Макс Фриш
Штиллер
Фриш Макс
Штиллер
МАКС ФРИШ
Штиллер
РОМАН
Перевод с немецкого Т. ИСАЕВОЙ
Предисловие Д. ЗАТОНСКОГО
Перевод под редакцией НАТАЛИИ МАН
Содержание
Д. Затонский. Макс Фриш - романист
Часть первая
ТЮРЕМНЫЕ ЗАПИСКИ ШТИЛЛЕРА
Первая тетрадь
Вторая тетрадь
Третья тетрадь
Четвертая тетрадь
Пятая тетрадь
Шестая тетрадь
Седьмая тетрадь
Часть вторая
ПОСЛЕСЛОВИЕ ПРОКУРОРА
Макс Фриш - романист
Однажды - так вспоминает Макс Фриш в своем дневнике - некий гамбургский литератор спросил его: "Что меня удивляет, знаете ли, так это то, как вы, человек творческий (брр!), вообще можете творить в вашей мещанской Швейцарии". Вопрос гамбуржца вызвал у Фриша острое чувство досады ("брр!" одно из ее проявлений на страницах дневника). Между тем вопрос этот не был столь уж неуместным. В согласии с господствующим в Швейцарии общественным мнением, писательство - занятие малопочтенное, тем более если его превращать в профессию. Даже Готфрида Келлера (1819-1890) - прославленного автора "Зеленого Генриха" - оно не кормило: на хлеб он зарабатывал в качестве кантонального письмоводителя. Вообще до последнего времени в Швейцарии не существовало людей, которые могли бы прожить литературным трудом (Жан-Жак Руссо или Бенжамен Констан, сделавшиеся писателями французскими, разумеется, не в счет); теперь, правда, такие люди появились - это как раз Макс Фриш и его младший собрат (а в некотором роде и соперник) Фридрих Дюрренматт...
Так что же, Швейцария стала менее "мещанской"? Если исходить из судьбы, Фриша или Дюрренматта - вряд ли. Известность, первые литературные премии и первые крупные гонорары пришли к обоим из-за рубежа. И лишь потом (скрепя сердце, но и принимая во внимание интересы национального престижа) их заключила в объятия родина; впрочем, и сейчас не без колебаний и оговорок.
Было бы, однако, неверным думать, будто Фриш приобрел мировую известность не благодаря, а вопреки принадлежности к цюрихской общине. У Фриша (а равно и у Дюрренматта) со Швейцарией отношения сложные, противоречивые и по-своему плодотворные.
"Комедия набожна, - писал Фриш еще в 1947 году. - Набожна, как Аристофан! Он верует в Афины, это несомненно, иначе он не мог бы так разделывать афинян, и у него есть также основания веровать в свой полис; невзирая на Креона, Аристофан верует, иначе он стал бы не Аристофаном, а шутом или трагиком".
Это Фриш писал об Аристофане, но в какой-то мере и о себе, конечно, с поправками на время, на конкретную историческую ситуацию. Ибо Фриш, как и Аристофан, верует - верует не только в человека, в конечную победу добра над злом, но и в Швейцарию и швейцарцев.
Однако "в свой полис" - в нынешнее швейцарское государство - он (в том же смысле, что Аристофан) уже не верует. "Есть ли у Швейцарии... хоть какая-нибудь цель, направленная в будущее? Сохранить то, чем обладаешь или обладал, - необходимая задача, но ее одной недостаточно. Чтобы жить, нужна еще и цель, направленная в будущее. Какова же эта цель, это еще не достигнутое, что делает Швейцарию смелой, одухотворяет ее, это будущее, что оправдывает настоящее?.. Какой хотите вы сделать вашу страну? Что должно возникнуть из былого? Каков ваш проект, ваши творческие устремления? Есть ли у вас надежда?.. Тоска по позавчерашнему дню, которой охвачено большинство здешних жителей, воистину угнетающа", - так сказано в романе "Штиллер". И в свете таких высказываний понятнее становится то, что написал Фриш в своей покамест последней книге "Вильгельм Телль для школы" (1971).
