Надо скорее копать.
- Копать?
- Ну да. Бомбоубежище. Рабочей силы у нас сколько угодно. В городе
полно народу, и все слоняются без дела. Поставим всех на работу. В депо у
вокзала есть экскаватор и всякий дорожный инструмент, по Милвиллу
раскидано десятка полтора грузовиков. Я назначу комиссию, и мы...
послушайте, ребята, да что это с вами?
- Хигги, ты просто не понял, - почти ласково сказал Джо. - Это ведь
не какие-нибудь радиоактивные осадки выпадут, бомбу влепят прямо в нас.
Тут никакое убежище не спасет. Такое, чтоб спасло, и за сто лет не
построить.
- Надо попробовать, - долбил свое Моррис.
- Нам не зарыться так глубоко и не построить так прочно, чтоб это
убежище выдержало прямое попадание, - сказал я. - А если даже и удалось
бы, ведь нужен кислород...
- Надо же что-то делать! - заорал Хигги. - Неужели просто сидеть
сложа руки? Кой черт, нас же всех убьет!
- Да, брат, плохо твое дело, - сказал я.
- Слушай, ты... - начал Хигги.
- Хватит! - крикнул Джо. - Хватит вам! Может, вы и опротивели друг
другу, но действовать надо всем вместе. Выпутаться можно. У нас и правда
есть убежище. Я вытаращил глаза - и тут же понял, куда он гнет.
- Нет! - закричал я. - Так нельзя. Пока нельзя. Как же ты не
понимаешь? Тогда мы загубим всякую надежду на переговоры. Нельзя, чтобы
они узнали!
- Ставню десять против одного, что они уже знают, - сказал Джо.
- Ничего не понимаю! - взмолился Хигги. - Какое у нас убежище,
откуда?
- Другой мир, - объяснил Джо Эванс. - Смежный мир, тот самый, где
побывал Брэд. В крайнем случае мы перейдем туда. Они о нас позаботятся,
они нас не выгонят. Будут выращивать для нас еду, найдется распорядитель -
приглядит, чтоб мы не болели, и...
- Ты кое о чем забываешь, - перебил я. - Мы не знаем, как туда
попасть. Было одно такое место в саду, но теперь там все переменилось.
Цветов больше нет, одни долларовые кустики.
- Пускай распорядитель и Смит нам покажут. Они-то уж наверняка знают
дорогу.
- Их уже нету, - сказал Хигги. - Они ушли к себе. Больных никого не
осталось, и тогда они сказали, что им пора, а если нам понадобится, они
опять придут. Я их отвез к твоему дому, Брэд, и они живо отыскали дверь
или как это там называется. Просто пошли в сад, раз - и исчезли.
- А ты найдешь это место? - спросил Джо.
- Да, пожалуй. Я примерно знаю, где это.
- Стало быть, надо будет, так найдем, - вслух соображал Джо. -
Составим цепь, да поплотнее, плечом к плечу, и двинемся через сад.
- Думаешь, это так просто? - сказал я. - Может, там не всегда
открыто.
- Как так?
- Если б этот ход все время был открыт, у нас бы за последние десять
лет куча народу без вести пропала, - стал объяснять я. - Там и детишки
играют, и взрослые ходят напрямик, кому надо поскорее. Я всегда той
дорогой хожу к доктору Фабиану, и не я один, там многие топают взад и
вперед. Кто-нибудь уж как пить дать проскочил бы в эту дверь, если бы она
всегда была открыта.
- Ну, ладно, тогда давайте им позвоним, - предложил Хигги. - Возьмем
один из этих телефонов...
- Нет, - сказал я. - Просить у них помощи - это только на самый
крайний случай. Ведь обратного пути, скорей всего, не будет, мы отколемся
от человечества - и конец.
- Все лучше, чем помирать, - сказал Хигги.
- Не надо кидаться очертя голову, - продолжал я уговаривать их обоих.
- Пусть люди сперва сами все обдумают и сообразят. Может, еще ничего и не
случится. Нельзя же просить у чужих убежища, покуда мы не знаем точно, что
другого выхода нет. Еще есть надежда, что люди и Цветы сумеют
договориться. Я знаю, сейчас все это выглядит довольно мрачно, но, если
останется малейшая возможность, человечеству никак нельзя отказываться от
переговоров.
- Какие уж там переговоры, Брэд, - сказал Джо. - Я думаю, эти чужаки
никогда всерьез и не собирались с нами договариваться.
- А все из-за твоего отца, - вдруг заявил Хигги. - Если б не он,
ничего бы этого не случилось.
Я чуть было не вспылил, но сдержался.
