького мальчика" плевать в собак на улице прямо из окон
пикапа). Пока негр приходил в себя от первого шока, колено Монка угодило
ему промеж ног, заставив согнуться пополам. Остальное было уже совсем
простым делом: вооруженные острыми лезвиями пальцы баска пошли в ход,
чтобы перерезать вену на его собственной шее.
Вне всякого сомнения, после такой неудачи у пятерых громил из банды,
пустившей кровь троим приятелям, уже изрядно спустившей пары по поводу
крупной суммы, уплывающей из их рук, резко переменились планы относительно
обезьяноподобного "рокового мэна" (так живо описывала Монка их
девка-наводчица). Этот тип требовал к себе самого серьезного отношения.
Они пошли на него с длинными ножами и топориками, которыми в то время
были вооружены сержанты британской армии, и не используй Монк тело того
черномазого, еще хлюпающего кровью, как прикрытие, быть бы ему сейчас
большим филе из гориллы.
Да, повезло и на этот раз - он выиграл в "орлянку" со смертью, хотя
не все прошло так уж благополучно: его сильно поранили (но тем двоим
покойникам, которых он оставил на месте потасовки, наверняка повезло куда
меньше). Нож, вогнанный под лопатку почти по самую рукоять, вряд ли
помогает бежать по улице, особенно когда нужно оставлять как можно меньше
следов. К счастью, ему помог один пустоголовый придурок, с которым его не
связывало ничего, кроме нескольких взаимных услуг и до которого он в конце
концов добрался, пробежав несколько кварталов. Не обошлось без причитаний,
когда, то ли визгливо хихикая, то ли всхлипывая, его приятель дрожащими
руками взялся за рукоять ножа, чтобы вытащить его из раны. Дрожь и
тоненькое, визгливое квохтанье... Этот наркоман платил за недолгие часы
полученного удовольствия спазмами в дыхательном горле, так что вместо
нормальной человеческой речи у него получались весьма комичные высокие
звуки.
Итак, Монк остался в живых, но теперь по его следам шли и "фараоны",
и блатные. Он обчистил аптеку, чтобы иметь наличные на дорогу, оставив
перепуганного аптекаря, что-то тихо бормотавшего себе под нос, посреди его
пилюль и снадобий.
Старый облупленный "Додж", который он увел, довез его лишь до окраины
города; потом мотор стал "кашлять" и окончательно заглох.
Плечо горело, словно его прижигали раскаленным железом; раны
загноились, и порезанные щеки Монка, истекающие дурно пахнущей жидкостью,
были облеплены мухами. Монк поплелся дальше по шоссе номер 95 (возможно,
он направлялся к Боулдеру - мысли путались у него в голове от жара и
терзающей плечо боли). Большой палец оттопырен, а остальные сжимались в
кулак всякий раз, когда он слышал шум мотора за своей спиной (пальцы рук
складывались совсем не как во Время "Ч" - словно обнимая рукоять
пистолета, - а просто рефлекторно отвечая на возможную угрозу). Но кому
нужен бродяга с темным пятном на спине и щеками, перепачканными томатной
пастой? Скорее всего, это просто какой-то пьяница идет, пошатываясь, по
обочине. Конечно, ни один нормальный человек не остановит свой автомобиль
ради такого попутчика.
И все-таки одна машина притормозила у обочины.
Черная машина с затемненными стеклами плавно остановилась позади него
- бесшумно, мягко, словно гигантский стервятник, приземляющийся на
лошадиный труп.
Монк медленно повернулся лицом к машине - измученный терзающей его
болью и смертельно уставший, он двигался тяжело и неуклюже (отказавший
"Додж" остался на дороге примерно в восьми километрах позади). Его волосы,
связанные на затылке в "конский хвост", были пыльными и грязными, а щеки
покрыты алыми пятнами, напоминающими размазанный томатный сок. Он
обернулся, и на его лице появилась кислая гримаса. Сперва ему показалось,
что в машине сидят Крупные Шишки, которые стоят над шишками помельче (если
хочешь держать в руках всю округу, изволь сам позаботиться об этом). Он
весь сжался, ожидая, что вот сейчас приоткроется окно автомобиля, и из
него покажется тупорылый ствол револьвера, как голова гадюки, неспешно
выползающей из своей норы.