Книга эта - пересказ легенды о швейцарском национальном герое. Только в пересказе Фриша все перевернуто: габсбургский фогт выглядит не самодуром и угнетателем, а толстым, медлительным человеком, стремившимся не обострять отношений; что же до Телля, то он не средоточие всех добродетелей, а мрачный, ограниченный горец, страшащийся каких бы то ни было перемен и без достаточного к тому повода прикончивший фогта из-за угла. Собственно, точка зрения Фриша на историческое прошлое страны совпадает в общем и целом с точкой зрения Энгельса, который писал, что "...борьба против Австрии, достославная клятва на Грютли, геройский выстрел Телля, навеки достопамятная победа при Моргартене - все это было борьбой упрямых пастухов против напора исторического развития, борьбой косных, застывших местных интересов против интересов всей нации, борьбой невежества против образованности, варварства против цивилизации. Пастухи одержали победу над тогдашней цивилизацией, и в наказание за это они были отрезаны от всей последующей цивилизации". 1 Так же примерно смотрит на это и Фриш. "Канонизация" Телля - для него отлучение от прогресса, развития, право на патриархальность, консерватизм, заскорузлое шписбюргерство. Отсюда, считает Фриш, и та бесцельность современной швейцарской государственности, которую он критикует в "Штиллере".
1 Ф. Энгельс, Гражданская война в Швейцарии. - К . Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 4, стр. 351.
Но ведь бесперспективность, отсутствие конкретной общественной цели отличают нынче буржуазные институции как таковые. Поэтому проблемы и противоречия, казалось бы, сугубо швейцарские, занимают, волнуют весь западный мир. Маленькая страна на отшибе со своим классическим капитализмом в миниатюре - прекрасное опытное поле, своеобразный объект для изучения болезней современного буржуазного духа. Швейцарский писатель получает возможности, которых лишены порой писатели других западных стран. Вероятно, тут и следует искать одну из причин международной славы Фриша и Дюрренматта.
Когда ранняя пьеса Фриша "Опять они поют" (1945) - он обличал в ней бесчеловечие нацизма и развязанной нацизмом войны - стала известна в Германии, автор получил письмо от бывшего обер-ефрейтора. Тот, в частности, сомневался, может ли Фриш понять войну, если в ней не участвовал. В одном из вариантов ответного письма (так, кажется, и не отправленного адресату) Фриш возражал: "Мы имели даже то, чего не имели воевавшие страны, а именно: двойную перспективу. Боец может видеть сцену, только пока сам на ней стоит; зритель же видит ее все время". И это, конечно, относится не только к дням войны. Положение швейцарского писателя - в центре Европы, в сфере действия всех противоречий капитализма и в то же время как-то в стороне от ожесточеннейших схваток - имеет свои преимущества. Он - заинтересованный, однако наблюдает с дистанции, и ему открывается многое из того, что для других стало почти привычным, что другим примелькалось.
Позиция Швейцарии и швейцарского писателя по отношению к остальному западному миру как бы сама собою побуждает моделировать действительность, использовать ее как пример.
"Какие у нас возможности? - писал швейцарский литератор Маркус Куттер. - Возможности маленькой страны - сама маленькая страна. Маленькая страна - это значит модель. А модель нужна, чтобы над ней работать, чтобы с нею экспериментировать. Маленькая страна имеет то преимущество, что ею легче манипулировать; она должна быть превращена, как под руками хороших медиков, в подопытного кролика".
Фриш говорил мне, что предпочитает условное место действия, ибо заставить двух цюрихцев, встретившихся на мосту через Лиммат, беседовать между собой по-немецки было бы условностью совсем уж вопиющей. Пока я не побывал в Швейцарии, сказанное Фришем казалось мне некоторым преувеличением. Но потом я убедился, что для жителя Базеля, Берна или Золотурна немецкий все равно что латынь для средневекового парижанина. Это язык бюрократии, школы, церкви. И язык литературы. В обиходе он кажется им смехотворно торжественным. Всем, даже самим писателям. Может быть, этим и объясняется их своеобразное отношение к языку, на котором они пишут, они не то чтобы его пародируют, а скорее смотрят и на него с дистанции, как на нечто искусственное, сконструированное, неживое и потому способное выдержать любой эксперимент, подчиниться любой форме рассказывания...
А Дюрренматт, когда мой с ним разговор коснулся тех же материй, подошел к делу еще практичнее.
- Кого интересует быт маленькой страны? - сказал он. - Нью-йоркские, парижские или московские "реалии" могут быть важны и сами по себе. Они вроде символа чего-то существенного, значительного для всей нашей действительности. Но не "реалии" бернские, невшательские или брюссельские...