- Все равно случилось бы. Не в Милвилле, так где-нибудь еще. Не
сейчас, так немного погодя.
- В том-то и соль! - обозлился Хигги. - Уж случилось бы, так не у
нас, в Милвилле, а где-нибудь в другом месте.
Отвечать было нечего. То есть, конечно, я мог бы ответить, но такого
ответа Хигги Моррису не понять.
- И вот что, Брэд Картер, - продолжал он. - Мой тебе добрый совет -
гляди в оба. Хайрам так и рвется свернуть тебе шею. Думаешь, ты задал ему
трепку, так это к лучшему? Совсем наоборот. И в Милвилле хватает горячих
голов, которые с ним заодно. Во всем, что у нас тут стряслось, виноваты вы
с отцом, вот как они считают.
- Послушай, Хигги, - вступился Джо. - Никто не имеет права...
- Знаю, что не имеет, - оборвал Хигги. - Но так уж люди настроены. Я
постараюсь и впредь блюсти закон и порядок, но ручаться теперь ни за что
не могу.
Он опять повернулся ко мне:
- Моли бога, чтоб эта заваруха улеглась, да поскорее. А если не
уляжется, заройся поглубже в какую-нибудь нору и даже носу не высовывай.
- Слушай, ты...
Я кинулся к нему с кулаками, но Джо выскочил из-за стола, перехватил
меня и оттолкнул.
- Бросьте вы! - гневно крикнул он. - Мало у нас других забот, надо
еще вам сцепиться.
- Если слух про бомбу дойдет до наших, я за твою шкуру гроша ломаного
не дам, - злобно сказал Хигги. Без тебя тут не обошлось. Люди живо
смекнут..
Джо ухватил его и отшвырнул к стене.
- Заткнись, не то я сам заткну тебе глотку!
Он помахал перед носом у Хигги кулаком, и Хигги заткнулся.
- Ладно, Джо, - сказал я, - закон и порядок ты восстановил, все
чинно-благородно, так что я тебе больше не нужен. Я пошел.
- Постой, Брэд, - сказал Джо сквозь зубы. - Одну минуту...
Но я вышел и хлопнул дверью.
Уже совсем стемнело, улица опустела. Окна муниципалитета еще
светились, но у входа не осталось ни души.
Может, напрасно я ушел? Может, надо было остаться хотя бы затем, чтоб
помочь Эвансу урезонить Хигги - как бы тот не наломал дров?
Но нет, что толку. Если бы я и мог что-то присоветовать (а что
советовать? В голове хоть шаром покати) - ко всему отнесутся с
подозрением. Видно, теперь уж мне никакого доверия не будет. Хайрам с
Томом Престоном, конечно, целый день без роздыха внушали милвиллцам -
дескать, во всем виноват Брэдшоу Картер и давайте с ним поквитаемся.
Я свернул с Главной улицы к дому. Все вокруг тихо и мирно. Набегает
летний ветерок, покачиваются подвешенные на длинных кронштейнах уличные
фонари, и от этого на перекрестках и на газонах вздрагивают косые тени. В
комнатах жарко и душно - окна всюду распахнуты настежь; мягко светятся
огни, урывками доносится бормотанье телевизора или радиоприемника.
Тишь да гладь - но под нею таится страх, ненависть, животный ужас;
довольно одного слова, неосторожного шага - и все это вырвется наружу, и
начнется всеобщее буйное помешательство.
Жгучая обида и негодование мучит всех: почему мы, только мы одни
заперты в загоне, точно бессловесная скотина, когда все на свете свободны
и живут, как хотят? Возмутительно, несправедливо, бесконечно
несправедливо: почему загнали, заперли, обездолили не кого-то другого, а
нас? Пожалуй, еще и тревожно, неприятно ощущать, что все на нас глазеют,
только о нас и говорят, будто мы и не люди вовсе, а какие-то чудища,
уроды. И еще, пожалуй, всех точит стыд и страх, а вдруг весь мир
вообразит, что мы сами повинны в своей беде, что это плоды одичания и
вырождения или кара за какие-то грехи?
Не диво, если, влипнув в такую историю, люди жадно ухватятся за любое
объяснение, лишь бы восстановить свое доброе имя, вновь подняться не
только в собственных глазах, но и в глазах всего человечества и в глазах
пришельцев; не диво, если они поверят чему угодно, и хорошему и плохому,
любым слухам и сплетням, самой несусветной нелепице, лишь бы все
окрасилось в ясные и определенные света: вот черное, а вот белое (хоть в
душе каждый знает - все сплошь серо!). Ведь там, где есть белое и черное,
там найдешь желанную простоту, тогда все легче понять и со всем удобней
примириться.
