На сковороде сгорел каплун,
А хряк сорвался с вертела,
Двенадцать раз ударил гонг часов,
А милочка моя лишь раз мне поддала.
Она так распалилась оттого,
Что холодно жаркое на плите,
А холодно жаркое на плите
Из-за того, что дома не был я.
А не явился я домой в тот день
Лишь потому, что брюхо разорвал,
А брюхо прохудилося мое
Из-за того, что в пост скоромного поел...
Он замер, не закончив очередного па, и восторженно уставился на меня:
"Пост, рост, тост, прост..."
В его случае этот переход можно было считать возвратом к норме.
Он опустился на корточки подле костра, уже не разговаривая со мной, а
бормоча что-то себе под нос.
Сумерки сгустились, и галактика вновь расцвела на небе во всем своем
великолепии. Сначала проявилась ее сердцевина, нависшая над горизонтом на
востоке, затем, когда вечерние сумерки стали наливаться чернотой,
прорезалась тончайшая паутина спиральных щупалец, сначала похожая на
серебристый туман, а затем все более и более разгоравшаяся огнем. Легкий
ветерок что-то нашептывал у нас над головами, и прямой столб дыма,
поднимавшийся вертикально над нашим костром, достигнув воздушного потока,
ломался и, подхваченный ветром, растворялся в темноте. В отдалении
заливался смехом какой-то зверек; в траве и кустах, недалеко от круга,
очерченного светом костра, шевелились и шуршали крошечные животные и
насекомые.
Интересно, это были стихи Шекспира? Слова и размер похожи, но я не
был уверен, ведь уже прошло столько лет, с тех пор как я в последний раз
читал его стихи. Но если это были стихи Шекспира, где Роско мог их
слышать? Может быть, во время полета через галактику, а затем на
протяжении длинных ночей у костра, когда они шли по тропе, Найт читал их
Роско? А может быть, в его рюкзаке или в кармане куртки лежал томик стихов
древнего и почти забытого поэта?
Я закончил ужинать, помыл посуду в ручье, рядом с которым мы
остановились на ночлег, и затем сложил ее в стороне, приготовив к
завтраку. Роско все еще сидел перед затухающим огнем, выводя что-то
пальцем на расчищенном пятачке земли.
Я поднял шкатулку Найта и открыл ее. В ней лежала толстая несшитая
рукопись, занимавшая почти все ее пространство. Взяв первый лист, я
повернул его так, чтобы свет костра падал на текст, и прочитал:
"Голубизна и высота. Чистота. Застывшая голубизна. Шум воды. Звезды
над головой. Обнаженная земля. Раздающийся с высоты смех и грусть.
Грустный смех. Наши действия лишены мудрости. Мысли лишены твердости..."
Все это было написано как курица лапой; буквы походили на маленьких
танцующих уродцев. Я с трудом разбирал слова:
"...и объема. Нет ни начала, ни конца. Вечность и бесконечность.
Голубая вечность. Погоня за несуществующим. Несуществующее - это пустота.
Голая пустота. Разговор - ничто. Дела - пустота. Где найти нечто - пустое?
Нигде, таков ответ. Высокий, голубой и пустой".
Это был бессмысленный набор слов, тарабарщина, почище бреда Роско. Я
стал разбирать текст ниже и не нашел ничего путного. Взяв пачку листов, я
извлек страницу из середины: "52" значилось в верхнем правом углу. А
дальше шло:
"...далеко не близко. Дали глубоки. Не коротки, не длинны, но
глубоки. Некоторые бездонны. И не могут быть измерены. Нет средства их
измерить. Пурпурные дали глубже всех. Никто не идет в пурпурную даль.
Пурпур - это путь в никуда. Некуда вести..."
Я положил листы обратно в шкатулку, закрыл крышку и долго держал ее
рукой, чтобы не дать листам высыпаться. Сумасшествие, думал я, - жить
жизнью наивного безумца в заколдованной, опутанной таинственными чарами
древнегреческой долине. И бедная Сара в это время находится там. Ничего не
подозревая, ни о чем не догадываясь, не желая сбрасывать с себя цепи
обмана.
Я удержался, чтобы не вскочить и не закричать. Я не позволил себе
подняться и броситься со всех ног назад в заколдованную долину.