Окна машины оставались закрытыми. Ее задняя дверца вдруг широко
распахнулась, но оттуда ему не угрожало никакое оружие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
к оконному стеклу; слезы ручьями бежали из ее глаз, а на щеке отчетливо
был виден красный след.
- Клин, - спокойным, твердым тоном сказал Холлоран, - вы начинаете
заводиться. Я не могу спокойно выполнять свои обязанности при таком шуме.
Я прошу вас сидеть тихо, не мешая мне сосредоточиться и следить за
обстановкой, если, конечно, вам хочется, чтобы вас довезли до дому живым и
невредимым. Если к концу нашей поездки вы захотите избавиться и от меня
тоже, вам достаточно будет просто позвонить в нашу организацию - меня
тотчас же сменят. Во всяком случае, я возражать не стану. Баба с возу -
кобыле легче, вы поняли, что я имею в виду? Ну как, договорились?
Клин уставился на него, открыв рот, и на какой-то краткий миг
Холлорану показалось, что в его глазах, столь быстро менявших свое
выражение, промелькнула какая-то мысль или просто слабый отзвук тех
чувств, которые сейчас испытывал этот неуравновешенный, переменчивый
человек. Холлоран не мог подобрать подходящего названия для этого
странного, отчужденного взгляда. Ему не раз приходилось стоять лицом к
лицу с убийцами и фанатиками; он имел дело с вооруженными бандитами,
вымогателями, грабителями и даже с детоубийцами. Он научился безошибочно
распознавать их по особенному блеску в их глазах - этот блеск выдавал
людей с ненормальной психикой, резко выделяя их лица из сотен других лиц.
Но такого странного, завораживающего мерцания, какое лилось из глубины
огромных черных глаз Клина, ему прежде никогда не доводилось видеть.
Взгляд Феликса был почти гипнотическим.
Клин глядел на него раскрыв рот до тех пор, пока что-то не вывело его
из того странного состояния, в котором он находился - по крайней мере,
блеск в его глазах исчез и лицо приняло нормальное выражение - может быть,
Феликс просто испугался, как бы кто-нибудь случайно не прочел его мысли.
Опомнившись, он вздрогнул и состроил вежливую мину. Затем рассмеялся
неожиданно звучно и громко - этот смех ничем не напоминал его обычное
нервное хихиканье.
- Как скажете, Холлоран, - ответил Клин вежливым, приятным голосом, в
котором прозвучало желание угодить Холлорану. - Да, как вы сами скажете.
Холлоран повернулся обратно и взялся за руль. "Мерседес" резко
тронулся с места и помчался дальше по извилистому проселку. И все время,
пока они добирались до своей цели, Холлоран поглядывал в зеркало заднего
обзора, но теперь его взгляд останавливался не на ровной полосе дороги,
оставшейся у них за спиной, а на низкорослом человеке, который отдыхал,
откинувшись на спинку своего сиденья, закрыв глаза.
А Монк краем глаза следил за Холлораном со своего переднего
пассажирского кресла.
МОНК
ПУТЕШЕСТВИЯ ПИЛИГРИМА
Как ни верти, это было паршивое имя. Но никто из детей, с которыми он
вместе играл, не додумался добавить две буквы в самом конце, чтобы
получилось еще забавнее. Они звали его Гориллой. До тех пор пока ему не
исполнилось четырнадцать лет. В четырнадцать "горилла" вырвалась из своей
клетки.
Тео (или Теодор Альберт, как звала его мама: "Теодор Альберт тебя
нарекли при крещении; значит, Теодор Альберт тебя следует звать, мой
голубчик", - приговаривала она всякий раз, разделяя на пробор его волосы и
приглаживая их мягкой ладонью, прежде чем проводить его от дверей до
пикапа, в котором уже ждал старый добрый дядюшка Морт, чтобы отвезти его в
школу.) - Тео совсем не был буйным, непослушным шалопаем.