И нельзя их в этом винить. Они не готовы были к тому, что случилось,
оно им не по плечу. Долгие-долгие годы они существовали скромно и
неприметно в тихой заводи, вдалеке от широкого русла, где неслась и
бурлила жизнь большого мира. Крохотные событьица милвиллского житья-бытия
непомерно разрастались в их глазах, становились историческими вехами: кто
же не помнит, как сумасбродный мальчишка, младший из Джонсонов, врезался
на ветхом семейном фордике в дерево на Улице Вязов? Или тот день, когда
вызывали пожарную команду, чтоб снять кошку мамаши Джоунс с крыши
пресвитерианской церкви (никто и по сей день не понимает, как угораздило
кошку туда забраться)? Или случай, когда дядюшка Эндрюс с удочкой в руках
заснул на берегу реки - и бултых в воду! Спасибо, мимо проходил Лен
Стритер и вытащил его; тут уж сон со старика слетел, он так наглотался
воды, что на силу отдышался (и пошли рассуждения: а что понадобилось там
Лену Стритеру, с чего это его понесло на реку?). Из таких крупиц и
складывалась жизнь со всеми ее треволнениями.
И вот перед этими людьми предстало нечто большое, значительное, и они
не в силах его постичь; то, что произошло, пока еще слишком огромно и
непостижимо не только для них, но для всего человечества. Все слишком
сложно, тут не отделаешься праздным любопытством, недоумением зеваки перед
кошкой, бог весть как забравшейся на верхотуру, - вот почему им тягостно,
неспокойно, в них разгорается досада и злость, того гляди - вспыхнет,
прорвется открытой враждебностью, а тогда недалеко и до насилия... был бы
повод для насилия, было бы на кого наброситься. Что ж, если придет минута,
когда их ярость вырвется наружу, мишень готова - об этом постарались
Хайрам Мартин и Том Престон.
Идти уже недалеко. Я поравнялся с обителью нашего банкира Дэна
Виллоуби - этакая огромная скучная махина из кирпича, с первого взгляда
всякий догадается, что в таком доме может жить только тип вроде Дэниела
Виллоуби. Напротив, на углу, дом старика Перкинса. С неделю назад сюда
въехали новые жильцы. Это один из немногих домов у нас, в Милвилле,
которые сдаются внаем, и обитатели его меняются чуть не каждый год. Никто
даже не дает себе труда с ними знакомиться - охота время тратить! А
дальше, в конце улицы, живет доктор Фабиан.
Еще несколько минут - и я буду у себя, в доме с продырявленной
насквозь крышей, в пустых гулких комнатах, наедине с вопросом, на который
нет ответа, а за оградой будут меня подстерегать подозрительность и
ненависть всего Милвилла.
На той стороне улицы хлопнула дверь, кто-то, громко топая, бежал по
веранде. И тотчас раздался крик:
- Уолли, нас хотят бомбить! Сказали по телевизору!
Из темноты приподнялась большая сутулая тень - кто-то лежал на траве
или на низко, у самой земли, расставленном шезлонге, я и не видал его,
пока он не вскинулся на крик.
В горле у него булькало, он силился что-то сказать и не мог.
- Экстренное сообщение! - кричал тот, с веранды. - Сейчас передают!
По телевизору!
Второй, с шезлонга, вскочил и кинулся в дом.
И я тоже кинулся бежать. Домой, во весь дух, не думая, не рассуждая,
- ноги сами несли меня.
Я-то думал, у меня еще есть немного времени, а времени нет. Не ждал
я, что слух разнесется так быстро.
Потому что это сообщение наверняка только еще слух: предполагается,
что могут бомбить... говорят, что в самом крайнем случае на Милвилл, может
быть, сбросят бомбу... Но для нас тут разницы нет. Милвиллцам все едино,
они не станут разбирать, где слухи, а где факты.
Только этого и не хватало, чтоб ненависть сорвалась с цепи. И все
обрушится на меня да, пожалуй, на Джералда Шервуда... будь сейчас в
Милвилле Шкалик, досталось бы и ему.
Улица осталась позади; обежав дом доктора Фабиана, я помчался под
гору, к сырой низине, где росли долларовые кустики. И уже на полпути
спохватился: а Хайрам? Днем он сторожил эти кусты, вдруг он и сейчас там?
С разгону я насилу остановился, пригнулся к самой земле. Наскоро окинул
взглядом склон холма и низину, потом снова, уже медленно, стал
всматриваться в каждую тень, подстерегая малейшее движение, которое выдало
бы засаду.