Я не имею права этого делать, убеждал я себя. Впервые в жизни я думал
о ком-то другом, а не о себе. Она выбрала свой путь - вернуться в долину.
Что-то влекло ее туда. Счастье, может быть, думал я, и тут же спрашивал
себя, а что значит счастье и чего оно стоит?
Найт чувствовал себя счастливым, когда писал эту ерунду, не понимая
ее никчемности. Его это совершенно не волновало. Он замкнулся в скорлупе
своего выдуманного счастья, как червячок тутового шелкопряда в своем
коконе, скованный паутиной заблуждений, и считает, что достиг цели своей
жизни, - самодовольный слепец, не подозревающий, что его цель может
оказаться иллюзией.
Ах, если бы Свистун был сейчас со мной. Впрочем, я и так знал, что бы
он сказал. Не должен вмешиваться, наверное, прогнусавил бы он, не должен
встревать. Он говорил бы о судьбе. А что такое судьба? Записана ли она в
генетическом коде человека или на звездах? Указано ли на ее невидимых
скрижалях, как должен поступать человек, чего он будет желать, что он
будет предпринимать, дабы осуществить самую заветную свою мечту?
Холодной волной на меня накатило одиночество, и я сжался,
придвинувшись вплотную к костру, словно ища у него защиты от леденящих
объятий пустоты. Из всех, кто начинал это путешествие или участвовал в
нем, присоединившись по дороге, остались только я и Роско, причем, именно
он был лишен качеств, позволяющих разделить мое одиночество. По-своему он
был не менее одинок, чем я.
Все остальные уже постигли каждый своего неясного и непостижимого
миража, манившего их издалека. Возможно, всем им это удалось, потому что
каждый из них знал или догадывался, что нужно искать. А я? Что искал я? Я
пытался представить, чего я хочу больше всего, что для меня важнее всего в
жизни и не мог.

24
Утром мы нашли куклу Тэкка на том же месте, недалеко от тропы, где
она и была брошена. Она лежала открыто, не более чем в шести футах от
дороги. Ума не приложу, как мы ухитрились пропустить ее. Я старался
припомнить район, который мы прочесывали в поисках Тэкка, и сопоставить
его с этим местом. Но ни одного надежного ориентира я так и не смог
восстановить в памяти.
По сути, до этого дня у меня не было возможности как следует
рассмотреть куклу. Единственный раз, когда я более или менее внимательно
разглядывал ее, был в ту памятную ночь, которую мы коротали в красном
здании на окраине города. Теперь у меня было достаточно времени, чтобы
рассмотреть куклу во всех деталях, испытать на себе завораживающее влияние
странного выражения грусти, запечатленного на ее грубом лице. Одно из
двух, думал я, либо тот, кто вырезал куклу, был невежественным дикарем,
случайно ухитрившимся придать ее лицу выражение грусти, либо это был
искусный мастер, способный несколькими скупыми штрихами воплотить в дереве
отчаяние и терзания разумного существа, стоящего лицом к лицу с тайнами
вселенной и дерзнувшего разгадать их.
Это было не совсем человеческое лицо, но достаточно близкое к
человеческому. Его можно было даже отнести к земной расе. Вернее, это было
лицо человека, искаженное потрясением, вызванным грандиозной истиной - и
очевидно, истиной, раскрывшей свои секреты не в результате сознательного
поиска, а как бы внезапно обрушившейся на человека, дарованной свыше.
Хорошенько изучив куклу, я хотел отбросить ее в сторону, но
неожиданно обнаружил, что не могу этого сделать. Она словно пустила в меня
корни. Кукла как будто нашла во мне убежище и, заняв его, уже не хотела
покидать. Я стоял, сжимая ее в кулаке, и пытался отшвырнуть от себя, но
мои пальцы не могли разомкнуться, а руки не хотели подняться для замаха.
Мне пришло в голову, что нечто подобное происходило с Тэкком,
единственное отличие состояло в том, что он добровольно подчинился ее
власти, находя в этом непонятное для меня удовольствие. Не исключено, она
порождала неслышные другим звуки, отклик на которые он находил в своей
душе. Видимо, потому, что он видел в ней божественный знак, способный
указать ему дорогу к спасению. Сара назвала ее Мадонной. Возможно, она
была права, хотя я так не считал.