"Ты шикарно выглядел бы, мальчуган, - непременно выговаривал ему
дядюшка Морт, - если бы ты не был таким толстым". А в Костевилльском
колледже изо дня в день повторялось одно и то же: мальчишки всех возрастов
неуклюже переваливались перед ним на полусогнутых ногах, согнувшись в три
погибели и свесив руки вниз, так что пальцы чуть не волочились по земле,
подражая обезьяньей походке, и передразнивая его хрипловатый высокий голос
(еще одно непоправимое несчастье). В конце концов он не удержался и "задал
им перцу" - нет, все это неправда: он всегда плакал, когда его обижали, он
всегда ревел, потому что был сопливым маменькиным сынком, - он знал об
этом, и его мучители тоже об этом знали; он никогда не поднимал свои
пухлые кулачки на дразнивших его шалунов, а мальчишки говорили, что он
накладывал в штаны от испуга всякий раз, когда собирался дать сдачи, но...
Но в те годы, когда он учился в колледже Западного Честера, - да, именно
после того, как Тео устроил знаменитый пожар в своей школе, - он уже не
был трусом и сопляком! В то утро все говнюки как один собрались в актовом
зале на церемонию вручения премий (ему-то никогда ни одной награды не
доставалось); и вот в один роковой миг перешептывания между соседними
рядами, подталкивание друзей локтями и приглушенное хихиканье девчонок
сменилось общим многоголосым воплем, когда огонь перекинулся на верхний
этаж и обезумевшая толпа хлынула к дверям, где уже бушевало пламя. В общей
суматохе каждый пытался поскорее выбраться с этой раскаленной адской
сковородки; люди давили друг друга, пробираясь туда, где, как им казалось,
у них был хоть какой-то шанс на спасение. Однако серьезные ожоги получили
только трое человек; еще пятнадцать погибли или были изувечены, когда,
сбитые с ног мятущейся толпой, они попали под обрушивающиеся балки здания
(любопытно, что среди пострадавших не было учителей - факт, вызвавший
наибольшее негодование родителей).
Этот день стал поворотным пунктом в судьбе Теодора Альберта Монка,
тем самым знаменательным "днем, когда он вырвался", когда он понял, что у
каждого человека в этом мире есть воля и сила, и каждый из нас в какой-то
степени наделен властью над всеми остальными - надо только дождаться
своего момента, "Времени Ч", часа расплаты. Совсем необязательно быть
Альбертом Эйнштейном или Чарльзом Атласом (или даже этим проклятым Чарли
Брауном), чтобы решиться на Поступок, предрешающий участь остальных.
Вытягиваешь вперед указательный палец, а большой поднимаешь вверх, словно
взведенный курок пистолета, вот и все. Бинго. Лото. Это произойдет не
сразу и не здесь, конечно; но час возмездия все равно настанет. После
этого могут пройти многие дни, недели, а может быть, даже и месяцы, -
случай обязательно представится, он не уйдет от тебя. Нужно лишь
застигнуть их врасплох, чтобы избежать подозрений. Чтобы самому остаться в
безопасности.
Сперва он пробовал свою силу на разных мелких тварях - лягушках и
мышах (лови их, дави их), затем наступила очередь старого косоглазого
кота, бабушкиного любимца (подсыпать гербициды в блюдечко с молоком - это
так просто и так незаметно!), потом - бродячей собачонки (он заманил ее
половинкой бутерброда с колбасой в старый холодильник, брошенный кем-то
ржаветь на помойке, и плотно захлопнул дверцу; когда через две недели он
вновь пришел на то же место и открыл камеру, тяжелый смрад, исходивший
оттуда, вызвал у него приступ рвоты). Дальше - больше. Пришло время и для
уголовщины.
Четверых он пришил (ему нравилось само звучание блатного словечка
"пришил") - двух парней и двух цыпочек. И никто ничего не узнал.
Когда он смотался в Филадельфию, к этому списку добавились еще двое,
а если считать желтомордого, то трое. В Лос-Анджелесе чуть-чуть не
добавилась еще одна (под влиянием момента чертова девка дралась, как
разъяренная дикая кошка - может быть, именно это еще больше возбуждало его
- и ее острые каблучки-шпильки, которыми она топтала его, чуть не выбили
ему левый глаз, нанеся ему столько мелких ран и ушибов, что он был
вынужден спешно ретироваться, прося пощады и скуля, как побитый пес; но в
то же время про себя он думал, что вряд ли кто-нибудь еще мог испытывать
столь сильное сексуальное возбуждение с таким множеством ссадин и синяков
на теле).