Вдалеке послышались крики; наверху кто-то бежал, громыхая по тротуару
тяжелые башмаки. Хлопнула дверь, где-то, за несколько кварталов, взревел
мотор и рванула с места машина. Из открытого окна слабо донесся
взволнованный голос комментатора последних известий, но слов я не
разобрал.
Хайрама нигде не было видно.
Я выпрямился и медленно стал спускаться дальше. Вот и сад, теперь
напрямик. Впереди уже темнеют старые теплицы и знакомый вяз на углу, тот
самый, что поднялся из давнего тоненького побега.
Я дошел до теплиц, остановился на минуту - проверить напоследок, не
крадется ли за мною Хайрам, - и двинулся было дальше. Но тут я услышал
голос, он позвал меня - и я оцепенел.
Оцепенел, прирос к земле... но ведь я не слышал ни звука!
"Брэдшоу Картер", - вновь позвал беззвучный голос.
И - аромат Лиловости... может быть, даже не аромат, скорее ощущение.
Воздух полон им - и вдруг резко, отчетливо вспоминается: так было там, у
шалаша Таппера Тайлера, когда Нечто ждало на склоне холма и потом
проводило меня домой, на Землю.
- Я слышу, - отозвался я. - Где ты?
Вяз у теплиц словно бы качнулся, хотя ветерок чуть дышал - где ему
было качнуть такое дерево.
"Я здесь, - сказал вяз. - Я здесь давно, долгие годы. Я всегда ждал
этой минуты, ждал, когда смогу с тобой заговорить."
- Ты знаешь? - спросил я.
Глупо спрашивать, конечно же он знает - и о бомбе, и обо всем...
"Мы знаем, - сказал вяз, - но отчаянию нет места."
- Нет места? - растерянно переспросил я.
"Если мы потерпим неудачу на этот раз, мы попробуем снова. Возможно,
в другом мире. Или, может быть, придется подождать, чтобы ради... как это
называется?"
- Радиация, вот как это называется, - подсказал я.
"Подождать, чтобы радиация рассеялась."
- На это уйдут годы.
"У нас есть годы, - был ответ. - У нас есть время, сколько угодно.
Нам нет конца. И времени нет конца."
- А для нас время кончается, - сказал я, и меня захлестнула горькая
жалость ко всем людям на свете и сильней всего - к самому себе. - И для
меня наступает конец.
"Да, мы знаем, - сказала Лиловость. - Мы очень о вас сожалеем."
Вот когда пора просить помощи! Пора объяснить, что мы попали в беду
не по своей воле и не по своей вине - пусть же нас выручают те, кто нас до
этого довел!
Так я и хотел сказать, но слова не шли с языка. Не мог я признаться
этому чужому, неведомому, в нашей совершенной беспомощности.
Наверно, это просто гордость и упрямство. Но лишь когда я попытался
заговорить и убедился, что язык не слушается, лишь тогда я открыл в себе
эту гордость и упрямство.
"Мы очень о вас сожалеем", - сказал вяз. Но и жалеть можно
по-разному. Что это - подлинная, искренняя скорбь или так только,
мимолетная, из чувства долга, жалость того, кто бессмертен, к бренной
дрожащей твари в ее смертный час?
От меня останутся кости и тлен, а потом не станет ни костей, ни
тлена, лишь забвение и прах, - а Цветы будут жить и жить вовеки веков.
Так вот, нам, кто обратится в тлен и прах, куда важней обладать этой
упрямой гордостью, чем другим - сильным и уверенным. Она - единственное,
что у нас есть, и только она одна нам опора.
Лиловость... а что же такое Лиловость? Не просто цвет, нечто большее.
Быть может, дыхание бессмертия, дух невообразимого равнодушия: бессмертный
не может себе позволить о ком-то тревожиться, к кому-то привязаться, ибо
все преходящи, все живут лишь краткий миг, а бессмертный идет своей
дорогой, в будущее без конца, без предела, - там встретятся новые твари,
новые мимолетные жизни, и о них тоже не стоит тревожиться.
А ведь это - одиночество, вдруг понял я, безмерное, неизбывное
одиночество, - людям никогда не придется изведать такое...
Безнадежное одиночество, ледяной, неумолимый холод... во мне вдруг
шевельнулась жалость. Как-то странно жалеть дерево. Но нет, не дерево мне
жаль и не те лиловые цветы, а неведомое. Нечто, которое провожало меня из
чужого мира, которое и сейчас здесь, со мной... жаль живую мыслящую
материю - такую же, из какой создан и я.
- Я тоже сожалею о тебе, - сказал я и, еще не досказав, опомнился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28