Пожалуй, я сделал очень важное открытие в лагере Курье. Счастье
состоит в том, чтобы до конца выспаться. Только в этом и больше ни в чем.
Почти все богатые люди несчастны, так как не в силах заснуть без
снотворного. Пехотинцу, десантнику пилюли ни к чему. Дайте десантнику
койку и время, чтобы на нее упасть, и он тут же заснет и будет так же
счастлив, как червяк в яблоке.
Теоретически нам выделялось полных восемь часов для сна ночью и еще
полтора часа свободного времени вечером. Но на деле ночные часы безжа-
лостно расходовались на бесконечные тревоги, службу в патруле, марш-броски
и прочие штуки. Вечером же, в свободное время, часто заставляли по "спешной
необходимости" заниматься какой-нибудь ерундой: чисткой обуви, стиркой, не
говоря уже об уйме других дел, связанных с амуницией, заданиями сержантов и
так далее.
Но все же иногда после ужина можно было написать письмо,
побездельничать, поболтать с друзьями, обсудить с ними бесконечное число
умственных и моральных недостатков сержантов. Самыми задушевными были
разговоры о женщинах (хотя нас всячески старались убедить, и мы, кажется,
уже начинали верить, что таких существ в действительности не существует,
что они - миф, созданный воспламененным воображением. Один паренек, правда,
пытался утверждать, что видел девушку у здания штаба, но был немедленно
обвинен в хвастовстве и лжесвидетельстве).
Еще можно было поиграть в карты. Однако я оказался слишком азартен для
этого дела, был несколько раз тяжело за это наказан, а потому бросил играть
и с тех пор ни разу не прикасался к картам.
А уж если мы действительно имели в своем распоряжении минут двадцать,
то можно было поспать. Это был наилучший выбор: доспать нам не давали
никогда.
Из моего рассказа может сложиться впечатление, что лагерные порядки
были суровее, чем необходимо. Это не совсем так. Все в лагере было
направлено на то, чтобы сделать нашу жизнь насколько возможно тяжелой. И
делалось это сознательно. У каждого из нас складывалось твердое убеждение,
что в лагере тон всему задают явно посредственные люди, садисты, получающие
удовольствие от возможности властвовать над нами.
Но это было не так. Все было слишком тщательно спланировано и
рассчитано слишком умно, чтобы допустить жестокость только ради самой
жестокости, Все было организовано, как в операционной палате, и
осуществлялось такими же безжалостными средствами, какие использует хирург.
Я мог бы, конечно, сказать, что некоторым инструкторам лагерные порядки
нравились, но было ли это так на сто процентов, утверждать не берусь. По
крайней мере, теперь я знаю, что при подборе инструкторов офицеры-психологи
стараются избежать малейшей ошибки. Подбирались прежде всего профессионалы,
способные создать жесткую испытательную атмосферу для новобранцев. Садист,
как правило, слишком туп и эмоционально несвободен в подобной ситуации.
Поэтому от подобных забав он быстро бы устал, отвалился и в конечном счете
не смог бы эффективно вести подготовку.
И все-таки стервецы среди них водились. Хотя надо признать, что и
среди хирургов (и не самых плохих) есть такие, которым доставляет
удовольствие резать и пускать кровь.
А это и была хирургия. Ее непосредственная цель - прежде всего отсев
тех новобранцев, которые слишком изнеженны, слишком инфантильны для
Мобильной Пехоты.
Вся наша компания за шесть недель сократилась до размеров взвода.
Некоторые выбывали спокойно, им предоставлялся выбор мест в небоевых
службах - по предпочтению. Других увольняли с жестокими резолюциями:
"уволен за плохое поведение", "неудовлетворительная подготовка", "плохое
здоровье"... Некоторые не выдерживали и уходили сами, громко проклиная все
на свете, навсегда расставаясь с мечтой о получении привилегий. Многие,
особенно люди в возрасте, как ни старались, не могли выдержать физических
нагрузок. Помню одного - забавного старикашку по фамилии Карузерс (ста-
рикашкой он казался нам, на самом деле ему было тридцать пять). Его уносили
на носилках, а он все орал, что это несправедливо и что он скоро
обязательно вернется.