Теперь я пошел по тропе, так же, как Тэкк, прижимая к себе этого
проклятого деревянного идола и укоряя себя, но не столько за то, что у
меня не хватает сил избавиться от куклы, сколько за то, что я поневоле
становлюсь кровным братом Тэкка. Больше всего меня раздражало, что я
делаюсь чем-то похожим на него - человека, которого я органически не
переваривал и глубоко презирал.
Мы продолжали двигаться по бескрайнему голубому плато, сзади багровые
горы теряли ясность очертаний, постепенно превращаясь в фиолетовые облака.
Я размышлял, не являлась ли очарованность Найта голубизной, что доказывали
первые предложения его рукописи, результатом влияния этой голубой земли,
возбуждавшей его воображение на всем пути до подножия гор и входа в
долину. Тут он и оставил Роско у ворот, а потом Роско поплелся назад по
тропе в город, где, наконец, по наивности угодил в ловушку и стал
пленником коварного гнома.
По прошествии нескольких дней, скорее от скуки, нежели из
любопытства, я снова открыл шкатулку и извлек рукопись. Я перечитал ее с
самого начала, перечитал внимательно - конечно, не сразу. Уж слишком она
была велика и к тому же убористо и небрежно написана. Мне стоило большого
труда разобрать и расшифровать каракули Найта. Я вникал в ее содержание
так же дотошно, как в забытом Богом монастыре историк копается в пыльных
манускриптах, разматывая дюйм за дюймом пергаментный свиток, и не столько
доискивается, как мне представлялось, до какой-нибудь сенсационной тайны,
сколько старается понять человека, исписавшего такую груду бумаги,
проследить маршрут блужданий человеческого разума на пути к истине,
скрывающейся где-то в неизведанных глубинах подсознания.
Но в тексте не было ни одного рационального зерна, или, по крайней
мере, я не мог его отыскать. Это была абсолютная бессмыслица, не
поддающаяся пониманию. Разве что только самому Найту, мучающемуся
недержанием слов и изливающему их потоки ради них самих, это и казалось
разумным.
Лишь на десятый вечер, когда мы были в двух переходах от начала
пустыни, я наконец наткнулся на отрывок, показавшийся мне не лишенным
смысла:
"...А эти ищут голубого и багрового знания. Они ищут его по всей
Вселенной. Они ловят все, что может быть известно или придумано. Не только
голубое и багровое, но весь спектр знаний. Они ставят ловушки на одиноких
планетах, затерянных в бездне пространства и времени. В синеве времени.
Знания ловятся деревьями, и, пойманные, они складируются и хранятся до
сбора золотого урожая. Огромные сады могучих деревьев пронзают синеву, на
мили погружаясь в нее, пропитываясь мыслями и знаниями. Так иные планеты
впитывают золото солнечного света. Эти знания - их плоды. Плоды
многообразны. Они - пища для тела и ума. Они круглы и продолговаты, тверды
и мягки. Они и голубы, и золотисты, и багряны. Иногда красны. Они
созревают и падают. И их собирают. Так как урожай - это время сбора, а
созревание - время роста. И голубое и золотистое..."
Здесь Найт снова впал в бессвязный бред, который, как и во всей
рукописи, преимущественно выражался в бесконечном перечислении оттенков
цвета, разновидностей форм и размеров.
Я опять внимательно перечитал этот единственный абзац, показавшийся
не лишенным смысла, и пролистал предшествующие ему страницы текста в
надежде обнаружить хоть какую-то зацепку, указывающую на то, что он
подразумевал под "этими", но так ничего путного и не нашел.
Я отложил рукопись и присел у костра, лихорадочно обдумывая, какой же
смысл скрывается за содержанием этого отрывка. Был ли он случайным
порождением больного воображения; также, как и текст в целом? Или
представлял собой плод сиюминутного озарения, во время которого Найт успел
изложить важный факт, несколько затуманенный пеленой мистицизма? А, может
быть, Найт вовсе и не был таким сумасшедшим, каким казался, и вся эта
рукописная галиматья была не более чем искусным камуфляжем, за которым
скрывалось тайное послание, предназначенное для того, в чьих руках волею
судьбы окажется рукопись. Впрочем, я тут же отбросил это предположение,
как несостоятельное. Если бы он был действительно в своем уме и додумался
до столь хитрого способа передачи информации, он бы уже давно бежал из
долины и стремглав несся обратно в город, надеясь выбраться с этой
планеты-ловушки и с приобретенными знаниями вернуться в галактику.