Отсюда - притча, парабола, иносказание, смещение перспектив, опосредование жизни. Швейцарский опыт, даже какие-то реальные швейцарские отношения, разумеется, присутствуют, однако, как мы вскоре увидим, претворенные неким личным, субъективным их восприятием. "Человеческая душа, - говорит Фриш, и это в равной мере относится как к его пьесам, так и к романам, - вот постоянная игровая площадка!" И он вводит эту "игровую площадку" - или, иначе говоря, углубляется в человеческую душу, - чтобы понять что же творится в окружающем его мире.
"Если люди, которые получили такое же, как я, образование, произносят те же слова, что и я, любят те же книги, ту же музыку, те же картины, - если эти люди не избавлены от опасности превратиться в извергов и совершать поступки, на которые, как мы полагали, наши современники... совершенно неспособны, то где гарантия, что от этого избавлен я?", - так спрашивает Макс Фриш. И он не только спрашивает, а и утверждает: "Я окончательно убежден, что и мы, если бы фашизм не стал для нас невозможным благодаря тому счастливому обстоятельству, что с самого начала угрожал нашему суверенитету... внутренне не справились бы с ним... по крайней мере, в немецкой Швейцарии".
Такое суждение не ново. И оно способно стать при случае доводом в пользу примирения со злом: не судите, дескать, да не судимы будете; все зависит от обстоятельств... Фриш, однако, хочет понять, откуда берутся "изверги". И ничто так его не раздражает, как теории "чистого" искусства: "Кто не занимается политикой, тем самым уже демонстрирует свою политическую партийную принадлежность, от которой хотел откреститься: он служит господствующей партии".
Фриш в первую очередь - отрицатель, критик, разоблачитель. Но (не в пример многим другим писателям современного Запада - разуверившимся, отчаявшимся) есть у него и свои символы веры: "Целью является общество, не отчуждающее дух, не делающее его мучеником или придворным шутом, и только потому мы должны быть отчужденными в своем обществе, что оно не является таковым".
Фриш скорее мечтатель, романтический моралист, чем приверженец определенной концепции. Ганс Бенцигер, исследователь его творчества, заметил: "Он - Гамлет, которому любое государство показалось бы тюрьмой". И в этом есть доля правды: Фриш занимается прежде всего человеком. Первейшая его забота - поиски того здорового, истинного лица современника, которое в атмосфере буржуазного Запада XX века скрыто под маской лицедея.
* * *
Родился Фриш 15 мая 1911 года в Цюрихе. Отец его был архитектором, мать некогда служила гувернанткой в богатых русских домах.
Пробовать силы на литературном поприще Фриш начал рано, еще в гимназии. Одну из своих юношеских пьес он даже послал Максу Рейнгардту в Берлин, но ответа от знаменитого режиссера так и не получил. Первая публикация "Мимическая партитура?" ("Нойе цюрихер цейтунг") - относится к 1931 году.
В течение двух лет (1930-1932) Фриш изучал германистику в Цюрихском университете. Но после смерти отца был вынужден бросить учебу и стал газетным репортером. Однако литературную деятельность не прекратил. Свидетельство тому два небольших романа - "Юрг Рейнгарт" (1934) и "Ответ из тишины" (1937).
В 1936 году Фриш поступил на архитектурное отделение Цюрихской высшей технической школы, а в 1940 году закончил его. За это время он почти ничего не написал, но не потому, что мешали институтские занятия: он прочитал "Зеленого Генриха", сравнил этот роман со своими литературными упражнениями, разочаровался в них, сжег кипу черновых рукописей и дал зарок никогда больше не браться за перо.
Однако в 1939 году, когда началась вторая мировая война, возникла опасность немецкого вторжения, и Фриша призвали в армию (некоторое время он служил в расквартированной на границе артиллерийской части), он начал писать дневник, который был опубликован в 1940 году под названием "Листки из вещевого мешка". А в 1943 году за "Листками" последовал роман "J'adore ce qui me brule 1, или Трудные люди".
1 Обожаю то, что меня сжигает (франц.).
Но профессиональным писателем Фриш стал лишь в 1950 году. А до тех пор зарабатывал на жизнь трудом архитектора. Хотя его инженерная деятельность преследовала единственную цель - деньги, она не была безуспешной. В частности, по его проекту построен Большой открытый бассейн в Цюрихе.