Нам всем тогда стало грустно, потому что мы любили Карузерса и потому
что он действительно старался. Когда его уносили, мы все отворачивались, не
надеясь снова с ним увидеться. Я встретил его много лет спустя. Он
отказался увольняться и в конце концов стал третьим поваром на одном из
военных транспортов. Он сразу вспомнил меня и захотел поболтать о старых
временах: его прямо-таки распирало от гордости (точно так же пыжился мой
отец со своим гарвардским акцентом), что он готовился когда-то в лагере
Курье. В разговоре Карузерс утверждал, что устроился даже лучше, чем
простой пехотинец. Что ж, может быть, для него это было действительно так.
Однако, кроме отсева психологически и физически непригодных и экономии
правительственных затрат на тех, кто никогда их не окупит, была еще одна,
прямая и главная, цель - достижение полной уверенности в том, что тот, кто
сядет в боевую капсулу, будет подготовлен, дисциплинирован, а также
абсолютно, насколько может быть человек, надежен. Если человек пойдет в бой
неподготовленным, то это будет непорядочно по отношению к Федерации, по
отношению к братьям по оружию, но хуже всего - по отношению к нему самому.
Но были ли все-таки порядки в лагере более жестокими, чем требовала
необходимость?
Могу сказать насчет этого только следующее: каждый раз, когда я
готовлюсь к боевому выбросу, я хочу, чтобы по обе стороны от меня в бой шли
выпускники лагеря Курье или такого же лагеря в Сибири. Иначе я просто не
стану входить в капсулу. Но в то время, пока я еще проходил подготовку,
во мне крепло убеждение, что наши наставники от нечего делать часто
занимаются ерундой, используя новобранцев как подопытный материал. Вот
маленький пример. Через неделю после прибытия в лагерь нам выдали какие-то
нелепые накидки для вечернего смотра (спецодежда и форма достались нам
значительно позже). Я принес свою тунику обратно на склад и пожаловался
кладовщику-сержанту. Он имел дело с вещами и казался довольно дружелюбным,
поэтому я относился к нему как к штатскому, тем более, что тогда еще не
умел разбираться в многочисленных значках и нашивках, пестревших на груди
многих сержантов. Иначе, наверное, я бы с ним не заговорил. Но тогда
решился:
- Сержант, эта туника слишком велика. Мой командир сказал, что ему
кажется, будто я несу на себе палатку.
Он посмотрел на одежду, но не притронулся к ней.
- Действительно?
- Да. Я бы хотел другую, более подходящую.
Он не шелохнулся.
- Я вижу, тебя нужно образумить, сынок. В армии существуют только два
размера - слишком большой и слишком маленький.
- Но мой командир...
- Не сомневаюсь.
- Но что же мне делать?
- Ты хочешь совета? Что ж, у меня есть свеженькие - только сегодня
получил. Ммм... вот что сделал бы я. Вот иголка. И я буду настолько щедр,
что дам тебе целую катушку ниток. Ножницы тебе не понадобятся, возьмешь
бритву. Ушьешь в талии, а на плечах оставишь побольше.
Сержант Зим, увидев результат моего портняжного искусства, буркнул:
- Мог бы сделать и получше. Два часа в свободное время.
К следующему смотру мне пришлось делать "получше".
На протяжении шести недель нагрузки росли и становились все
изнурительней. Строевая подготовка и парады смешались с марш-бросками по
пересеченной местности. Постепенно, по мере того как неудачники выбывали,
отправляясь домой или еще куда-нибудь, мы уже могли относительно спокойно
делать по пятьдесят миль за десять часов. А ведь это приличный результат
для хорошей лошади. Отдыхали на ходу, не останавливаясь, а меняя ритм:
медленный шаг, быстрый, рысь. Иногда проходили всю дистанцию сразу,
устраивались на бивуак, ели сухой паек, спали в спальных мешках и на
следующий день отправлялись обратно.
Однажды мы вышли на обычный дневной бросок без пайков и спальных
мешков на плечах. Когда мы не сделали остановки для ланча, я не удивился:
уже давно научился припрятывать за завтраком хлеб и сахар. Однако когда мы
и в полдень продолжали удаляться от лагеря, я начал размышлять. Так или
иначе, но все молчали, твердо усвоив, что глупые вопросы здесь задавать не
принято.