А если в этом отрывке действительно содержалось замаскированное
послание, тут же возникал вопрос: как ему удалось об этом узнать? Были ли
в городе какие-то записки, из которых он почерпнул сведения, проливающие
свет на историю планеты? Или он говорил с кем-то, кто объяснил ему, почему
эта планета была превращена в гигантский сад? А, может быть, правду
удалось раскопать Роско? Было вполне достаточно оснований подозревать в
этом Роско, поскольку он, помимо всего прочего, быт еще и
роботом-телепатом. Честно говоря, вряд ли бы кто-нибудь решился сейчас
приписывать ему эти феноменальные способности. Он пристроился рядом со
мной и по-прежнему вычерчивал пальцем на расчищенном пятачке земли
какие-то символы, бормоча себе под нос.
Я почти уже собрался спросить его о верности моих предположений, но
потом удержался. Я по-прежнему был убежден, что от этого болвана ничего не
добьешься.
На следующее утро мы возобновили поход, а на второй день вышли к
устроенному нами тайнику, где пополнили запасы воды и продовольствия.
Закрепив флягу с водой и рюкзак с провизией на спине Роско, мы снова
тронулись в путь, и вскоре перед нашими глазами открылась пустыня.
Мы шли очень быстро. Мы пересекли поле, где я дрался с кентавром, и
пошли дальше, не делая привалов, к ущелью, в котором мы нашли Старину
Пэйнта. Мы натыкались на оставленные нами костровища в местах наших
остановок на ночлег по пути к горам. Я легко узнавал пройденные недавно
места. Земля вокруг была все такой же красновато-желтой, в отдалении
трубили неугомонные крикуны, а по временам мы замечали и других странных
обитателей пустыни. Никто и ничто не препятствовало нашему движению, и мы
продолжали стремительно идти вперед по тропе.
Я часто воображал, что покинувшие нас попутчики все еще с нами, что
нас сопровождают их тени. Вот она - кавалькада призраков: Сара верхом на
Старине Пэйнте; Тэкк, закутанный в коричневую сутану, ковыляет,
поддерживая под руку спотыкающегося и трясущегося Джорджа Смита; Свистун,
наш вечный дозорный, рыщущий далеко впереди. Иногда я что-то кричу ему,
позабыв, что он ушел слишком далеко и не может меня услышать. Порой я
настолько поддавался игре воображения, что действительно начинал верить,
будто они с нами, а потом, очнувшись, понимал - их уже нет. Но даже зная,
что их уже не вернешь, было приятно фантазировать, представляя их рядом.
Меня смущало только одно обстоятельство. Тэкк нес куклу, прижав ее к
груди, и я тащил эту же куклу, только спрятав ее в кармане куртки.
Кукла уже больше не прилипала к руке, при желании я мог бы от нее
легко отделаться, но все же я нес ее с собой. Я не знал, почему поступаю
таким образом. Просто так было нужно. Вечерами я подолгу рассматривал ее,
иногда с отвращением, иногда с удовольствием, попадая под ее очарование,
но с каждым вечером, казалось, моя антипатия к ней все более ослабевала, и
притягательная сила ее обаяния брала верх. И я продолжал коротать вечера,
глядя кукле в лицо с надеждой, что в один прекрасный день смогу постичь
мудрость, заключенную в его выражении, и поступить в согласии с ней.
Временами я продолжал читать рукопись. Текст был все таким же
бессвязным, и только в самом конце встретилась фраза:
"...Деревья - это вершины. Деревья достигают высот. Вечно
неудовлетворенные. Всегда ненасытные. Все, что я пишу о деревьях и
пойманном знании, - истинно. Их вершины туманны. Голубой туман..."
"Все, что я пишу о деревьях и пойманном знании - истинно..."
Было ли это единственное предложение, потонувшее в волнах бредовых
сентенций, специально вставлено, чтобы укрепить и подтвердить то, что было
написано много страниц назад?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26