Фриш начинает работать для театра: одна за другой появляются на свет его пьесы - "Санта Крус" (1944), "Опять они поют", "Китайская стена" (1946; второй вариант - 1955), "Когда окончилась война" (1949), "Граф Эдерланд" (1950; второй вариант - 1956; третий - 1961). "Дон Жуан, или Любовь к геометрии" (1953; второй вариант - 1962), "Бидерман и поджигатели" (1953; второй вариант - 1958).
Имя Макса Фриша приобретает международную известность. Этому особенно способствуют его романы "Штиллер" (1954), "Homo Faber" (1957) и "Пусть мое имя будет Гантенбайн" (1964), а также пьесы "Андорра" (1961) и "Биография" (1968).
* * *
У Фриша Дон Жуан Тенорио, вопреки литературной традиции, не любит женщин. Он любит геометрию, то есть все ясное, определенное, точное, однозначное. Оп хочет жить по законам разума, а не повинуясь прихоти чувств. Но обстоятельства сильнее его.
"Всему миру известно о моих подвигах, - вздыхая говорит герой, - но мало кто проник в их смысл".
Дон Жуан - не тип, не характер, это только роль. Одна из тех ролей, которые человек по собственному желанию, а еще чаще по принуждению, играет на жизненной сцене. И судить о человеке по исполняемой им роли нельзя. Роль - одно, человек - другое. Роль - маска, то есть нечто застывшее, лживое. Она - постоянное повторение внешних форм бытия. Но ведь одинаковые действия имеют разные побудительные причины: бывает, стремишься к благому, но сеешь горе, а бывает и наоборот...
Фриш заносит в дневник: "Не сотвори себе кумира". Для него это проблема не религиозная, а скорее гуманистическая. Любя человека, полагает он, мы как бы наперед соглашаемся на его изменчивость, внутреннее богатство, неожиданность душевных порывов. О тех, кого мы любим, мы никогда не создаем себе окончательного представления. Лишь когда любовь уходит, картина личности может показаться нам завершенной.
"Ты не та или не тот, - говорит разочарованный или разочарованная, - за кого я тебя принимал".
А за кого же принимали друг друга?
За тайну, которой человек все-таки является, за волнующую загадку, отгадывать которую мы устали. Сотворили себе кумир. Вот в чем бессердечность, вот в чем измена".
"Не сотворять себе кумира" - значит, по Фришу, подходить к человеку с любовью. Но это любовь не всепрощающая, а требовательная. И она побуждает свой объект выйти из роли, сбросить маску, стать самим собой.
Герой романа "Homo Faber" - инженер, холостяк пятидесяти лет от роду. Он поклонник "индустриальной цивилизации". Нет, не восторженный поклонник: он вообще на такое не способен, ибо холоден, спокоен, аккуратен, чуть-чуть циничен. Фабер в высшей степени деловой человек - не только в делах, но и в частной жизни. Он не считает, будто в мире все идеально, однако не станешь же расстраиваться оттого, что зимою холодно?
Машина совершеннее человека, она "не ведает ни страха, ни надежды, которые только мешают, никаких желаний, она работает согласно чистой логике...". Поэтому - да здравствует машина! Не существует ничего непонятного, случайного, неожиданного. Все можно объяснить и измерить, перевести на язык формул. Чувства - выдумка, дружба - химера. И если уж нужна любовница - так для физиологии, если уж нужны приятели - так для времяпрепровождения...
Таков Фабер. Или, вернее, он был таким где-то вне пределов романа. Роман представляет собой записки Фабера. И сам факт, что герой начал вести записки, свидетельствует, - перед нами не стопроцентный Фабер, то есть не только некая роль: с ним уже случилось что-то ужасное, он поколеблен в своей жизненной позиции. И Фабер защищается, как бы приводит доводы в свое оправдание: "При чем тут предопределение? Должен признать, не будь вынужденной посадки в Тамаулипасе, все сложилось бы иначе... Может быть, Забет была бы еще жива. Не спорю: то, что все сложилось именно так, было больше чем случайность, это была целая цепь случайностей. Но при чем здесь предопределение?.."
Признать реальность "предопределения" для Фабера означало бы согласиться, что вся его предшествующая жизнь была ошибкой, заблуждением, самообманом, даже в известном смысле преступлением. Это значило бы обвинить себя в том, что он, Фабер (пусть того и не желая), убил свою дочь Забет и поступил как трус и эгоист с ее матерью Ганной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49