Мы остановились ненадолго перед тем, как стемнело, - три роты, за
несколько недель уже изрядно поредевшие. Был устроен смотр батальона: мы
маршировали без музыки, в тишине. Затем расставили часовых и дали команду
"вольно". Я тут же посмотрел на капрала-инструктора Бронски. Во-первых, с
ним всегда было легче общаться, чем с другими, а во-вторых... во-вторых, я
чувствовал, что несу некоторую ответственность. Дело в том, что к этому
времени я уже стал новобранцемкапралом. Эти детские шевроны ничего не
значили - разве что давали возможность начальству пилить меня и за то, что
делал сам, и за то, что делали мои подопечные. Тем более, что потерять эти
нашивки можно было так же быстро, как и приобрести. Зим старался поскорее
избавиться от тех, кто был постарше, и я получил нарукавную повязку с
шевронами за два дня до того, как командир нашей группы не выдержал
нагрузок и отправился в госпиталь.
Я спросил:
- Капрал Бронски, что все-таки происходит? Когда просигналят к обеду?
Он ухмыльнулся:
- У меня есть пара галет. Могу с тобой поделиться.
- Нет, сэр, спасибо. (У меня у самого было припрятано галет гораздо
больше: я постепенно учился жизни.) Обеда вообще не будет?
- Мне об этом тоже никто ничего не сказал, сынок. Однако кухни в
пределах видимости не наблюдается. Если бы я был на твоем месте, я собрал
бы свою группу и прикинул, что к чему. Может быть, кто из вас сумеет
подшибить камнем зайца.
- Значит, остаемся здесь на всю ночь? Но ведь мы не взяли с собой
скаток?
Его брови буквально взлетели вверх.
- Нет скаток. Но разве нельзя ничего придумать? - Он задумался на
секунду. - Ммм... ты когда-нибудь видел, как ведут себя овцы в снежную
бурю?
- Нет, сэр.
- Попробуй представить. Они жмутся друг к другу и никогда не
замерзают. Глядишь, и у вас получится. Или можно еще ходить, двигаться всю
ночь. Никто тебя не тронет, если не выбираться за посты. Будешь двигаться -
не замерзнешь. Правда, к утру слегка устанешь.
Он снова ухмыльнулся. Я отдал честь и вернулся к своей группе. Мы
стали обсуждать положение и делиться продуктами. В результате мои
собственные запасы сильно оскудели: некоторые из этих идиотов даже не
догадались стянуть что-нибудь за завтраком, а другие съели все, что у них
было, на марше. В итоге на каждого пришлось по несколько сушеных слив, что
на время успокоило наши желудки.
Овечий метод сработал. Мы собрали весь взвод - три группы. Однако я
никому не стал бы рекомендовать такой способ сна. Если находишься снаружи,
один бок у тебя замерзает, и ты лезешь куда-нибудь в гущу, чтобы
отогреться. Но когда лежишь, сжатый другими телами, соседи то и дело
норовят толкнуть локтем, положить на тебя ноги. Всю ночь тела понемногу
перемешиваются по типу броуновского движения, и всю ночь приходится менять
свое положение: ты вроде не бодрствуешь, но и не спишь. Кажется, что ночь
длится сто лет.
Мы были разбужены на рассвете уже ставшим привычным криком:
- Подъем! Быстро!
Призыв к подъему инструкторы убедительно подкрепляли своими жезлами...
Затем, как всегда, занялись гимнастикой. Я чувствовал себя ледяным
изваянием и совершенно не представлял, как смогу при наклоне дотянуться до
носков ботинок. Но дотянулся, хотя это и было довольно болезненно.
Когда отправились в обратный путь, я чувствовал себя совершенно
разбитым. Видно было, что и другим не лучше. Один Зим, как всегда, был
подтянут. Кажется, ему даже удалось побриться.
Мы шли к лагерю, солнце уже ощутимо пригревало спины. Зим затянул
старые солдатские песни и требовал, чтобы мы подпевали. Под конец запели
нашу "Польку капитана-десантника", которая как бы сама собой заставила
ускорить шаги и в конце концов перейти на рысь. У сержанта слуха не было,
и, судя по всему, он старался искупить этот недостаток громкостью. Зато
Брэкенридж оказался довольно музыкальным парнем, его голос, несмотря на
ужасные крики Зима, не давал нам сбиться с мелодии. Песни здорово
поддержали нас - каждый почувствовал себя немножко нахальнее.