После этого наступила полоса неприятных событий. У легавых теперь
были его приметы - они знали, кого искать. Девка видела его несколько раз,
вволю "оттягивающегося" в компании Шпенглера Стеклянного Глаза, незадолго
до того, как между ними вспыхнула ссора (если бы "шпилька" этой
проститутки проехалась по его лицу чуть левее, то, верно, кличку
Стеклянный Глаз получил бы и он сам). Старина Шпенглер знал имя своего
собутыльника, знал и то, из каких краев он родом. То, что он был "под
газом", конечно, было отнюдь не самой важной из всех причин его
необъяснимых преступлений; хотя возбуждающие средства, конечно, сыграли
определенную роль, все же основной мотив следовало искать не здесь. Нет,
даже не двое парней и двое цыпочек - одного утопил, двоих сжег в машине
(воткнул зажженный трут в канистру с бензином, лежавшую под мягким задним
сиденьем, где обычно обнималась влюбленная парочка), а "на десерт" -
изнасилование и удушение своей жертвы (а может, это было сделано еще в
самом начале - сейчас он никак не мог припомнить последовательности тех
происшествий) - совсем не эти четверо убитых были главной причиной
возвращения молодого преступника в [Coasteville]. Однажды при весьма
загадочных обстоятельствах его мать, старого дядюшку Морта и сестренку с
братишкой обнаружили в одной постели, кишащей клопами, где гнили остатки
пищи недельной давности, в которых уже копошились личинки мух. Все
считали, что Рози Монк, которому только что исполнилось шестнадцать лет,
этот полудегенерат (потому что он был неразговорчив и неуклюж, словно
орангутан, - это случилось еще "до" господина Смита), шатавшийся где-то
поблизости и столь неожиданно пропавший, был главным виновником всего
этого бедлама. В их тупые головы никак не укладывалось, что такую здоровую
дылду (Теодор Альберт, Горилла, успел изрядно поднакачать свои мускулы за
последние два года, когда пришло Время "Ч") могли похитить.
Итак, легавые снова висели у него на хвосте, взяв след через много
лет после самого происшествия. Может быть, те "фараоны" почуяли, что между
этим неуклюжим увальнем-гигантом и теми нераскрытыми убийствами существует
какая-то связь? В самом деле, почему бы не взяться за него, почему бы не
"накрыть" убийцу матери, человека, жестоко избившего своего дядюшку, и не
прощупать, нет ли за ним каких-либо прошлых "заслуг". Они могли
припомнить, что толстяка всюду недолюбливали.
Побег. В Вегас. Несколько пустячных приключений по дороге;
большинство из них сейчас уже забыто. В этом городе великолепия он сошелся
с двумя отчаянными парнями, Слаймболом и Райвесом, в: набитые кошельки,
шумные попойки и продажные девки по ночам, кражи со взломом днем - так они
"трудились" до тех пор, пока не нарвались на наемных убийц - "шакалы"
навалились на них целой стаей, разозленные тем, что трое заезжих
молодчиков из, не знающие блатных правил, резко сокращают их собственную
"прибыль". Эта самая "наука вежливости" была преподана Монку как-то ночью
здоровенным баском, у которого между пальцев одной руки были приклеены
лезвия бритвы, так что при ударе тыльной стороной руки или ладонью острые
края, высовывающиеся наружу, впивались в кожу - тонкие красные линии
прочертили крест-накрест щеки Теодора Альберта, в конце концов
превратившись в одну зияющую рану. В это время пятеро остальных громил
вершили свою расправу над Слаймболом и Райвесом, переламывая им пальцы рук
и ног, отрезая уши и всячески измываясь над ними. Самого Монка они
пощадили, очевидно, решив использовать его для каких-то своих дел, потому
что он оказался на редкость крепким парнем, и к тому же он здорово
поживился два месяца тому назад, разорив одну девицу - вряд ли за такой
короткий срок он мог успеть пропить все эти "бабки".
Но здоровенный баск, который "проучил" Монка, никак не мог
рассчитывать на то, что вскоре его стальные лезвия повернутся против него
самого. Когда настало "Время "Ч", Монк сделал одну простую вещь, которой
его успели научить - он харкнул мокротой прямо в глаза этому идиотски
ухмыляющемуся парню (старый добрый дядя Морт, когда был в ударе, учил
своего "маленького мальчика" плевать в собак на улице прямо из окон
пикапа). Пока негр приходил в себя от первого шока, колено Монка угодило
ему промеж ног, заставив согнуться пополам. Остальное было уже совсем
простым делом: вооруженные острыми лезвиями пальцы баска пошли в ход,
чтобы перерезать вену на его собственной шее.