Но пятьдесят миль спустя ни один из нас не находил в себе ни
нахальства, ни дерзости. Прошедшая ночь казалась очень длинной. У дня же
вообще не было конца. Тем не менее Зим отчитал нас за то, что мы неряшливо
выглядим перед вечерним смотром, а несколько человек наказал, потому что
они не успели побриться за те десять минут, которые у нас были после
прихода в лагерь. В тот вечер несколько человек решили уволиться.
Раздумывал и я, но так и не сделал этого - быть может, причина покажется
глупой, но на моем рукаве еще сверкали шевроны, и никто их не снимал. В эту
ночь нас подняли по тревоге в два часа. Однако вскоре я смог оценить уютное
тепло и комфорт сна среди нескольких дюжин моих товарищей. Через двенадцать
недель меня сбросили чуть ли не голого в пустынной местности в Канадских
скалах, и я должен был продираться через горы сорок миль. Я проделал все,
но на каждом дюйме пути не уставал проклинать армию.
Я даже не был так уж плох, когда добрался до конечного пункта. Два
встреченных мною зайца оказались менее проворными, чем я, и голод отступил.
Благодаря этим зайцам я оказался к концу более одетым, чем вначале: сделал
себе какие-то допотопные мокасины из шкурок. Удивительно, что можно
сотворить при помощи плоского камня, если у тебя больше ничего нет под
рукой. После своего путешествия я пришел к выводу, что мы сильно
недооцениваем своих пещерных предков.
Другие проделали такой же путь. Другие - это те, кто не уволился перед
тестом на выживание, а решил попробовать. Благополучно прошли все, кроме
двух парней, которые погибли в скалах. Нам пришлось вернуться в горы и
потратить тринадцать дней на то, чтобы разыскать погибших. Тогда мы и
узнали, что десант никогда не бросает своих, пока есть хоть малейший шанс
на надежду.
Мы нашли тела, когда уже понимали, что их нет в живых, и похоронили со
всеми почестями. Посмертно им было присвоено звание сержантов; они
первыми из новобранцев лагеря поднялись так высоко. От десантника не ждали
долгой жизни, смерть была частью его профессии. Но в Мобильной Пехоте очень
заботились о том, как ты умрешь.
Одним из погибших был Брэкенридж. Другим - парень из Австралии,
которого я не знал. Не они были первыми, не они стали последними среди тех,
кто погиб на испытаниях.


5
Ты рожден, чтоб быть виновным,
иначе ты не был бы здесь!
С левого борта... ОГОНЬ!
Стрельба - не твое дело, займись-
ка лучше ловлей блох!
С правого борта... ОГОНЬ!
Старинная матросская песня
Многое еще случилось перед тем, как мы покинули лагерь Курье, и
многому мы научились. Боевая подготовка - сплошные тренировки, упражнения,
маневры. Мы учились использовать все: от рук и ног до ядерного оружия
(конечно, с холостными зарядами). Я в жизни никогда не думал, что руки и
ноги - такое грозное оружие, пока не увидел сержанта Зима и капитана
Франкеля - нашего командира батальона, устроивших показательный бой.
Рукопашному бою нас обучал и Суцзуми, всегда вежливый, с белозубой улыбкой.
Зим сделал его на время инструктором, и мы обязаны были выполнять его
приказы, хотя и не обращались к нему "сэр".
По мере того как наши ряды таяли, Зим все меньше занимался всеми нами
одновременно (за исключением смотров) и тратил все больше времени на
индивидуальные тренировки. Он как бы дополнял капралов-инструкторов.
Внезапно он словно оглох ко всему, кроме своих любимых ножей. Вместо
стандартного сделал, отбалансировал и заточил себе специальный нож. При
индивидуальном тренинге Зим немного оттаивал, становился более терпимым и
даже терпеливо отвечал на неизбежные глупые вопросы.
Однажды во время двухминутного перерыва, которые устраивались между
различными видами работ, один из парней, его звали Тэд Хендрик, спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26