Вне всякого сомнения, после такой неудачи у пятерых громил из банды,
пустившей кровь троим приятелям, уже изрядно спустившей пары по поводу
крупной суммы, уплывающей из их рук, резко переменились планы относительно
обезьяноподобного "рокового мэна" (так живо описывала Монка их
девка-наводчица). Этот тип требовал к себе самого серьезного отношения.
Они пошли на него с длинными ножами и топориками, которыми в то время
были вооружены сержанты британской армии, и не используй Монк тело того
черномазого, еще хлюпающего кровью, как прикрытие, быть бы ему сейчас
большим филе из гориллы.
Да, повезло и на этот раз - он выиграл в "орлянку" со смертью, хотя
не все прошло так уж благополучно: его сильно поранили (но тем двоим
покойникам, которых он оставил на месте потасовки, наверняка повезло куда
меньше). Нож, вогнанный под лопатку почти по самую рукоять, вряд ли
помогает бежать по улице, особенно когда нужно оставлять как можно меньше
следов. К счастью, ему помог один пустоголовый придурок, с которым его не
связывало ничего, кроме нескольких взаимных услуг и до которого он в конце
концов добрался, пробежав несколько кварталов. Не обошлось без причитаний,
когда, то ли визгливо хихикая, то ли всхлипывая, его приятель дрожащими
руками взялся за рукоять ножа, чтобы вытащить его из раны. Дрожь и
тоненькое, визгливое квохтанье... Этот наркоман платил за недолгие часы
полученного удовольствия спазмами в дыхательном горле, так что вместо
нормальной человеческой речи у него получались весьма комичные высокие
звуки.
Итак, Монк остался в живых, но теперь по его следам шли и "фараоны",
и блатные. Он обчистил аптеку, чтобы иметь наличные на дорогу, оставив
перепуганного аптекаря, что-то тихо бормотавшего себе под нос, посреди его
пилюль и снадобий.
Старый облупленный "Додж", который он увел, довез его лишь до окраины
города; потом мотор стал "кашлять" и окончательно заглох.
Плечо горело, словно его прижигали раскаленным железом; раны
загноились, и порезанные щеки Монка, истекающие дурно пахнущей жидкостью,
были облеплены мухами. Монк поплелся дальше по шоссе номер 95 (возможно,
он направлялся к Боулдеру - мысли путались у него в голове от жара и
терзающей плечо боли). Большой палец оттопырен, а остальные сжимались в
кулак всякий раз, когда он слышал шум мотора за своей спиной (пальцы рук
складывались совсем не как во Время "Ч" - словно обнимая рукоять
пистолета, - а просто рефлекторно отвечая на возможную угрозу). Но кому
нужен бродяга с темным пятном на спине и щеками, перепачканными томатной
пастой? Скорее всего, это просто какой-то пьяница идет, пошатываясь, по
обочине. Конечно, ни один нормальный человек не остановит свой автомобиль
ради такого попутчика.
И все-таки одна машина притормозила у обочины.
Черная машина с затемненными стеклами плавно остановилась позади него
- бесшумно, мягко, словно гигантский стервятник, приземляющийся на
лошадиный труп.
Монк медленно повернулся лицом к машине - измученный терзающей его
болью и смертельно уставший, он двигался тяжело и неуклюже (отказавший
"Додж" остался на дороге примерно в восьми километрах позади). Его волосы,
связанные на затылке в "конский хвост", были пыльными и грязными, а щеки
покрыты алыми пятнами, напоминающими размазанный томатный сок. Он
обернулся, и на его лице появилась кислая гримаса. Сперва ему показалось,
что в машине сидят Крупные Шишки, которые стоят над шишками помельче (если
хочешь держать в руках всю округу, изволь сам позаботиться об этом). Он
весь сжался, ожидая, что вот сейчас приоткроется окно автомобиля, и из
него покажется тупорылый ствол револьвера, как голова гадюки, неспешно
выползающей из своей норы.
Окна машины оставались закрытыми. Ее задняя дверца вдруг широко
распахнулась, но оттуда ему не угрожало никакое оружие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55